Одним из величайших мифов либеральной исторической, с позволения сказать, науки является миф о декабристах. До сих пор в сознании большинства россиян участники восстания 14 декабря 1825 года возведены в ранг беззаветных борцов за благо народа, настоящих патриотов, кристально честных героев, бесстрашно принесших себя в жертву ради счастья Родины, ради «свободы, равенства, братства».
Однако, как это не парадоксально, провозглашающая себя ничего не принимающей на веру и все подвергающей сомнению демократическая российская интеллигенция в основной своей массе не имеет сколько-нибудь объективной информации о целях заговорщиков и средствах их достижения, которые самым лучшим образом свидетельствуют об искренности декабристских лозунгов. Самого совпадения триединой демократической формулы с чаяниями доморощенных республиканцев оказалось достаточно для безусловного обожествления российскими либералами тех, кто, в действительности, является ни кем иным как преступниками.
А преступлений было не мало:
два военных бунта - бунт 14 декабря и бунт Черниговского полка в Белой Церкви;
предполагаемое двойное цареубийство – сначала Александра I, а потом и Николая Павловича;
решение насильственно переменить образ правления, а в целях осуществления этого плана – намеченное убийство всей царской семьи, включая, конечно, женщин и детей;
убийства и избиение верных присяге солдат и офицеров;
участие в заграничных антигосударственных масонских организациях;
вскрытие с использованием поддельной печати князем Сергеем Волконским для целей Южного общества казенных пакетов (член масонских лож «Соединенных друзей», «Трех добродетелей», в ложе «Сфинкса» имел кинжальную степень избранного брата шотландской степени, в ложе «Александра» - шотландского мастера; кроме того, почетный член ложи «Соединенных славян»); и пр.
Все это забыли; забыли и странное, по меньшей мере, поведение главарей Северного общества во время «рокового дня»; забыли, как ярый конституционалист князь Трубецкой (член масонских лож «Трех добродетелей» и Соединенных славян») валялся в ногах того, кого накануне величал "тираном"; забыли, как декабристы выдавали друг друга. Впрочем, не «забыли», а не знали. Не знали, потому что не хотели знать.
Попробуем же осветить истинное лицо так называемых «первенцев свободы».
Главной политической целью Союза благоденствия и иных тайных декабристских обществ было провозглашено, как известно, достижение представительного правления, ограничение самодержавной власти Государя. Декабристам «конституция» представлялась (хотя и очень ошибочно) панацеей против всех бед и зол. К тому же конституционные бредни были тогда «очень в моде».
Вместе с тем, «конституционный монархизм» декабристов объяснялся лишь тем, что большинство из них полагало, что Россия еще не созрела для республики. В идеале же они, в том числе Пестель (член лож «Соединенных друзей» и «Трех добродетелей», шотландский мастер ложи «Сфинкса») и Рылеев (мастер стула «Пламенеющей звезды»), предпочитали образ правления Северо-Американских Штатов, признавая оное приличнейшим и удобнейшим для России.
О том, что политическая «умеренность» была на самом деле лживой уловкой, говорит абсолютно явное (для человека с неизвращенной логикой) несоответствие между целью ограничения самодержавия и способом такого ограничения. Способы, которыми
декабристы намеревались ввести в России «ограниченную монархию», исключали возможность ее сохранения вообще.
Так, согласно показаниям Матвея Муравьева-Апостола (член лож «Соединенных друзей» и «Трех добродетелей»), Рылеев разделял определение Южного общества о необходимости истребления всего Царствующего дома. По словам Александра Бестужева, Рылеев с Оболенским прямо говорили о необходимости уничтожить всю Царскую фамилию. При принятии в тайное общество Каховского, со слов последнего, Рылеев открыто объявил ему цель истребления. При этом истребление Царской фамилии, было не каким-нибудь теоретическим пожеланием, а ожидаемой и приготовляемой в самое ближайшее время задачей. Декабристами разрабатывались совершенно конкретные планы убийства Царской семьи, осуществить которые намечалось, как стало известно из показаний Каховского, на празднике в Петергофе или в Зимнем дворце на празднике в Новый год.
