Хотя октябрьское, 1953 года положение о паспортах узаконивало выдачу краткосрочных паспортов “отходникам” на “срок действия договора”, колхозники хорошо понимали относительную ценность этих документов, рассматривая их как формальное разрешение на сезонные работы. Чтобы не связываться с милицией, они брали справки в правлении колхозов и сельсоветах. Но еще пять лет спустя после введения для колхозников так называемых краткосрочных паспортов МВД СССР отмечало в 1958 году многочисленные факты, “когда граждане, завербованные в сельской непаспортизированной местности на сезонные работы, не обеспечиваются краткосрочными паспортами” .
По мере того как крестьяне находили мельчайшие лазейки в паспортном законодательстве и пытались использовать их для бегства из деревни, правительство ужесточало закон. Циркуляр Главного управления милиции НКВД СССР № 37 от 16 марта 1935 года, принятый в соответствии с постановлением Совнаркома СССР № 302 от 27 февраля 1935 года, предписывал: “Лица, проживающие в сельской непаспортизированной местности, вне зависимости от того, куда они едут (даже если едут в непаспортизированную сельскую местность), — обязаны получать паспорта до выезда, по месту своего жительства сроком на один год” . Власти, конечно, понимали, что крестьяне кочуют из села в село в поисках места, откуда легче убежать в город. Например, люди узнавали, что в Челябинске строится большой тракторный завод и, следовательно, в окрестных деревнях и районах будет проводиться усиленный оргнабор. И многие устремлялись в сельскую местность ближе к этому городу, чтобы попытать счастья.
Правда, Челябинск, как и другой город этой области — Магнитогорск, — относился к числу “режимных” и у людей с “социально чуждым” советской власти происхождением почти не было шансов там прописаться. Таким следовало искать место поглуше, ехать туда, где их никто не знал, и там пытаться получить новые документы, чтобы скрыть прошлое. В любом случае переезд на постоянное жительство из одной сельской местности в другую до марта 1935 года являлся как бы “легальным” способом бегства, не запрещенным законом.
Но после принятия вышеупомянутого циркуляра местные органы власти обязаны были удалять переселенцев, не имеющих паспортов, из деревни. Циркуляр не разъяснял, куда именно следовало отправлять беспаспортных беглецов, то есть предоставлял полную свободу действий для произвола местных властей .
Представим себе психологическое состояние человека, который подлежал “удалению”. Вернуться в родное село — значит не только вновь тянуть опостылевшую колхозную лямку, но и лишить себя всяких, даже призрачных, надежд на покойную жизнь. Ведь сам факт бегства из колхоза вряд ли мог пройти не замеченным деревенским начальством. Значит, оставался один выход: бежать дальше, туда, где, как казалось, мышеловка еще не захлопнулась, где маячила хоть малейшая надежда. Поэтому истинный смысл циркуляра заключался в том, чтобы закрепить за крестьянами-беглецами, не имеющими паспортов, их “нелегальное положение” в любой точке СССР, превратить их в невольных преступников!
В деревнях и селах оставались те, кто сделал ставку на советскую власть, кто решил верно служить ей, вознамерился сделать карьеру на унижении и порабощении односельчан, захотел построить себе лучшую жизнь за счет эксплуатации рядовых колхозников. Оставались одураченные режимом и те, кто по возрасту, семейным обстоятельствам или физическому увечью не могли убежать. Наконец, оставались понявшие уже в 1935 году, что от советской власти нигде не спрячешься.
Верное неписаному правилу утаивать от народа самое существенное, правительство не опубликовало новое постановление в печати. Милицейский циркуляр предлагал “широко объявить сельскому населению” изменения в паспортном законе “через местную печать, путем объявлений, через сельсоветы, участковых инспекторов и т. д.”.
