Дурылин жил в Плетешковском переулке (один из переулков Елохова, в районе бывшей Немецкой слободы). Соответственно, через эти места он Москву и описывает. При водит и цены, что почём…
«Гаврикова площадь (ныне Спартаковская — прим. СДГ) с серой деревянной водоразборной будкой посредине, с городовым, который больше озирал окружающую «злобу дня», чем вмешивался в нее, — была вся пропитана тонкою белою пылью: эта пыль слоилась между крупными булыжниками площади, ею были прочерчены линии фасадов, белая пыль носилась в воздухе, серебря широкую бороду монументального городового, убеляя ломовых извозчиков и прохожих. Эта тончайшая пыль неслась из бесчисленных мучных лабазов, амбаров, складов, окружавших Гаврикову площадь со всех сторон, вылетала с огромной паровой мельницы, стоявшей за полотном Рязанской железной дороги, сочилась в воздух из товарных вагонов, подвозивших к товарной станции, имевшей специальную платформу-элеватор на «Николаевке», соединительной ветке Курско-Николаевско-Рязанской ж. д., неимоверное количество муки, крупы и зерна из черноземной глубины России. Белые пасти амбаров и лабазов были раскрыты часов с 7— 8 утра до 6— 7 вечера, и в них бойко, упорно суетились в течение 10— 12 часов люди в поддевках, в чуйках, в рубахах, пожилые и молодые, толстые и тонкие, но все до одного с белыми, бледными лицами. Это были хозяева и работники лабазов. Когда же по субботам они шли в баню в Девкин переулок (ныне Бауманский — прим.СДГ), все эти бледнолицые превращались в румяных парней, пышущих здоровьем, или в плотных крепких стариков, про каких говорят «ему веку не будет». < …>
Здание хлебной биржи (ныне театр «Модерн») на Гавриковой (ныне Спартаковской) площадиИ это громадное количество муки, хлебных злаков притягивало неимоверное количество грызунов — мышей, крыс. Помню, летом, поздней ночью, вернее ранним утром, после чудесного дождя, который я пережидал в одной из сокольнических беседок, я шел через переезд Гавриковым переулком домой. Подходя почти к дому, я увидел, что городовой делает мне какие-то знаки рукой. Я подошел к нему, а он и говорит: «От крыс предостерегаю. Больно много, опасно затронуть».— «Какие крысы?!» — «А вон!» — указал он рукой. Я глянул, не сразу сообразил, а когда присмотрелся, то прямо остолбенел. На мостовой была лужа, она была окружена во много рядов черными спинками, а в последнем ряду палочками-хвостами. Умные животные пили по очереди, ряд за рядом, друг друга терпеливо ожидая и сменяя. Было их здесь, верно, не одна тысяча. Я долго смотрел издали на движение их спин и хвостов, стоя рядом с городовым, смотрел молча, сосредоточенно… «Опасные животные,— сказал на конец городовой,— До свидания». И пошел мерным шагом вдоль лабазов, дергая замки, висевшие на массивных дверях.
Отсюда, с Гавриковой площади, где после 1905 года было построено большое дорогое здание Хлебной биржи, мука и крупа текли в лавки и хлебопекарни всей Москвы. «Хлеб насущный» был необыкновенно дешев в старой Москве… < …>
Дурылин С.Н., рассказчик
Фунт отлично выпеченного ржаного хлеба из муки без малейшей примеси стоил до первой революции всюду в Москве одну копейку. Это был так называемый кислый хлеб, тот самый черный хлеб русской деревни, что вызвал у народа благодарное признание: «Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка — по выбору». Другой сорт ржаного хлеба был сладкий. Он выпекался из той же муки, что и кислый, но был заварной, на солоде, и стоил в Москве в те же годы и повсюду же на полкопейки дороже кислого — полторы копейки за фунт (примерно 400 гр — прим. СДГ). <…>
Не всем по карману была увесистая белая, так называемая французская булка, стоившая пять копеек, не всякому доступен был знаменитый московский большой калач из белейшей муки, мягкий, поджаристый, хрусткий и стоивший всего-то пятачок. Но ржаной хлебушка по копейке за фунт был доступен всякому, даже наиничтожнейшему и наибеспомощнейшему человеку в Москве… <…>
Но хлеб без соли не едят. И соль эта, лучшая, баскунчакская, стоила в Москве двадцать копеек за пуд, в розничной продаже на две копейки отвешивали три фунта.