Не оставили заговорщики мысль о цареубийстве и в самый день мятежа, выдаваемого многими чуть ли не за простую мирную «демонстрацию военнослужащих». Рылеев, как следует из материалов следственной комиссии, сознался, что 13 декабря, обняв Каховского, он сказал: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади, - истреби Государя!» Рылеев по показаниям Каховского говорил: «Если не истребят всей Императорской фамилии во время беспорядка при занятии дворца, то надлежит заключить оную в крепость и, когда убьют в Варшаве Цесаревича, истребить ее под видом освобождения. Если Цесаревич не откажется от престола, то должно убить его всенародно, и когда схватят того, кто на сие решится, то он должен закричать, что побужден был к сему Его Высочеством». Причем Рылеев присовокупил: «Знаешь, брат, какое это действие сделает в народе? Тогда разорвут Великого князя» (Императора Николая Павловича).
По словам члена петербургской ячейки Южного общества, поручика лейб-гвардии Измайловского полка Александра Семеновича Гангеблова, автора «Воспоминаний декабриста», во время прогулки содержащихся в Петропавловской крепости декабристов, другой декабрист, Аврамов, сообщил ему, что «ежели бы покушение на жизнь царской фамилии удалось вполне и ежели бы народ, как следовало бы ожидать, пришел бы от того в крайнее раздражение (доказательство сознательного действия вопреки убеждениям народа), то господин Пестель думал меня выдать на растерзание народу как главного и единственного виновника этой меры и тем рассчитывал успокоить народ и расположить его в свою пользу».
Таковы были в действительности «храбрость» и «благородство» революционных провокаторов.
Наиболее последовательный декабрист, Павел Пестель, заходил в своих мечтаниях еще дальше: ему представлялся кровавый бунт, провозглашение российской республики и для него, Пестеля, президентское кресло на целых десять лет!
В деталях будущего здания российской республики, нам, не понаслышке знающим, что собой представляет «социалистическая», впрочем, как уже и «посткоммунистическая демократия», видится что-то очень знакомое.
В своем «Наказе» Пестель предполагал создать в России после переворота жесточайшее полицейское государство. «Правительство Провидения» должно было, по мысли его автора, направлять всех «по пути добродетели» при постоянном содействии «приказа благочиния», следившего за всеми гражданами (учреждения, по описанию его способов действия и целей очень похожего на большевистское ЧК). Но «приказ благочиния» не единственная полицейская структура в декабристском обществе Пестеля – стране всеобщей «свободы, равенства и братства». По мысли Пестеля, над «приказом благочиния» должна существовать еще более властная институция – «Высшее благочиние», организованное самим диктатором декабристского правительства. Главной обязанностью этой организации была бы охрана правительства декабристов. Для выполнения этой задачи соответствующие чиновники должны были бы следить за
разными течениями мысли в обществе, противодействовать враждебным учениям, бороться с заговорами и предотвращать бунты против декабристского правительства. О терпимости же «демократического правительства» к так полюбившемуся многим «плюрализму», а, следовательно, и о компетенции и методах республиканской тайной полиции можно с достаточной достоверностью судить по отношению декабристов к праву граждан, как сейчас принято говорить, «на объединение».
Всяческие частные общества Пестель полагал необходимым после переворота «запрещать, как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а вторые вредны».
«Тайные розыски и шпионство, - как указывает Пестель, - суть… не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим Высшее благочиние поставляется в возможность» охранять государство. При этом число нужных жандармов для декабристского государства, высчитанное (еще в 1823 году) революционным любителем точных цифр, равнялось 112 900. Таким образом, «демократическим» жандармом должен был быть каждый четырехсотый житель империи.