Перед крестьянами, решившими уехать из деревни с соблюдением паспортных законов, о которых они знали понаслышке, стояла трудноразрешимая задача: надо было иметь договор с предприятием — только тогда они могли получить в милиции паспорт и уехать. Если договора не было, приходилось идти на поклон к председателю колхоза и просить справку на “отход”. Но не для того создавалась колхозная система, чтобы сельским невольникам разрешалось свободно “разгуливать” по стране. Председатель колхоза хорошо понимал этот “политический момент” и свою задачу — “держать и не пущать”. Мы уже указывали, что формальные права на получение паспорта сохранялись и за жителями “непаспортизированных районов” — так определяло правительственное постановление от 28 апреля 1933 года. При чтении этого документа у нормального человека могло создаться впечатление, что получить паспорт в районном (или городском) отделении милиции проще пареной репы. Но так могли думать только неискушенные деревенские простаки. В самой же инструкции по паспортной работе, введенной в действие февраля 1935 года приказом № 0069 наркома внутренних дел СССР Г. Г. Ягоды, существовала масса юридических закавык, внешне (по форме) противоречивых, но включенных в документ сознательно с тем, чтобы дать местным царькам (от председателя колхоза или сельсовета до начальника районного управления милиции) возможность для безграничного произвола в отношении рядового колхозника. Единственным могущим возникнуть “ограничением” их всевластия был тот “высший интерес”, когда индустриальный молох вновь широко отверзал свою ненасытную пасть, требуя новых жертв. Только тогда приходилось отпускать крестьян в город по так называемому “оргнабору”. И они обреченно попадали под следующий зубец машины по штамповке “советского человека” из православных русских людей.
Пункт 22-й инструкции по паспортной работе 1935 года перечислял следующие документы, необходимые для получения паспорта: 1) справку домоуправления или сельсовета с места постоянного жительства (по форме № 1); 2) справку предприятия или учреждения о работе или службе с обязательным указанием, “с какого времени и в качестве кого работает на данном предприятии (учреждении)”; 3) документ об отношении к военной службе “для всех обязанных иметь таковой по закону”; 4) любой документ, удостоверяющий место и время рождения (метрическую выпись, свидетельство загса и проч.) 14 . Пункт 24-й той же инструкции указывал, что “колхозники, крестьяне-единоличники и некооперированные кустари, проживающие в сельской местности, — никаких справок о работе не представляют”. Казалось бы, этот пункт дает колхознику право не представлять в милицию справку правления колхоза о разрешении уйти в “отход”, иначе зачем включать специальный пункт об этом в инструкцию? Но то была лукавая видимость. В статьях 46, 47 в разной форме, чтобы было понятнее, подчеркивалось, что все крестьяне (колхозники и единоличники) обязаны для выезда из деревни на срок более пяти дней иметь справку от местных органов власти, которая практически являлась главным документом для получения паспорта.
Ничего этого крестьяне не знали, ведь инструкция по паспортной работе являлась приложением к приказу НКВД СССР, который имел гриф “Сов. секретно”. Поэтому особенно цинично, когда они с ней сталкивались, звучала для людей известная юридическая норма: незнание закона не освобождает от наказания по нему.
Попытаемся представить мытарства крестьянина для получения “вольной”... Договора, как правило, в руках нет, так как государство внимательно контролировало и регулировало “оргнабор” в деревне. В зависимости от положения с кадрами в той или иной отрасли, стройке, заводе, шахте оно то разрешало государственным вербовщикам набирать рабочую силу по деревням (на основе государственного плана, в котором учитывались не только отрасли, нуждающиеся в “кадрах”, но указывалось и их конкретное число для каждого ведомства или стройки, а также те сельские районы, где разрешался набор), то закрывало эту лазейку. Значит, перво-наперво крестьянину следовало идти за справкой к председателю колхоза. Тот отказывает прямо или тянет, предлагает подождать с уходом до завершения сельскохозяйственных работ. Ничего не добившись в колхозе, крестьянин пытается начать с другого конца — сначала заручиться согласием в сельсовете. Председатель сельсовета — такая же “тварь дрожащая”, как и председатель колхоза, существо зависимое, ценящее свое место “начальника” больше всего на свете. Естественно, он спрашивает крестьянина, есть ли у того справка из правления, просит ее показать. Если справки нет, разговор окончен, круг замкнулся. Остается только возможность подкупить сельских чиновников или подделать необходимую справку. Но на то и милиция, чтобы проверять все документы до точки, а при необходимости запрашивать ту инстанцию, которая выдала справку. Так создается почва для сращивания местной верхушки власти — колхозной, советской, милицейской, — верхушки, которая становится безраздельным хозяином деревни. Она грабит, развращает, унижает народ, она создана именно с этой целью, и паспортная система предоставляет тут неограниченные возможности.