В любой пекарне никакому нищему ни один продавец не отказывал в даровом ломте черного хлеба: отказ в таком ломте считался бы делом зазорным и для продавца и для хозяина, да и при дешевизне хлеба и нуждавшихся в даровом хлебе было немного. <…>
Хлеб продавался всюду: пекарни (в них не держали кондитерского товару) и булочные (с таким товаром) были на всех крупных перекрестках. Самые знаменитые из них были Филиппова (по всей Москве), Савостьянова (тоже) и Чуева (на Маросейке), но были и небольшие пекарни, например Прыткова на Разгуляе, славившиеся своим хлебом. Ржаной хлеб выпекался квадратными ковригами в пять и в десять фунтов весом. Верхняя корка посыпалась либо тмином, либо анисом.
Но черный хлеб в любом количестве можно было достать во всякое время дня и в любой мелочной лавочке, торговавшей «колониальными» товарами. Лавочки эти были на всяком углу, думается, в минуте, в двух от любого покупателя по его месту жительства. «Колониальных» товаров в лавочках этих было не так уж много: чай, кофе, перец, гвоздика, но товаров «рассейских», нужных для повседневного житейского обихода, было полным-полно: хлеб, баранки, мука,крупа, сахар, конфеты, печенье; дешевые сорта рыбы (сельди, вобла); колбасы, свиная грудинка, сыр, масло— русское, сливочное, постное; грибы сушеные и соленые, соленые огурцы, капуста, крахмал, синька, мыло, керосин, даже дратва. Все это было под рукой у любой хозяйки, и все это вдобавок отпускалось с охотой в долг на заборную книжку, уплата по которой производилась в дни получек жалованья. <…>
Здесь и далее — фото американца Мюррея Хоу, 1909 г. Он был жокеем и приехал в Москву на скачки. Но был арестован за «несанкционированные съемки», поскольку увлекся фотографированием города, не зная, что на это надо получать разрешение в полиции. Всего Хоу сделал около 400 снимков.В пекарнях же выпекалось множество сортов хлеба. Из ржаной муки выпекали пеклеванный (из намелко смолотой и просеянной ржаной муки), бородинский, стародубский, рижский. Из пшеничной муки сорта были неисчислимы: «французские булки» простые, с поджаристым загибом, обсыпанные мукою; маленькие копеечные французские хлебцы, именовавшиеся попросту «жуликами»; витушки из перевитых жгутов
крутого теста; саечки, обсыпанные маком или крупной солью; сайки простые, выпекавшиеся на соломе, с золотыми соломинками, приставшими к исподу; калачи крупные и калачи мелкие и т. д. и т. д. Самым распространенным сортом пшеничного хлеба в народе был ситник (или ситный) по пяти и по семи копеек за фунт. Семикопеечный выпекался с изюмом. <…>
С чем только не пекли тогда пирогов!.. Не перечесть! Пеклись пироги скоромные, на русском масле, и постные — на подсолнечном, на горчичном, пеклись и полупостные — на скоромном масле, но с грибами или с рыбой. В именинные дни непременно пеклись кулебяки с начинкой, любимой именинником или именинницей. В чаянии разных гостей и желании угодить на разные их вкусы заботливые хозяйки пекли кулебяки о четырех концах, один конец был с капустой, другой— с морковью, третий — с луком с яйцами, четвертый — с кашей.
В «помянные дни», в дни кончин и именин близких родственников, пекли блины поминальные. А так как суббота, по уставу церкви, постоянный недельный день поминовения усопших, то во многих семьях по субботам пекли блины. Обычай этот был так тверд, что и в трактирах по субботам можно было поесть блинов,
и даже рестораны в субботнее меню обязательно и постоянно включали блины.
В «Обжорном» же ряду между Ильинскими ворота ми и Владимирскими блины были постоянной снедью, продаваемою блинщиками и блинщицами. Точно так же и пироги со всякою начинкою постоянно подавались в трактирах, в харчевнях, на рынках разносились пирожниками по торговым рядам и по сенным и другим базарам. Пара пирожков в пирожной-закусочной в подвале Новых торговых рядов стоила пять копеек.