Примечательно, что в 1827 году, т.е. уже после мятежа, весь жандармский корпус Империи имел численность всего 4278 человек, по одному жандарму на десять с половиной тысяч человек. И после таких декабристских планов мы второе столетие слышим проклятья в адрес III Отделения Его Императорского Величества канцелярии (его численность при Императоре Николае Павловиче составляла от 16 до 40 чиновников), которое не идет ни в какое сравнение с планируемыми «приказом благочиния» и «Высшим благочинием» по тотальности слежки за гражданами и по широте ставимых задач сыска.
Об искренности республиканских проектов Русской правды свидетельствует то, что в ней вдруг является какой-то Государь, для охраны которого и существуют шпионы или, как Пестель их поэтично называет, «тайные вестники».
Об открытости или, если хотите «гласности» декабристской власти, а таковая является главным условием ответственности за принимаемые властью решения, говорят следующие слова «Русской правды»: «Высшее благочиние требует непроницаемой тьмы… Государственный глава имеет обязанность учредить высшее благочиние таким образом, чтобы оно никакого не имело наружного вида и казалось бы даже совсем не существующим». Образование и состав канцелярии государственного главы «также в тайне содержаться должны…» Тайные «вестники должны быть хорошо выбраны, никому не известны и великое получать жалование».
Очень характерным является и следующее обстоятельство. На предположение о том, что временное правительство будет действовать недолго, год или два, Пестель возразил, что таковое будет у власти не менее (!) десяти лет, которые необходимы для одних предварительных (!) мер; между тем, чтобы не роптали, можно занять умы внешней войной, восстановлением древних республик в Греции.
Столь же печальная участь, а, скорее всего, и еще более страшная постигла бы Православную Церковь в России. Известна революционная песня, сочиненная Рылеевым, которую обязательно пели заговорщики в конце каждого своего заседания и в которой предназначался «первый нож – на бояр, на вельмож, второй нож – на попов, на святош».
В «Русской правде» мы читаем: «Духовные лица суть чиновные особы,.. как и все вообще чиновники, занимающие какие-либо должности в государственном правлении». О свободе вероисповеданий в условиях декабристской республики говорит и то, что по плану Пестеля «впредь никто не мог бы поступать в монахи раньше 60-го года рождения». Монастыри, эти живые источники Православной веры, должны были быть превращены фактически в «дома для престарелых».
Как Союз спасения, так и Союз благоденствия брали сначала предлогом освобождение крестьян, и члены Общества даже приносили клятвенное обещание, что,
когда им придется владеть крестьянами, они тотчас же отпустят их на волю. Однако никто из декабристов не сдержал эту лицемерную клятву.
Мы знаем, что только Якушкин, владевший родовым имением, предложил своим крестьянам отпустить их на волю, но с условием, что землю он оставит себе; другими словами, предложил им батрачество. На это крестьяне ответили ему решительным отказом: «Мы ваши, а земля наша». Александр же Тургенев для своих дел и дел своего брата Николая продал их родовое имение, а с ним и крестьян, населяющих его. Николай Тургенев (иллюминат, член ложи «Избранного Михаила») знал это, однако не воспротивился продаже.
Примечательным является план декабристов в отношении территориальной целостности и государственного устройства России, а также пресловутого национального вопроса.
Пестель собирался отделить от Российской империи все народы, пользовавшиеся когда-либо политической самостоятельностью. А это как раз все та же Польша (причем с русскими, малорусскими и белорусскими землями, которые были некогда «приобретены» у России Речью Посполитой), Литва, Финляндия, Бесарабия, Грузия. Те же идеи разделяли и другие декабристы, например, подпоручик Полтавского пехотного полка Михаил Бестужев-Рюмин, генерал Алексей Юшневский.
Трудно сказать, собирались ли они «дать волю» кому-нибудь еще, но и без того ясно, что погром Империи был бы равносилен большевистскому.
Для иудеев Пестель создал такой план: собрать их всех, более двух миллионов человек, в одном пункте и под прикрытием русских и польских войск репатриировать в Палестину. Чем не первенец борьбы за «создание национального очага»?
Азиатские же народы России ждала совсем другая судьба. Например, населяющих декабристскую республику киргиз-кайсаков, по мнению Пестеля, следовало обрусить, причем обрусить силой.