О душевном состоянии русского человека, насильственно превращенного в “колхозника”, свидетельствует писатель В. Белов: “Для сельской жизни начала тридцатых годов (добавим от себя: разве только 30-х? — В. П.) очень характерно было такое понятие, как “копия” или “копия с копии”. Бумага или ее отсутствие могли отправить на Соловки, убить, уморить голодом. И мы, дети, уже знали эту суровую истину. Не зря составлять документы учили нас на уроках... В седьмом или шестом классе, помнится, мы учили наизусть стихотворение Некрасова “Размышления у парадного подъезда”: “Вот парадный подъезд. По торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям”. Н. А. Некрасов называл холопским недугом обычное подхалимство. Но можно ли называть холопским недугом страх беспаспортного деревенского мальчика, стоящего перед всесильным чиновником? Дважды, в сорок шестом и сорок седьмом годах, я пытался поступить учиться. В Риге, в Вологде, в Устюге. Каждый раз меня заворачивали. Я получил паспорт лишь в сорок девятом, когда сбежал из колхоза в ФЗО. Но за пределами деревенской околицы чиновников было еще больше...”
...Согласно инструкции по паспортной работе 1935 года, помимо паспортных книжек сроком на три года и годичных паспортов существовали временные удостоверения сроком до трех месяцев. Они выдавались “в нережимных местностях при отсутствии документов, необходимых для получения паспорта” (пункт 21-й инструкции). Другими словами, речь шла преимущественно о сельских жителях, которые выезжали в “паспортизированную местность” на временные (сезонные) работы. С помощью этой меры государство пыталось регулировать миграционные потоки и удовлетворять нужды народного хозяйства в рабочей силе, одновременно ни на минуту не упуская ни одного человека из поля зрения милиции.
Часто из деревни убегали вообще без каких-либо документов. О том, что подобные явления носили массовый характер, свидетельствует следующая выдержка из циркуляра ЦИК СССР № 563/3 от 17 марта 1934 года: “Несмотря на проведенную органами милиции разъяснительную кампанию, требование это не выполняется: наблюдается массовый приезд граждан из сельских местностей в города без паспортов, что вызывает мероприятия милиции по задержанию и удалению приезжающих”. Нередки были попытки прописаться по поддельным и подложным справкам об отходничестве. Но, разумеется, эта “кустарщина” не могла всерьез противостоять механизму тоталитарной машины, паспортной удавке, накинутой на народную шею.
Правовое положение крестьянина в колхозную эпоху делало его изгоем в родной стране. И жить под таким психологическим прессом предстояло не только ему, но и его детям. По действующему примерному уставу сельхозартели (1935) членство в колхозе оформлялось подачей заявления с последующим решением о приеме на общем собрании артели. На практике правило это не соблюдалось по отношению к детям колхозников, которых по достижении ими шестнадцатилетнего возраста правление механически заносило в списки членов артели без их заявления о приеме. Получалось, что сельская молодежь не могла распоряжаться своей судьбой: не могла по собственному желанию после шестнадцати лет получить в райотделе милиции паспорт и свободно уехать в город на работу или учебу. Совершеннолетние молодые люди автоматически становились колхозниками и, следовательно, только в качестве таковых могли добиваться получения паспортов. Чем в большинстве своем кончались такие попытки, мы уже писали. Формально названная практика не была закреплена юридически в уставе сельхозартели. Фактически же колхозники становились подневольным сословием “из рода в род”.
