В этом году традиционный общегородской литературный конкурс, проведенный Санкт-Петербургским Домом писателя под эгидой комитета по печати был посвящен столетнему юбилею революции 1917-го года. Участникам конкурса предлагалось поделиться семейными преданиями о своих предках – очевидцах и участниках революции, рассказать о памятных реликвиях, которые сохранились в семьях, домах и улицах, где проходили революционные события и где теперь живут авторы.
Победителем конкурса стал И.Б. Иванов, представивший на конкурс рассказ "Неизвестный городовой" о жесткой расправе толпы над безымянным стражем правопорядка.
После церемонии Игорь Борисович ответил на несколько вопросов издания "Петербургский Дневник":
ПД: Расскажите, о чем Ваше произведение, насколько оно личное?
Игорь Иванов: Есть такое понятие "неизвестный солдат", то есть человек, который погиб за Отечество, имя которого не сохранилось в истории. История, которую я написал, не придумана, она действительно произошла. Мой рассказ посвящен погибшему во время революции городовому, имя которого никто не знает. Человек погиб на боевом посту. Эту историю мне рассказала моя бабушка, которая была свидетельницей революции. В ее память глубоко врезалась эта страшная картина, когда толпы уголовников, рабочих, революционеров убивали на улицах стражей порядка. Она пересказала историю мне, и это навсегда осталось в моей памяти. Сейчас я изложил эту историю на бумаге.
ПД: Долго работали над рассказом?
Игорь Иванов: Написал за один вечер. Надо сказать, что раньше я никогда не писал литературных произведений.
ПД: Есть ли у Вас в семье еще истории, передающиеся из поколения в поколение?
Игорь Иванов: Безусловно. Например, один из моих прадедов был гвардейцем, охранявшим государя императора Александра III. Я вырос на этих историях, которые слышал от деда и прабабушки. Уверен, в истории каждой петербургской семьи есть то, о чем можно рассказать. Самое главное, чтобы эти истории не погибали вместе с уходящими поколениями, а передавались детям, потом внукам и правнукам.
Редакция "Русской Стратегии" поздравляет Игоря Борисовича с заслуженной наградой и публикует полную версию рассказа "Неизвестный городовой"
– Хочешь, покажу тебе дом, в котором я родилась и жила, когда была маленькой? – однажды спросила меня бабушка.
Шли «застойные» семидесятые. Мне было тогда только семь лет, а в этом возрасте ещё трудно представить, что бабушка тоже была маленькой. Пойти посмотреть дом «маленькой бабушки» было, конечно, интересно. И вскоре мы стояли в незнакомом просторном дворе, выходящем на узенькую улочку, недалеко от Московских ворот.
– Вот это и есть наш дом, – сказала бабушка, указывая на обшарпанную жёлто-серую громадину, – Московский проспект раньше называли Забалканским, а улица эта – Заставская. Тут мы и жили – я, мама и папа – Александр Степаныч, твой прадедушка. Мастером он был на фабрике «Скороход». А тогда, до революции, нашу фабрику называли «Товариществом Санкт-Петербургского механического производства обуви».
– До революции? – удивился я. – Так ты что, жила здесь при царе?!
– При царе, ягодка. И революцию помню – вот, какая я у тебя старая, – улыбнулась бабушка.
– Ты участвовала в революции! – с восхищением посмотрел я на бабушку (не мог же, по моему тогдашнему разумению, человек, если он жил в то великое время, не принять участия в таком историческом событии). В детском саду и в школе нам так много рассказывали про революцию, а в кино и по телевизору так часто показывали революционные фильмы, что в первом классе мне казалось, будто я всё-всё про революцию знаю. Уже в пять лет я мог отчеканить наизусть:
Мы видим город Петроград
В семнадцатом году:
Бежит матрос, бежит солдат,
Стреляют на ходу.
Рабочий тащит пулемёт.
Сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: «Долой господ!
Помещиков долой!»
И я представил, как бабушка летит на броневике по улицам Петрограда. И поправляя пальцем очки на переносице, как это делает Валерка из «Неуловимых мстителей», наводит пулемёт – стрелять по помещикам. А потом, вместе с матросами, стреляя на ходу, бежит по Дворцовой и влезает на ворота Зимнего дворца. Вот это да!