В соответствии с проектами декабристов столичным уделом назначалась Нижегородская губерния. Нижний Новгород должен был стать столицей Российской республики под названием Владимир. Нынешний же Владимир должен был называться Клязьминым, так как стоит на реке Клязьме.
Перекликается с более поздней тягой к переименованиям еще одно намерение первых революционеров. В подлиннике Русской правды прилагается карта новых уделов, в которой одной из десяти областей числится Чудская с областным городом Петербургом, под названием Петрограда, как знать, может быть впоследствии подлежащим переименованию в Пестельград.
Да, трудно даже представить себе, что было бы с Россией, если бы декабристам немногим менее чем за столетие до трагедии тысяча девятьсот семнадцатого удалось посвятить Отчизне свои «души прекрасные порывы».
Не хуже целей декабристов об их нравственном облике и, соответственно, характере проектируемого ими режима говорят те средства, которые применялись или должны были применяться для «освобождения» России.
Согласно запискам князя Трубецкого: «План действия был основан на упорстве солдат остаться верными Императору, которому присягнули (Константину)».
Провоцируя своих подчиненных, декабристы сначала вызывали слухи о возможном отречении Константина, а затем заставили солдат защищать Константина и его «жену Конституцию» для своих целей. Так, например, Михаил Бестужев и князь Щепкин-Ростовский обманули солдат в Московском полку, говоря, что Константин Павлович, которому солдаты уже присягнули как Императору, и Великий Князь Михаил Павлович арестованы и находятся в цепях и что солдат якобы собираются силой заставить присягать вторично.
Потрясает своей откровенностью рассказ Николая Бестужева (член ложи «Избранного Михаила») о том, как готовилось выступление, когда стало известно о
смерти Императора Александра I: «… Рылеев, брат Александр и я… решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба».
Поручик л.гв. Гренадерского полка Сутгоф уже после принесения присяги Императору Николаю Павловичу, призывая солдат к бунту, говорил им: «Вот со мной ваше жалованье, которое раздам не по приказу».
Еще до выступления Якубович, именем которого до сих пор называется одна из петербургских улиц, говорил, что надобно разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу.
Вот такая кристальная честность «рыцарей духа», знавших, что наказание в случае неудачи будет суровое, но, тем не менее, поведших за собой солдат, соблазнив «малых сих», не способных разобраться, во что их втянули обманом. И это подставление под наказание нескольких тысяч человек из народа преподносится до сих пор как деяние, совершенное «ради народа», ради его «освобождения». Что ж, подобный цинизм вполне закономерен для тех, чей вождь (Павел Пестель) утверждал, что «солдат должен быть всегда «безгласным, и совершенно безгласным». Солдаты, а ведь это тот же русский народ, были для них лишь «человеческим материалом». Чудовищной иллюстрацией презрения «борцов за светлое будущее» к своему народу является свидетельство капитана Майбороды: «Полковник Пестель то ласкал рядовых, то вдруг, когда ожидали покойного Императора в армию, подвергал их жестоким и, вероятно, незаслуженным наказаниям. «Пусть думают, - говорил он, - что не мы, а высшее начальство и сам государь являются причиной излишней строгости».
Столь же малощепетильны в вопросах честности были декабристы и в отношении к своим товарищам по заговору. Так, Оболенский и Рылеев знали, что еще до выступления об их заговоре известно правительству через письмо к Императору подпоручика Егерского полка Якова Ивановича Ростовцева. Он сам, желая остановить декабристов, отговорить от выступления, сказал, что 12 декабря доложил Государю о готовящемся действии, и принес Оболенскому копию письма Николаю Павловичу. Несмотря на это, и Рылеев, и Оболенский, и Бестужев решили скрыть от своих товарищей провал заговора.
Жрецы декабризма во чтобы то ни стало требовали кровавой жертвы во имя революции и от солдат, полностью сбитых с толку и цинично обманутых игрой на верноподданнических чувствах, и от своих товарищей, не знавших, что о заговоре уже известно властям.
