С этими монахинями у администрации лагеря вышла целая история, характеризующая некоторые стороны религиозной борьбы с большевизмом в конце 1920-х гг., противостояния Христа и Велиара.
Эти монахини не были помещены в общий женский корпус, а содержались отдельно от всех.
При самом прибытии их разыгрался тяжелый инцидент. Когда, как это обычно было принято, их стали проверять и опрашивать для составления на них формуляра, они отказались дать о себе так называемые “установочные данные”, т.е. ответить на вопросы о фамилии, имени, отчестве, годе и месте рождения, образовании, профессии, судимости, о статье, сроке наказания и т. п.
На вопросы о фамилии они отвечали лишь свои имена: “мать Мария, мать Анастасия, мать Евгения” и т.д. На остальные вопросы они не отвечали вовсе. После грубых криков на них и угроз их стали довольно жестоко избивать, но тогда они совершенно замолчали и перестали даже называть свои имена.
Их посадили в карцер, мучили голодом, сыростью, холодом, жаждой. Отсутствием сна, даже побоями с членовредительством, т.е. применяли к ним почти все способы “воздействия”, применяемые в подобных местах «новой властью», но они оставались непреклонными в своем упорстве и даже посмели категорически отказаться от всякого принудительного труда (факт крайне редкий в концлагере, узники, которого боялись подчас даже шевельнуться в присутствии «гражданина» начальника).
Через некоторое время, меня, заключенного врача, вместе с профессором доктором Жижиленко (который был сослан в Соловки за то, что тайно принял монашество и стал епископом), вызвали к начальнику санчасти, где находился и Начальник всего Лагеря, и конфиденциально просили нас произвести медицинское освидетельствование этих монахинь, намекнув, что, по возможности, желательно признать их нетрудоспособными, чтобы иметь официальные основания освободить их от принудительного тяжелого физического труда, которого они не хотели выполнять.
Первый раз в истории Соловецкого концлагеря его администрация находилась в таком необычном, затруднительном положении. Обычно, с отказавшимися от тяжелых работ (большей частью это случалось с уголовными преступниками) не церемонились, с ними поступали без всякой жалости: после жестокого избиения отправляли на штрафной о. Анзер, откуда обратно никто живым не возвращался. Иногда дело ограничивалось холодным карцером на “Секирке (“Секирная гора” – место особых издевательств над заключенными, откуда редко кто возвращался живым). Через 2-3 месяца пребывания в этом карцере, возвратившиеся оттуда живыми становились “шелковыми” и оказывали безоговорочно повиновение любым требованиям администрации.
Почему монахинь-бунтовщиц не отправляли ни на Анзер, ни на Секирку – было непонятно.
После ухода начальника лагеря, мы, врачи, задали об этом вопрос начальнику санчасти, тоже врачу, который, после отбытия срока в лагере за какое-то уголовное преступление, остался “вольнонаемным” и занимал административные должности, возглавляя санитарную часть лагеря.
Он объяснил нам, что с монахинями – “дело сложное”, ибо их молчаливый и сдержанный протест совершенно не вызывает агрессивной ответной реакции, он не похож на протест, который иногда позволяли себе уголовники-урки. Последние обыкновенно устраивали скандал, кричали, матерились, хулиганили. А эти – молчаливые, простые, смиренные и необыкновенно кроткие. Ни одного крика, обиды, озлоблености, ни одного слова жалобы.
“Они какие-то фанатичные мученицы, словно идущие на страдания”, – рассказывал начальник санчасти, – “это какие-то, на мой взгляд, психопатки-мазохистки. Но Боже, как их невыносимо жалко… Я не смог видеть их смирения и кротости, с какими они переносят “воздействия”… Да и не я один… Даже … Владимир Егорович (начальник лагеря) тоже не смог перенести этого зрелища. Он даже поссорился с начальником ИСО (информационно-следственный отдел)… И вот он хочет как-нибудь смягчить и уладить это дело. Если вы их признаете негодными к физическому труду – они будут оставлены в покое”.