– Ох, что ты, – засмеялась бабушка, – я ж тогда совсем маленькая была, меньше, чем ты сейчас. А вот день, когда революция произошла, помню.
– А у Зимнего дворца ты была? Расскажи, ну, расскажи, пожалуйста!
– Хорошо, слушай. Только у Зимнего-то я не была. Когда Зимний брали, мы про то и не слыхали. Революция, она же раньше началась – в феврале. Я её вот здесь и видела, на Заставской. Нас, малышни, тут было много, так стайкой по дворам и бегали, играли. Вот мы все и побежали смотреть, как рабочие убивали городового.
– Городового? Кто это – городовой?
– Ну, это так до революции милиционеров называли… Когда революция случилась, рабочие и пошли городового – милиционера то есть – убивать.
Я приоткрыл рот от удивления: в систему моего детского миропонимания бабушкины слова никак не укладывались, ведь милиционеры – они бандитов ловят, жуликов всяких. Я же сам видел. В кино. Если где-то вдруг объявятся жулики или бандиты, то придут милиционеры с собаками и всех защитят. Рабочие – они же хорошие. И милиционеры – хорошие. Зачем же рабочим убивать милиционера? Разве они бандиты?..
– Ну, как тебе объяснить, – задумалась бабушка, – мазурики они были, те рабочие. Я и сама не знаю, откуда они – может наши, скороходовские, а может с вагоностроительного… А городовые за порядком в городе следили, чтобы не безобразничал никто. Вот, к примеру, рабочие напьются или начнут озорничать, драться, городовой придёт – хвать их за шкирку и в участок. Рабочие их за то и не любили. Пойдём, я тебе кое-что покажу.
Бабушка взяла меня за руку, и мы перешли на другую сторону улицы, к четырёхэтажному дому на углу Заставской и Московского (сейчас это дом № 130 по Московскому проспекту).
– Здесь он и лежал, городовой, – указала бабушка на асфальт. – Они ведь как его убивали-то. Схватили, значит, городового – много их собралось, ему одному, конечно, не справиться было – и затащили его на крышу. Вот этого самого дома. Ох, говорят, и шибко над ним измывались – злобу вымещали. А потом, поизмывавшись вволю, натешившись, так с крыши вниз и сбросили.
Бабушка широко распростёрла в стороны руки и неестественно повернула голову набок.
– Вот так он лежал, в чёрной шинели, руки раскинул – прям, как чёрный ворон. Глаза закрыты, но живой ещё. Кровь горлом так и шла, а он всё воздух ртом захватить пытался. Мы маленькие были, глупые. Подбегали к нему смотреть – дышит или уже не дышит…
Я живо представил себе эту страшную картину – гогочущую на крыше толпу, лежащего в кровавой луже человека в чёрной шинели, а рядом – присевшую на корточки и впервые заглядывающую в лицо смерти маленькую пятилетнюю девочку, мою бабушку. Стало жутко.
– Бабушка, а потом. Что было потом?
– А потом рабочие эти самые, ну, революционеры то есть, пошли жечь участок. Здесь рядом, в Степановом доме, на углу Заставской с Волковской – там на первом этаже и был полицейский участок. А в участке – это уж потом рассказывали – бумаги важные хранились, картотека на ворьё всякое, да на хулиганьё местное. Вот, чтоб следов никаких не оставалось, и подожгли. Мазурики. Дым валил чернющий, по всей Заставской пепел летел – революция…
Мы шли вдоль Московского проспекта, и бабушка продолжала что-то рассказывать про то, как она работала закройщицей на «Скороходе» – всю жизнь в одном и том же цехе – как её там все уважали и даже занесли её имя в особую Книгу Почёта фабрики. И ещё про то, как однажды к ним на митинг приехал выступать сам Киров. Но всего этого я уже почти не слушал. Из головы не выходила история про городового. Сердце сжималось от чувства обиды за человеческую жестокость и содеянную людьми несправедливость. И до слёз было жалко человека в чёрной шинели…
– А вот здесь была наша церковка, – сказала бабушка, остановившись возле грязного пустыря, на котором собирались компании местных ханыг.