...Бегство в города создавало видимость обретения свободы. Жизнь вытесняла сельских беглецов из собственно русских областей на окраины.
К 1939 году резко выросла (по сравнению с переписью 1926 года) доля русских в следующих национальных районах: в Чечено-Ингушской АССР с 1,2 — 2,9 до 28,8 процента, в Северо-Осетинской АССР с 6,6 до 37,2 процента, в Якутской АССР с 10,4 до 35,5 процента, в Бурят-Монгольской АССР с 52,7 до 72,1 процента, в Киргизской ССР с 11,7 до 20,8 процента. В дальнейшем “индустриализация” только усиливала этот центробежный процесс.
Паспортизация населения способствовала тотальному контролю над гражданами. Негласный надзор приобрел невиданные в мировой истории масштабы. В областных управлениях милиции возникали паспортные отделы, в городских и районных управлениях (отделениях) — паспортные столы. В населенных пунктах, где проживало свыше 100 тысяч “паспортизированного населения”, создавались адресные бюро. В дополнение к ним, но с иными целями — не для прописки населения и выдачи паспортов, а для “улучшения розыска скрывшихся и бежавших преступников” — приказом НКВД СССР № 0102 от 10 сентября 1936 года во всех крупных городах страны (свыше 20 тысяч жителей) организовывались кустовые адресные бюро. В Москве действовало Центральное адресное бюро (ЦАБ). Если в 1936 году кустовые бюро существовали в 359 городах СССР, то в 1937 году — в 413 . Остальные города и районы страны прикреплялись каждый к определенному кустовому адресному бюро. Таким образом, вся территория СССР была охвачена сыском. Маскировалось же это под “учет движения населения”.
Положение о кустовых адресных бюро, утвержденное приказом НКВД СССР № 077 от 16 августа 1937 года, устанавливало, что “основным прописочным, учетным и справочным документом является листок прибытия, который заполняется при перепрописке всего населения и на каждого прибывающего в данный населенный пункт гражданина”. Листки прибытия и убытия имели одинаковое название — “адресный листок”. Учет движения населения при этом был второстепенной задачей. Все адресные листки до помещения их в картотеку на прибывших лиц проверялись в кустовых бюро по книге розыска паспортов, ибо многие жили по чужим или поддельным паспортам. Одновременно листки прибытия сверялись с так называемыми сторожевыми листками (розыскными карточками), которые заполнялись на “разыскиваемых преступников”, объявляемых в союзном или местном розыске, и хранились в кустовых адресных бюро в специальных картотеках. При обнаружении разыскиваемого об этом немедленно сообщалось “аппарату НКВД, объявившему розыск”, но карточки продолжали храниться “как компрматериал до указания об их изъятии и уничтожении”.