Помимо вышеизложенных примеров, о том какая судьба была уготована России будущими «узниками совести», говорит поведение следующих декабристов:
князя Оболенского, поразившего штыком сзади графа Милорадовича – истинного героя войны 1812 года, участника 55 сражений;
князя Щепкина-Ростовского, ранившего своего бригадного командира генерала Шеншина, полкового командира генерала Фредерикса, полковника своего полка Хвощинского, унтер-офицера Мосеева и гренадера Крассовского, по его же приказу при следовании по улице нижние чины избили прикладами полицейского офицера;
отставного поручика Каховского, стрелявшего в великого князя Михаила Павловича, генерала Воинова и намеревавшегося убить и других верных долгу, смертельно ранившего графа Милорадовича и полковника Стюрлера, а также ранившего свитского офицера;
коллежского асессора Вильяма Кюхельбекера, лично стрелявшего в генерала Воинова;
генерал-интенданта 2-й армии Юшневского, которому по служебным делам было предъявлено взыскание на сумму 326 тысяч казенных рублей;
полковника Федора Глинки, адъютанта графа Милорадовича, передававшего Рылееву все распоряжения правительства, так что заговорщики были вовремя предупреждены о каждом распоряжении власти;
поручиков лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Панова и Александра Сутгофа, по команде которых солдаты открыли стрельбу по правительственным войскам, провоцируя применение против мятежного каре картечи.
Кстати, показательно, что солдаты, на полях сражений часами стоявшие под вражеским артиллерийским обстрелом, 14 декабря 1825 года разбежались после третьего выстрела.
Достойно припомнить, что декабрист генерал-майор Михаил Орлов, не стесняясь чисто уголовного характера такого деяния и, видимо, правильно оценивая моральный уровень своих «товарищей по борьбе», выступил с предложением открыть фабрику для печатания фальшивых ассигнаций.
Воистину, лжепророки узнаваемы «по делам их».
Не менее красноречиво поведение мятежников на следствии. Существует весьма распространенное мнение, что декабристы, руководствуясь офицерскими понятиями чести, признавали лишь свою личную вину в заговоре и не давали показаний против своих товарищей. Действительность свидетельствует об обратном. Так, Пестель, будучи уже под арестом, встретив случайно князя Сергея Волконского, тоже видного декабриста, обещал ему, что не выдаст никого. Однако при первом же допросе он выдал 49 соучастников по тайному обществу, причем, выдал не только живых, но даже и мертвых.
Рылеев 14 декабря, осмеливаясь рассуждать о совести и долге честного гражданина, всего лишь через несколько часов после бунта немедленно и добровольно выдал 11 соучастников (обоих Бестужевых, Каховского, Одоевского, Сутгофа, Кюхельбекера и других), а также заявил о том, что «около Киева в полках существует общество» и, что «Трубецкой может пояснить и назвать главных». На него же, Трубецкого, Рылеев сваливал всю вину за жертвы мятежа. По его словам «причиной всех беспорядков и убийств, которые в сей день случились» была неявка на Сенатскую площадь именно князя Трубецкого.
Трубецкой, который на первом допросе, упав на колени, молил Государя о жизни, кстати, ему сохраненной, назвал руководителем Южного союза Пестеля, не зная, конечно же, о его аресте 13 декабря.
Муравьев, Бестужев и Каховский без какого-либо давления заявили, что Рылеев подстрекал их к убийству Государя.
Рылеев же эти показания, как на допросе, так и при очной ставке с Каховским отвергнул, объясняя, что последний сам вызывался на цареубийство.
Все показания давались, как это ни странно, без применения к ним пыток или угроз. Условия содержания подследственных также нельзя отнести к причинам граничащей с трусостью откровенности. На пропитание подследственных в Петропавловской крепости государь назначил от 5 до 2 рублей в сутки, каждому из подследственных отпускался тот сорт табака, к какому тот привык.