Пирожник с деревянным лотком, укрытым стеганым одеяльцем, и блинщик со стопочками блинов на лотке, с жестяным кувшинчиком с маслом, с жестянкой же с сахарным песком были постоянными фигурами на московских улицах, площадях и рынках, в особенности там, где были люди, которым нужно было поесть «на лету»: у извозчичьих бирж, на базаре у возов крестьян, приехавших из Подмосковья, и т. д. <…>
Иван Федорович Горбунов, великий и чуткий знаток старой Москвы, любил рассказывать, как некий поздравитель-вертопрах разлетелся к купцу с поздравлением:
— С широкой масленицей! Блины изволили кушать?
Но встретил грозную отповедь:
— Уйди ты! Разве я не православный?
На слух этого истого москвича вопрос «Блины изволили кушать?» звучал так же еретично, как если б его, прихожанина от Богоявления в Елохове, осмелился кто-нибудь спросить: «Креститься в купели изволили?» <…>
Фото: Мюррей ХоуБлинов непременно давали отведать даже цепной собаке на дворе, да и бродячему псу не может быть, чтоб не перепадало что-нибудь от масленичных яств.
На Пасху пеклись куличи по всевозможным рецептам, и как ни хорош был покупной кулич от Филиппова или от Чуева, в церковь несли освящать кулич своего печенья. <…>
Больше всего жаловались тогда на дороговизну сахара, но он стоил 11 копеек фунт (его звали обычно «мелюс») и 13 копеек колотый. Пиленый сахар был не в фаворе и стоил тоже 11 копеек. Постное масло — подсолнечное — отпускали в розницу по 12— 13 копеек за фунт самое чистое. Сливочное масло стоило 20 копеек фунт, самое лучшее — 23 копейки. Русское, топленое, масло— 18 копеек фунт. <…>
… Фунт самой лучшей, черкасской, говядины (вырезка, огузок, филе) стоил 12— 13 копеек фунт (я все время справляюсь с записной книгой матери, веденной в 80-х — 90-х годах), а остальные части говядины шли по 11, по 10 копеек. Лучшая свинина, заплывшая салом, отпускалась по 15 копеек фунт. Самая тонкая по заготовке, нежного засола, ветчина продавалась по 30—35 копеек фунт.
Легко было и соблюдать посты в прежней Москве, если белуга стоила 18 копеек фунт, а осетрина — 20, а более обычные сорта рыбы — судак, лещ — были нипочем. Сомовину — хоть и жирную — многие не ели, брезговали, доверяя деревенской молве, что сомы, случается, утаскивают и пожирают детей; в малом уважении была и зубастая щука, ее покупали неохотно. Селедка, при штучной продаже, самая лучшая, голландская или королевская, стоила 7 копеек, были и за 5 и за 3 копейки. Астраханская вобла стоила копейку штука. <…>
Овощная часть была уже совсем нипочем: фунт лучшей квашеной капусты стоил 3 копейки, десяток соленых огурцов — пятак. Сушеные белые грибы, лучшая приправа всех постных яств, стоили четвертак (25 копеек) за фунт. Соленые грибы — рыжики, грузди и пр.— 10— 12 копеек.