– Очень красивая была наша церковка – Спасо-Преображенская Московской заставы. Меня в ней крестили. В тысяча девятьсот двенадцатом году. Она, как теремочек была. Вот тут алтарь. А там – куполочки, много куполочков…
Бабушка смотрела куда-то в небо, будто и в самом деле разглядывала там свои куполочки. И я посмотрел. Но ничего не увидел. Кроме серого ленинградского небосвода и грязного, усеянного брошенными окурками и пробками, пустыря, на котором очередная троица ханыг уже пристраивалась приговорить бутылку «Столичной».
– Куда ж она подевалась твоя церковка?
– Сломали её… злые люди.
– Фа-ши-сты!? – догадался я. Ведь я уже знал, что самые злые люди – это фашисты. Надежда Васильевна нам в школе рассказывала. И ещё мне тогда очень нравился фильм «Четыре танкиста и собака», где наши всё время побеждали фашистов.
– Нет, ягодка, это ещё до войны было. После революции по всему Питеру церквы стали закрывать да ломать. Вот, и нашу Спасо-Преображенскую взорвали. Мазурики…
– Мазурики? Те, которые… городового…
– Может те, а может и другие, – вздохнула бабушка, – много их было тогда, мазуриков. Вырастешь – всё поймёшь…
* * *
С тех пор минуло немало лет. Давно умерла бабушка и давно нет на Заставской улице никого, кто помнил бы революцию. До неузнаваемости перестроен двор, в котором жила семья мастера Товарищества Петербургского механического производства обуви «Скороход». Вместо грязного пустыря, где в начале семидесятых предавались Бахусу и сквернословию местные ханыги, теперь разбит благоустроенный сквер с ровными дорожками. Говорят, существует и проект восстановления Спасо-Преображенской Московской заставы церкви. Дай-то Бог! Может, когда-нибудь вновь засияют над Забалканским-Московским «бабушкины» куполочки…
А дом № 130 по Московскому проспекту сохранился. По какой-то удивительно символичной случайности в нескольких шагах от того места, где в 1917 году погиб городовой, теперь оборудован Участковый пункт полиции. Там несут свою службу уже другие полицейские, которые, наверное, даже не подозревают о трагедии, что произошла здесь сто лет назад, когда озверевшая от сознания своей полной безнаказанности толпа расправилась – с их предшественником. Как его звали? Сколько ему было лет? Осталась ли у него семья, дети? Теперь не скажет никто.
Историки утверждают, что в февральские дни 1917-го Петроградская полиция осталась единственной государственной структурой в Северной столице Империи, которая до конца сохранила верность Присяге и пыталась остановить начавшуюся катастрофу. Но горстка разбросанных по огромному городу полицейских, лишённая подкрепления, имевшая приказ не отвечать на провокации и фактически оставшаяся без командования, уже ничего не могла сделать с агрессивно настроенными революционными толпами и примкнувшими к ним бандами уголовников. Около ста сорока полицейских чинов были убиты и зверски растерзаны толпой прямо на улицах Петрограда. Мученический подвиг стражей порядка оказался никем не замеченным. И никому не нужным. А «героями» тех дней были провозглашены – их убийцы…
Впоследствии мальчику, расспрашивавшему бабушку о революции, доведётся увидеть революцию не раз – уже собственными глазами. Увы, не только по телевизору. И познать, что у всех революций – одно лицо. Все они начинаются с заявлений о благих намерениях, с призыва «Долой!» и с… убийства городовых. Все сопровождаются поджогами и беснованием толпы. А заканчиваются – реками безвинной крови, войнами, разрухой и неисчислимыми страданиями для народов, пораженных бедствием революции.
Но рано или поздно люди извлекут должные уроки из беспрерывно повторяющихся кровавых драм своей истории, и романтизация-оправдание революций выйдет, наконец, из моды. Зло назовут злом. И тогда, быть может, на доме, что стоит на углу Заставской улицы и Московского проспекта, как грозное напоминание, появится мемориальная табличка с надписью: «Здесь, в феврале 1917 года, исполнив свой служебный и гражданский долг, оставаясь верным Присяге, мученически погиб НЕИЗВЕСТНЫЙ ГОРОДОВОЙ Петроградской столичной полиции. Имя его Ты, Господи, веси!»
Источник Версия для печати