Вот как описывает свое пребывание в Выборгской тюрьме поручик Кавалергардского полка Иван Анненков, который, кстати, в отличие от одноименного персонажа известного кинофильма, не только не участвовал в бунте, но со своим взводом атаковал своих сообщников по заговору: «В Выборге сидеть было довольно сносно, офицеры и солдаты были народ добрый и сговорчивый, большой строгости не соблюдалось, комендант был человек простой, офицеры часто собирались «в шлосс», как на рауты; там всегда было вино, потому, что у меня водились деньги; я был рад угостить, офицеры были рады выпить… Чувствительные немки, узнав о моей участи, принимали во мне большое участие, присылали выборгских кренделей и разной провизии, даже носки своей работы».
Барон Владимир Штейнгель сетовавший на то, что перед допросом «должен был просидеть до шести часов вечера и съесть только ломтик белого хлеба с икрой», описывает, что «каземат» Свартгольмской крепости, в который он был помещен, был «восемь шагов длины и шесть ширины», т.е. площадью тридцать два квадратных метра. Сравните с двенадцатью квадратными метрами нормы жилой площади в современной России, нормы не для преступников, задержанных на месте преступления, а для самых, что ни на есть законопослушных граждан «демократической республики».
Самой, наверное, главной заслугой декабристов полагают то, что они «пострадали за народ». Жестокая, с точки зрения тех, кто готов оправдать любого убийцу, уверяющего, что он действовал во имя «свободы», казнь искупила все их неблаговидные поступки во время мятежа и следствия.
Но, позвольте спросить - в каком государстве офицеры, взбунтовавшие своих солдат против правительства, не подлежат смертной казни?
В любом ином государстве, в том числе и в тех «демократических республиках», которыми так восхищались «сто российских прапорщиков», наказание было бы несоизмеримо более тяжелым. Некоторые члены Верховного уголовного суда предлагали приговорить к смертной казни шестьдесят семь человек, в том числе шестьдесят четыре – к четвертованию. Однако, зная милосердие Государя, к четвертованию решились присудить, помимо Пестеля, только четверых - Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола (член ложи «Трех добродетелей»), Михаила Бестужева-Рюмина и Каховского. Тридцать один декабрист был приговорен к смертной казни (отсечению головы), между ними Трубецкой и Якушкин, других приговорили к каторжным работам, от вечных до двухлетних, смотря по вине каждого; менее виновных – к более легким наказаниям.
Как же поступил, олицетворявший для декабристов тиранию и удушение свободы Император? Утвердил ли он приговор Верховного уголовного суда? Нет. Четвертование, эту жесточайшую казнь, Государь, намеревавшийся заменить расстрелом, более приличествующим положению преступников, по настоянию Александра Христофоровича Бенкендорфа заменил повешением.
Смертную казнь отсечением головы он всем заменил или вечной, или 20-летней каторгой, которая затем была сведена к 10-летней. Так, Якушкин, бывший среди осужденных к смертной казни, уже в 1835 году был переведен на поселение в Ялуторовск Тобольской губернии. Приговоренный к вечной каторге, замененной Государем 20-летней, Аненнков уже в 1836 году был переведен на поселение. Вильгельму Кюхельбекеру, стрелявшему в младшего брата Императора Великого Князя Михаила Павловича, смертная казнь по настоятельной просьбе самого Михаила Павловича была заменена 20-летней каторгой, которая в том же 1826 году была заменена 15-летней. Но фактически он в каторге никогда не был, так как, отсидев в крепостях Шлиссельбурге и Кексгольме 12 лет, был переведен на поселение в Сибирь. В начале 1840-х годов Сергея Трубецкого мы уже находим на поселении, живущим в своем собственном доме. В 1840 году уже все приговоренные к каторге декабристы были переведены в разряд ссыльно-поселенцев.
Почти всем остальным преступникам наказания были значительно смягчены Государем, вплоть до самых незначительных. Федор Глинка был переведен в статскую службу с чином коллежского советника. Степан Семенов отправлен на службу в Сибирь. Поручик лейб-гвардии Измайловского полка Александр Гангеблов (Гангеблидзе) переведен тем же чином в полк, расположенный в Грузии. Прапорщик лейб-гвардии Гренадерского полка Александр Шторх был переведен тем же чином в армию. Корнет л.гв. Кавалергардского полка Дмитрий Арцыбашев переведен тем же чином в Таманский гарнизонный полк.