Фото: Мюррей ХоуМоскву кто усмешливо, кто ласково звал «чаевница». Москва любила попить чайку. Всевозможные «искусственные воды», мнимые «ситро», «вишневые» напитки и «клюквенные морсы» были тогда не в ходу: любителей отравлять ими свои желудки не находилось. Зато чай пили всюду: дома и в гостях за самоваром (никаких чайников, вскипяченных на «примусах» не было в помине), в трактирах, харчевнях, в гостиницах, на постоялых дворах, на вокзалах, в буфетах при театрах, клубах. Удовольствие это было самое дешевое. В любом трактире за пятачок подавали «пару чая» — два фарфоровых чайника — один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, другой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изогнутым наподобие лебединой шеи, с кипятком, из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При «паре чая» полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке. Выпив целый лебединый чайник кипятку, посетитель имел право требовать кипятку еще сколько угодно, докуда не «спивал» весь заваренный чай… <…>
За чаем в трактирах и харчевнях делались важные дела, заключались торговые сделки на большие тысячи, происходили юридические консультации с ходатаями по делам, составлялись и писались прошения и завещания. За парою же чая с лимоном (он стоил самый лучший мессинский 5 копеек) происходили на Елоховской фабричной окраине и любовные встречи.<…>
Фунт настоящего китайского чая, байхового, привезенного в Россию сухим путем через пустыню Гоби (nакой чай ценился выше чая, привезенного морским путемиз Шанхая вокруг всей Азии, так как при морском пути чай овлажнялся и терял ту драгоценную ароматную сухость, которая сохранялась при переезде через сухую пустыню Гоби), стоил 1 рубль 20 копеек; но чай продавался в самых малых «развесках» — и восьмушка стоила всего 15 копеек. Этот пятиалтынный был неразорителен ни для какого студента, живущего грошовыми уроками, или рабочего, не уступающего ему в малосостоятельности. <…>
Пили чай и с дешевой карамелью, и с леденцами — ведь в те времена хорошая карамель от Яни (кондитерский магазин этого Яни Панаиота был у Ильинских ворот и в Лубянском пассаже, а фабрика в одном из переулков, выходивших на Немецкую улицу) стоила всего 20 копеек в коробке, а у Эйнем самая дорогая 50 и 60 копеек. <…>
Фото: Мюррей ХоуЯ не припомню в старой Москве места и случая, где бы и когда бы ни уважалось или не принималось в расчет желание доброго или даже недоброго человека «попить чайку». Теперь покажется странно, но в ученых заседаниях Московского археологического общества и на собраниях Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева всех присутствующих непременно «обносили чаем», с лимоном, со сливками и с печеньем.
Человеку, пришедшему в наш дом по делу и никому в доме решительно не знакомому, немедленно предлагали стакан чаю. Бывало, придет из города мальчик с покупкой, сделанной матерью в таком-то магазине, и она непременно спросит няню: «А чаем его напоили?» Полотеры, натиравшие у нас в доме полы, неизменно чаевничали с кухаркой Марьей Петровной на кухне. Почтальон, принесший письма, не отпускался без стакана, другого чаю. «С морозцу-то хорошо погреться!»— говорилось ему, ежели он вздумывал отказываться, ссылаясь на спешку, и он с благодарностью принимал этот, действительно, резонный резон.
Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведен в Лефортовскую часть — а было это ранним утром — помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне:
— Да вы не хотите ли чаю?
И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское». <…>
Каких-каких только сортов чая не продавалось в Москве — от драгоценного «императорского» Лян-Сина «Букет китайской императрицы», дающего настой бледно-лимонного, почти белого цвета, до крепких, как куски черного гранита, плиток «кирпичного чаю»! Любители чая (а кто в Москве не был его любителем?), истые знатоки искусства чаепития знали в точности всю иерархию чаев — «черные ароматические», «цветочные ароматические», «императорские — зеленые и желтые», «императорские лянсины» и «букетные белые чаи».
В «китайском» чайном магазине Перлова на МясницкойСреди черных чаев славился у знатоков «Черный перл», употреблявшийся при дворе богдыхана. Самым дешевым среди «лянсинов» был «Инжень, серебряные иголки» в 2 р. 50 к., а самым дорогим «Букет китайских роз»: он стоил 10 рублей за фунт; дороже этого сорта не было чаев. «Из «зеленых» чаев любители пили «Жемчужный отборный Хисон», а из «желтых» — «Юнфачо с цветами». Были еще, так называемые, «резанистые чаи» для любителей особо душистого чая. < …> Чай продавался всюду — в чайных магазинах, в колониальных, в мелочных лавочках, но кто хотел, так сказать, подышать самым воздухом далекой родины чая, тот отправлялся в китайские магазины. Один из таких магазинов — Та-Шен-Юй — был на Покровке, неподалеку от Земляного вала. В нем была всегда тишина, стоял чистейший сухой и нежный запах чая, на прилавках размещались большие китайские фарфоровые вазы и невозмутимо улыбающиеся китайцы (без лет: невозможно было решить по их лицам, старые они или молодые), в длинных балахонах из белого шелка, в кофтах из чесучи, с длинными, до пят, черными как смоль косами, продавали, еле говоря по-русски, чай, только чай, да еще чесучу и фанзу — шелковые материи несравненной прочности. <…>