С 1 января 1939 года ввели новую, более совершенную форму адресных листков, что не было случайным. 17 января должна была состояться всесоюзная перепись населения. Предшествующая перепись проводилась всего за два года до этого. Следовательно, государство не столько нуждалось в точных сведениях о численности населения, сколько в установлении местожительства каждого человека. Ведь в 1937 — 1938 годах в стране проводилась массовая чистка (“ротация”) советского чиновничьего слоя. Бывшие руководящие кадры в обстановке террора и всеобщего страха пытались сменить местожительство, любым способом получить новые документы. Люди видели в предстоящей переписи прямую угрозу своей жизни, старались заранее скрыться. Поэтому режим считал необходимым усилить контроль за “движением населения”, чтобы в нужный момент иметь возможность арестовать любого. Отдельные лица (дачники, отдыхающие в санаториях, домах отдыха, приезжающие в отпуска, на каникулы, экскурсанты, туристы, прибывающие на совещания, съезды и выбывающие обратно) прописывались временно на адресных листках без отрывных талонов. Для всех остальных прописка и выписка фиксировалась на адресных листках с отрывными талонами, а затем эти данные направлялись в управление, а оттуда в Центральное управление народнохозяйственного учета Госплана СССР (ЦУНХУ). Адресный листок оставался в милиции. В режимных местностях такие листки заполнялись в двух экземплярах: один оставался в адресном бюро, а другой в отделении милиции “для контроля за выездом прописанного в срок”. На “социально чуждый” и “уголовный элемент” заполнялись дополнительные листки прибытия (или убытия), которые направлялись для централизованного учета в кустовые адресные бюро. Таким образом, в стране существовал двойной учет “движения населения”. Важнейший — в милиции, второстепенный — в Госплане. Инструкция по паспортной работе 1935 года следующим образом определяла приоритет в задачах адресных бюро: “а) оказание содействия административным органам в розыске необходимых им лиц; б) выдача учреждениям и частным лицам справок о местожительстве граждан; в) ведение учета движения населения”. Вопреки традиционным представлениям, паспортный аппарат в СССР существовал не столько для нужд населения, сколько для розыска непокорных.
Приказ НКВД СССР № 230 от 16 декабря 1938 года о работе кустовых адресных бюро прямо указывал, что они создавались для “улучшения работы милиции по розыску преступников”, а не для учета движения населения. Для решения последней задачи, говорилось в приказе, существуют адресные бюро. В кустовых бюро листки на вновь прибывших проверялись на предмет наличия в биографии человека “компрометирующих сведений”, после чего — в зависимости от характера “компромата” — об этом сообщалось руководителю предприятия по месту работы человека или “немедленно в уголовный розыск”.
Инструкция по паспортной работе 1935 года основными задачами милиции по “поддержанию паспортного режима” в СССР определяла следующие: недопущение проживания без паспорта и без прописки; недопущение приема на работу или службу без паспортов; очистка режимных местностей от “уголовных, кулацких и иных антиобщественных элементов, а также от лиц, не связанных с производством и работой”; взятие в нережимных местностях всего “кулацкого, уголовного и иного антиобщественного элемента” на особый учет”.
Практическая работа низового аппарата милиции по проведению “особого учета” строилась следующим образом: в справке домоуправления или сельсовета с места постоянного жительства (форма № 1), которая в обязательном порядке предъявлялась в милиции при получении паспорта, в графу “Для особых отметок органов РК милиции” заносились все “компрометирующие данные” о получателе паспорта. Начиная с 1936 года в паспортах бывших заключенных и ссыльных, лишенных избирательных прав и “перебежчиков” стали делать специальную отметку. Справки по форме № 1 хранились в общей картотеке паспортного аппарата милиции; люди, взятые на особый учет, заносились в списки по специальной форме. Ширилась “индустриализация”, завершалась “сплошная коллективизация”, росли города, фабриковались политические процессы, все свирепее становился террор, увеличивалось число “преступников”, “летунов” и иного “антиобщественного элемента”. Соответственно совершенствовался сыск, увеличивались картотеки Центрального и кустовых адресных бюро.
Для улучшения идентификации личности гражданина СССР с октября 1937 года в паспорта стали наклеивать фотографическую карточку, второй экземпляр которой хранился в милиции по месту выдачи документа. Во избежание подделок Главное управление милиции ввело спецчернила для заполнения бланков паспортов и спецмастику для печатей, штампы по креплению фотокарточек, рассылало во все отделения милиции оперативно-методические “ориентировки” о способах распознания поддельных документов. В тех случаях, когда при получении паспортов предъявлялись свидетельства о рождении из других областей и республик, милицию обязывали предварительно запрашивать пункты выдачи свидетельств, чтобы последние подтвердили подлинность документов. Для ужесточения мер по “поддержанию паспортного режима” милиция кроме собственных сил привлекала дворников, сторожей, бригадмил, “сельских исполнителей” и прочих “доверенных лиц” (как их именовали на милицейском жаргоне).