“Я прошу меня освободить от этой комиссии”, – попросил профессор Жижиленко, – “Я сам монах и женщин, да еще монахинь, осматривать не хотел бы…”
Профессор Жижиленко от этой комиссии был освобожден, и я один отправился свидетельствовать этих монахинь.
Когда я вошел в барак, где они были собраны, я увидел чрезвычайно степенных женщин, спокойных и выдержанных, в старых, изношенных, заплатанных, но чистых черных монашеских одеяниях.
Их было около 30 человек. Все они были похожи одна на другую и по возрасту всем можно было дать то, что называется “вечные 30 лет”, хотя несомненно, здесь были и моложе и старше. Все они были словно на подбор, красивые породистые русские женщины, с умеренной грациозной полнотой, крепко и гармонично сложенные, чистые и здоровые, подобно белым грибам-боровикам, не тронутым никакой червоточиной. Во всех лицах их было нечто от выражения Лика скорбящей Богоматери, и эта неслышная скорбь была такой возвышенной, такой сдержанной и как бы стыдливой, что совершенно невольно вспомнились стихи Тютчева об осенних страданиях бесстрастной природы, сравниваемых со страданиями глубоко возвышенных человеческих душ.
“Ущерб, изнеможенье, и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Возвышенной стыдливостью страданья”…
Вот передо мной и были эти-то “разумные существа” с “возвышенной стыдливостью страданья”.
Это были русские, именно лучшие русские женщины, которых поэт определял как:
“все выносящего русского племени
многострадальную мать”
Все эти монахини были удивительно прекрасны. Ими нельзя было не любоваться. В них было и все очарование нерастраченной “вечной женственности”, и вся красота благоприобретенного целомудренного девства, и в то же время нечто от эстетического совершенства холодного мрамора античных статуй. Главное, удивительная гармония и чистота духа, возвышающего их телесный облик до красоты духовной, которая не может вызывать иных чувств, кроме глубокого умиления и благоговения. Воистину Невесты Христовы предуготованные на Брачный пир в Царствии…
“Чтобы не смущать их я уж лучше уйду, доктор” – сказал, потупившись, встретивший меня начальник командировки, который должен был присутствовать в качестве председателя медицинской Комиссии. Подобной скромности за ним никогда не наблюдалось. Очевидно, и до кровавой прококаиненой чекистской души, как-то неизъяснимо коснулась благодать скромности и целомудрия, исходивших от этих необыкновенных монахинь. Я остался с ними один.
“Здравствуйте, матушки” – низко поклонился я им. Они молча отвечали мне глубоким поясным русским поклоном.
“Я – врач. Прислан освидетельствовать вас”…
“Мы здоровы, нас не надо свидетельствовать” – остановили меня несколько голосов.
“Я сам верующий, православный христианин и сижу здесь по церковному делу.”
“Слава Богу,” – ответили мне опять сразу несколько голосов.
“Мне понятно ваше смущение”, – продолжал я, – “но я не буду вас осматривать… Вы мне только скажите, на что вы жалуетесь, и я определю вам категорию трудоспособности”…
- Мы ни на что не жалуемся. Мы здоровы”.
- Но ведь без определения категории трудоспособности вас могут послать на необычайно тяжелые физические работы…
- Мы все равно работать не будем, ни на тяжелых, ни на легких работах.
- Почему? – удивился я.
- Потому что на антихристову власть мы работать не будем…
-Что вы говорите? – заволновался я, – ведь здесь на Соловках имеется много епископов и священников, сосланных сюда за исповедничество (преимущественно февралисты, замешанные в клятвопреступлении – прим. редак.), они все работают, кто как может. Вот, например, епископ Виктор Вятский работает счетоводом на канатфабрике, а в “Рыбзверпроме” работает много священников. Они плетут сети… Ведь это апостольское занятие. По пятницам они работают целые сутки, день и ночь, чтобы выполнить задание сверхсрочно и тем освободить себе время для молитвы – вечер в субботу и утром в воскресенье…
- Мы не осуждаем их. Это их право. Мы никого не осуждаем, степенно ответила одна из монахинь постарше, – но мы работать по принуждению антихристовой власти не будем.