Но я все говорю о лавках, магазинах, амбарах, лабазах, а ведь Немецкий рынок был сверх того и базар — ежедневный, непрерывный базар, весь заставленный телегами и возами, приехавшими из ближайшего, а часто и далекого Подмосковья со всевозможной снедью, производимой подмосковными огородниками и крестьянами. Тут все — и мясо, и битая птица, и рыба, и масло, и сметана, и творог, и овощи, и плоды, и грибы — было еще дешевле, чем в палатках и лавках. Кто же из сколько-нибудь хозяйственного люда в Елохове покупал огурцы, морковь, капусту, картофель в лавках? Все это покупалось с воза, от огородника, от пригородного крестьянина, все это было не лежалое, не мятое, не вялое, а самое свежее, еще с блестками росы, еще с запахом вольного простора. < …>
Москвич, живший лет сорок и даже тридцать тому назад, удивился бы, если бы ему предложили купить огурцы на вес: он покупал их или десятками (в июне), или мерою (в июле, в августе). То же было с яблоками: покупателя, который попросил бы «отвесить» ему «фунт» антоновки или белого налива, засмеяли бы приказчики, все равно как если бы он предложил на дровяном складе отвесить ему пуд дров или десять фунтов угля. Яблоки и груши так же покупали десятками или мерою. Продажа их на стоящая начиналась после «второго Спаса», после Преображенья (6 августа по ст. ст.). До этой поры,до церковной молитвы над яблоком, «вкушать от плодов» считалось грехом. < …>
…Кто хотел уж самого дешевого огурца, яблока или ягоды, тот шел «на Болото» — на Болотную площадь между Большим и Малым Каменным мостом. Там уж цена была такова, что даже в шутку и «к слову» нельзя было молвить, что «огурец кусается», а к «боровинке приступу нет». «Приступ» был там так открыт для всех, хотя бы обладающих капиталом «на десерт» всего размером в пятачок, что «десерт» этот был доступен всякому. На гривенник можно было купить фунтов шесть красной или фунта четыре черной смородины. Вишня была дороже — от пятачка за фунт.
Немецкий рынок — это был в столичном городе кусок уездной России, где пахло огородом, садом, лесом, полем и всем, что они давали человеку. < …>
Когда я вспоминаю мясную линию Немецкого рынка, я думаю: «Вот бы туда старых голландцев и фламандцев, любителей мясных nature morte’oв: какую бы удивительную по разнообразию и кровавой мясной сочности картину нашли они там! Вот бы туда милейшего Петра Петровича Кончаловского с его падкостью на иссиня-краеные мяса, вызывающие у него на полотнах неудержимый размах буйной киновари, сурика и жженой охры. Но для меня эти мясные лавки с детства были предметом отвращения, я спешил поскорее пройти мимо них, и, не чувствуя никакой привязанности к мясной пище и по целым годам становясь вегетарианцем, никогда за всю жизнь не мог взять в руки куска сырого мяса.
Рыбные лавки на Немецком рынке были особая статья. Многопудовые осетры с острейшими, как иглы, носами; грузные, не в подъем одному человеку, белуги; розово-желтые семги, каких не увидишь и в Архангельске, на их родине, занимали здесь то место, которое в мясных лавках принадлежало бычьим и свиным тушам. Судаки, караси и лещи «пылкого заморозу» соответствовали здесь крупной птице — гусям и индейкам: эти еще были на виду и на счету, а весь прочий рыбий народ был без счету, им были набиты огромные многопудовые плетенки и короба из щепы, стоявшие на полу. Тут же стояли целые мешки с белозерскими снетками — мелкой сушеной рыбкой, из которой варили сытные вкусные щи и картофельную похлебку, фунт их стоил копеек 15. За все последние 24 года я не видел в Москве ни единого снеточка; куда они девались — ума не приложу: не высохло же Белоозеро, не вымерла же в нем вся рыба? А снеток был великим подспорьем малоимущим хозяйкам.С ним пекли и блины. В полутемных помещеньицах при рыбных лавках стояли большие деревянные чаны с живой рыбой — тут в жуткой тесноте рядом со смиренной подмосковной плотвой извивалась кольцом стерлядь, уроженица Оки или Волги.Целые кади были полны черным жемчугом икры — зернистой и паюсной. Я говорю «черным», потому что красной кетовой икры тогда и в помине не было, она появилась в Москве после японской войны, и сначала на нее недружелюбно косились, как на щуковину или сомовину: эта рыба-де для нехристей, а эта икра-де, икра для нехристей, недаром, мол, она добывается из «кита-рыбы». Да и какая была особая нужда в этой новой красной икре, когда лучшая черная паюсная осетровая икра стоила рубль — рубль двадцать, а зернистая— рубль-полтора за фунт? <…>
Фото: Мюррей ХоуОднажды мы с моим приятелем поэтом Мешковым, бродя по Москве, забрались за Семеновскую заставу, пошли по шоссе мимо укромных мещанских домишек и забрели так далеко, что захотелось есть. Мы зашли в первый попавшийся трактир (синяя вывеска с золотыми или белыми буквами) и, продолжая разговор о поэзии, я броском, будто в хорошем ресторане, спросил:
— Дайте белугу под хреном.