По личному повелению Императора изъяты из суда и оставлены без судебного наказания более ста заговорщиков. Без наказания были оставлены, в частности, следующие декабристы:
Илья Андреевич Долгоруков, дослужившийся к 1848 году до чина генерал-адъютанта;
Петр Иванович Колошин, дослужившийся до чина тайного советника;
Иван Павлович Шипов, впоследствии генерал-майор;
Сергей Павлович Шипов, дослужившийся до генерала от инфантерии;
воспетый Пушкиным Иван Григорьевич Бурцов;
Михаил Николаевич Муравьев, с 1856 года генерал от инфантерии, с 1865 г. – граф;
Павел Христофорович Граббе, дослужившийся до чина генерала от кавалерии;
Федор Петрович Толстой, с 1828 года вице-президент Академии художеств;
Алексей Васильевич Семенов – с 1850 года сенатор;
Комаров Николай Иванович – в 1838-1840 г.г. симбирский губернатор;
Василий Алексеевич Перовский, в 1851-1857 г.г. оренбургский и самарский генерал-губернатор;
Василий Михайлович Бакунин, впоследствии генерал-майор;
Петр Яковлевич Чаадаев, дело которого было Высочайше повелено «оставить без внимания», также как и дела Федора Ивановича Корфа, Александра Антоновича Скалона.
Участь солдат, приведенных декабристами на Сенатскую площадь, могла быть ужасной. Жесткость законов того времени известна. Однако, из нижних чинов без каких-либо телесных наказаний, Император, именуемый после этого некоторыми «Палкиным», повелел сформировать сводный гвардейский (!) батальон и отправил его на Кавказ. И это в течение уже почти двух столетий называют верхом жестокости. Называют те, кто не понимает или не хочет понимать, что Самодержавный монарх, чтобы не быть деспотом, по совести не вправе вовсе освобождать закоренелых преступников от наказания.
Показательно на фоне действительного «самовластительного злодея» отношение Императора Николай Павловича к родственникам осужденных.
«Да не дерзнет никто вменять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский, и более еще претит закон христианский» (из манифеста 13 июля 1826 года), – этот принцип неукоснительно соблюдался Российским Самодержцем.
Жене Рылеева, намеревавшегося истребить Царскую семью, Государь прислал 2000 рублей.
Полине Егоровне Гёбль, невесте Анненкова, Государь не только позволил следовать за женихом, но и прислал 3000 рублей, хотя она сообщила, что в деньгах не нуждается, «так как получила от родственников Ивана Александровича достаточно…»
Брат бунтовщика, Александр Пестель, которому Государь назначил пожизненную пенсию в 3000 рублей в год, был определен не куда-нибудь в армию, а в Кавалергардский полк.
О детях декабристов, даже рожденных в Сибири, Государь постоянно заботился, определяя их (когда на то соглашались родители) в лучшие (!) учебные заведения на казенный счет.
Такова действительная история тех, кто, утратив чувство верности долгу и присяге, потеряв веру в Бога и само звание Русского, начал страшное дело уничтожения России. Начал, благодаря полному незнанию русской души. Ее, русскую душу, можно смутить громкими словами о «свободе, равенстве, братстве». Но когда раскрывается, что и кто прячется за этими слезорыдательными выражениями, то всякий мало-мальски развитой и не успевший еще окончательно убить в себе совесть русский человек просыпается от «демократического сна» и вспоминает, что Россия жила, росла, собиралась из маленького Московского княжества в могущественнейшую и необъятную Державу не тремя заморскими словами, а пятью русскими: «За Веру, Царя и Отечество»! Таков один из важнейших уроков русской истории, который следует помнить ослепленным гордыней нынешним наследникам «первенцев измены».
Версия для печати