Ну тогда я без осмотра напишу вам всем какие-нибудь диагнозы и дам заключение, что вы не способны к тяжелым работам… Я дам вам всем 2-ю категорию трудоспособности…
- Нет, не надо. Простите нас, но мы будем вынуждены признаться, что Вы неправду написали… Мы здоровы, можем работать, но не хотим работать; и работать на антихристовы власти не будем, хотя бы нас за это и убили…
- Они не убьют, а замучат вас медленно – тихим шепотом, рискуя быть подслушанным, сказал я с душевной болью.
- Бог нам поможет и муки претерпеть – так же тихо сказала одна из монахинь, самая младшая.
У меня выступили слезы на глазах, комок подступил к горлу.
Я молча поклонился им… Хотелось поклониться им до земли и целовать их ноги…
Через неделю к нам в камеру врачей санчасти зашел комендант лагеря и между прочим сообщил:
“Ну и намучились мы с этими монахинями… Но теперь они согласились таки работать: шьют и стегают одеяла для центрального лазарета. Только условия, с т е р в ы, поставили, чтобы им всем быть вместе, и что они будут тихонько петь во время работы псалмы какие-то… Начальник лагеря разрешил. Вот они теперь поют и работают”.
Изолированы были эти монахини настолько, что даже мы, врачи санчасти, пользовавшиеся относительной “свободой” передвижения по лагерю, несмотря на наши “связи” и “знакомства” с миром всякого рода “начальников”, – долгое время не могли получить о них никаких известий.
И только через месяц мы получили следующие известия.
Пятый акт трагедии монахинь был таков:
В одном из этапов на «Соловки» был доставлен один Священник, который оказался духовником некоторых из монахинь. И хотя общение между духовником и его чадами казалось было совершенно невозможным в условиях концлагеря, монахиням каким-то образом удалось все же запросить у своего наставника указания.
Сущность запроса состояла в следующем: Мы, дескать, прибыли в лагерь для страдания, а здесь нам хорошо. Мы вместе, поем молитвы, работаем работу по душе: стегаем одеяла для больных… Правильно ли мы поступаем, что согласились работать в условиях антихристовой власти в лагерях? Не следует ли нам и от этой работы отказаться?
Духовник оказался еще более фанатичным (как представляется либерально-православному сознанию – прим. ред.), чем его духовные дочери, и ответил категорическим запрещением работать и эту работу.
И монахини отказались от всякой работы.
Начальство узнало, кто в этом виноват. Священника разумеется расстреляли. Но когда монахиням сообщили об этом, они сказали: “Теперь уже никто на земле не может освободить нас от его запрещения”. Тогда начальство потеряло всякое терпение и осатанело.
Монахинь разъединили друг от друга и по одиночке куда-то развезли. Никаких вестей о них, несмотря на все наши старания, мы больше получить не смогли.
Они сгинули без всякого следа.
Прошло уже много лет после этих событий.
В перспективе времени многое сгладилось, забылось, стушевалось, но образы этих монахинь (по-видимому, предуготованых Оптинскими Старцами на мученичество – прим. редак.) – стоят передо мной ярко до боли и вызывают всегда одно и то же сложное чувство.
Прекрасно понимая, что в их поступках был крайний фанатизм (противостояние Дьяволу иным быть и не может – прим. редак.), согласиться с которым полностью было бы равносильно осуждению мучеников-исповедников, погибших на работах в концлагерях, я в то же время не могу не преклоняться перед их твердой позицией отказа от работ под антихристовой властью и вижу в этом отказе сильнейший из всех протестов против большевизма (являющегося «предтечей Антихриста» – прим.).
Будь у всех нас, русских, хотя бы по капле такой силы духа – большевизм не смог бы существовать.
Журнал РПЦЗ “Православная Русь”, №13, 1947 год
Версия для печати