И не успели мы решить, кто ближе к чистому лиризму, Полонский или Фет, как уже явилась белуга под хреном, с красным виноградным уксусом.
Много лет спустя я прочел в записной книжке Чехова, которому не было ничего чужого и неинтересного в его России: «Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдешь соленую белугу с хреном. Сколько же в России солится белуги!» <…>
Невозможно представить себе любую улицу и переулок в Елохове без живого, въедливого в уши, бодрого крика разносчиков и развозчиков, сменяющих один другого, другой — третьего и т. д. с утра и до сумерек. <…>
— Стюдень говяжий! — рвется в окно с улицы крепкий доходливый голос, а на смену ему через час другой голос, столь же звонкий и зычный, заявляет на весь переулок:
— Я — с ветчиной!
Это, значит, «мясоед» на дворе — весенний или рождественский, или на дворе сама «сплошная неделя» (перед масленицей), когда даже самым постным людям разрешается «сплошь» все мясное, и в среду, и в пяток.
Но вот те же голоса, а то и другие, такие же бодрые, зазывно-вкусные выкликают на весь переулок: кто белорыбицу с балыком провесным, кто «бел-грибы-сушены». Это, значит, на дворе великий пост.
Весну легко узнать по веселым вскрикам с улицы:
— Щавель зеленый! Шпинат молодой!
Как не порадоваться наступлению лета, когда в двери, в окна, в форточки беспрестанно несутся все новые и новые крики:
— Горошек зеленый! Огурцы, огурцы зеленые! Картофель молодой!
А еще более радостные, по крайней мере для нас, детей, вести в переулке:
— Клубника! Садова малина! Садово витшеньё! < …>
В августе вся Москва была полна арбузами. Их продавали во фруктовых магазинах, в мелочных лавочках, в палатках, с лотков, с тележек, развозимых молодыми парнями, задорно, заманчиво возглашавшими:
— Арбузы! Арбузы! Арбузы!
На сладкие эти звуки выбегали из подворотен стаи мальчишек и выступали степенные хозяйки, зачинавшие упорный торг с продавцами, больше из любви к искусству спора, чем из нужды. Отличный камышинский арбуз, смотря по размеру и месту покупки, стоил от четвертака до рубля, на вырез — на пятачок дороже. Можно было полакомиться арбузом и походя: лотошники продавали на углах улиц арбузы кусками, по две копейки, по пятачку кусок. А кому и это казалось дорого, тот шел на товарную станцию Рязанской железной дороги: там арбузы, прямо из ящика, из вагона продавались дешевле пареной репы. За яблоками и арбузами вслед — так в сентябре, в начале октября — высоким тенором разливается новость-весть:
— Орехи, клюква! Орехи, клюква!
Это, значит, пришла осень золотая.
Так круглый год сменяются эти неумолкающие веселые голоса. А есть и бессменные.
— Баранки! Сахарны баранки! Бара-на-ки хоро-ош! <…>
Фото: Мюррей Хоу В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос:
— Можно ли в Москве умереть с голоду? < …>
Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь мещанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, и чем, и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и крепче принужден был ответить на свой вопрос:
— Нет, в Москве с голоду умереть было невозможно. < …>
Трудно ли было в таком большом и промышленном городе, как Москва, заработать 7 копеек… в день? (7 копеек — стоимость обеда в столовой попечительства о народной трезвости.) < …> Я видел, как зарабатывали эти копейки «бывшие люди» с Хитрова рынка или «уличные мальчишки» (так звали тогда беспризорных).
Номер распространеннейшей газеты «Русское слово» стоил 3 копейки. Редакция этой газеты — как и редакции других московских газет — предпочитали не держать своих продавцов, а продавали выходящий номер газеты любому, кто хотел ее распространять по 2 копейки. Всякий, желающий «заработать», будь он мало-мальски пристойной наружности, получал из конторы пачку нумеров — сначала за наличный расчет, а потом, по завоевании доверия, и в кредит. Распределив только десять нумеров, такой вольный продавец уже получал гривенник чистой прибыли и, значит, зарабатывал себе на 7-копеечный обед и на ужин в виде трех фунтов черного хлеба. Но распродать 10 нумеров «Русского слова» было делом нескольких минут. По утрам и часов в 4— 5, когда выходила вечерняя газета, московские улицы, перекрестки, конки, трамваи, подъезды кишмя кишели мальчишками и просто человеками, выкликавшими сенсационные новости, они зарабатывали себе на завтрак, обед, ужин и ночлег.
В Петровских линиях существовал магазин издательства «Посредник», основанного Л. Н. Толстым и выпускавшего книжки для народа по самой дешевой цене — от одной копейки за экземпляр. Цена на обложках не печаталась. Бывало, поутру сидишь в магазине, отбирая себе книги, и видишь необычайных посетителей: какой-нибудь плохо одетый и недообутый человек с алкоголическим складом физиономии тоже отбирает книжки — рассказы Льва Толстого или Горького. Продавщица Ольга Павловна со знаменитой фамилией Ломоносова пересчитает отобранную странным покупателем дюжину книжек и спросит, улыбаясь:
— В кредит?
— Попрошу в кредит,— поклонится недообутый человек, и через пять минут его можно видеть между Ильинскими и Владимирскими воротами. Он предлагает свои книжки прохожим, аппетитно их аннонсируя:
— Новый рассказ графа Льва Николаевича Толстого! Новейшее произведение Максима Горького! 5 копеек!
Прохожий, спеша по делам, на ходу протянет пятачок и на ходу же получит рассказ Льва Толстого… только не новый, а давным-давно имеющийся в собрании сочинений Толстого. Но что за беда! Во-первых, далеко не у всех имелось это собрание сочинений, стоившее в издании графини рублей 15, а во-вторых, какой же из рассказов Толстого не нов вечной новизной гения? < …>
На Хитровом рынке была народная столовая, где кормили бесплатно; были еще несколько таких столовых и в других густо-народных палестинах Москвы. Как же они могли существовать, эти столовые, чем, кого и на какие средства они кормили? Я это узнал в день смерти моей матери. Она всегда отличалась особой жалостью к людям бездомным, нищим, беспутным. <…> Я поехал на Хитров рынок в бесплатную столовую, содержавшуюся каким-то благотворительным обществом, и узнал следующее. Столовая принимает заказы на поминальные и на заздравные обеды для выдачи их неимущему населению Москвы на таких условиях: заказывающий платит по гривеннику за обед; за этот гривенник обедающему дается тарелка щей с мясом и фунтом хлеба, тарелка гречневой каши с коровьим (топленым) маслом и небольшое блюдце кутьи. К известному часу в столовую может прийти обедать всякий безданно-беспошлинно и, что особенно важно и отрадно, и беспаспортно. Перед обедом объявляют, что обед дается «во здравие такого-то раба Божия Алексия» или «за упокой рабы Божией Анастасии». Кто хочет, помянет этих рабов Божиих, а кто не хочет— его воля: пообедает и без помину. <…> Каждый обедавший — кто б он ни был — был гостем не учреждения, не заказчика обедов, а того здравствующего или почившего человека, во имя которого созывали на обед».
#СовсемДругойГород Экскурсии по Москве
P.S. Книга Дурылина «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва» вышла в этом году в издательстве «Никея» и ее еще вполне можно купить.
Фото: Мюррей Хоу
А вот это уже очереди, или, как их называли, хвосты за продуктами в 1915 году, когда старую жизнь отменила Первая мировая война. Но это уже другая история…