Путь, который избрал Корнилов, был нелегкий путь. Нам предстояло перейти через полотно железнодорожной линии Кавказская-Екатеринодар, находившейся в руках большевиков, переправляться через большие реки Кубань и Лабу и ряд мелких, идти все время с боями, обороняясь и в арьергарде, и передовыми частями от наседавших со всех сторон большевиков, а за Кубанью, вступив в Майкопский район, столкнуться с партизанской войной с засадами, с нападением из камышей, из садов, из-за угла у околицы при выезде из селения.
И среди всех трудностей наша армия, которую можно назвать армией не по ее числу /в ней было всего три тысячи бойцов/, но по ее внутренней силе, сумела пробить себе путь и выполнить свою задачу.
И точно так же, как и ранее, целый ряд счастливых случайностей выручал нас от неминуемой гибели. Там большевики не взорвали большой мост через Кубань, у станицы Лабинской, и мы свободно перешли через глубокую реку со всем нашим обозом.
Взорви они мост, и путь нам был бы прегражден. В другом месте удачные попадания наших орудий подбили бронепоезд, и мы захватили станцию железной дороги почти без потерь в наших рядах.
А там у большевиков не хватило смелости пойти на нас в наступление. Будь у них больше решимости, и какой-нибудь десяток, другой юнкеров был бы раздавлен численным превосходством.
Сколько раз они могли напасть на обоз с нашими ранеными и переколоть всех. Для охраны обоза у нас не хватало людей. И тем не менее они ни разу не отважились на решительное наступление... Чего-то у них не хватало, и напротив, что-то было в наших людях, что мешало противнику действовать решительно и покончить с нами одним ударом.
В их руках были железнодорожные линии, по которым они всегда могли подвезти войска и сосредоточить у станций подавляющие силы. У них были в изобилии орудия, снаряды и патроны. У нас было всего 8 орудий, а снаряды и патроны мы пополняли у большевиков.
Ми вступили в местность, населенную иногородними, враждебно к нам настроенными. И все-таки мы победили, и победили потому, что наши люди не знали, что такое страх перед большевиками, а напротив большевики боялись нас.
Вот это нечто, что заключается в самом человеке и приводит к тому, что десяток людей стоит целого батальона, и один полк разбивает дивизию. Так бывает во всякой войне и сказалось особенно наглядно в кубанском походе.
Нет выхода, а выход находился всегда случайно, никем непредусмотренный, как-то сам собой. И странное дело, уверенность в том, что мы выйдем из всякого положения, проникла не только в каждого рядового наших боевых частей, но и в тылу, в обозе была та же уверенность.
Мне приходилось видеть во время большой войны ужас панических настроений, охватывавших тыловые части. Люди-раненые, конвойные, возчики, животные-лошади, быки - все охватывались одним чувством безотчетного страха. И все бежали, мчались в повозках, сталкивались, опрокидывались и давили друг друга.
Таких панических настроений я ни разу но видел в кубанском походе. Обоз не раз попадал под обстрел, рвались и падали снаряды между повозками, а обоз спокойно выдерживал в течение многих часов от утра до вечера перекрестный огонь неприятельской артиллерии. А в обозе были раненые, женщины, старики, безоружные.
И просто невероятным кажется, откуда могли явиться такие силы у людей, чтобы преодолеть и усталость, доходящую до изнеможения, и выдерживать нервную напряженность беспрерывных боев и тревоги.
Майкопский отдел резко отличался от тех мест, по которым мы шли до сих пор. Кубанские станицы, по которым мы приходили, не были враждебно к нам настроены, так же, как и донские.
Правда, к нам мало присоединялось казаков; они держались в стороне, но ни в одной станице казаки открыто не переходили к большевикам и не сражались против нас.
Здесь же, за Кубанью, мы столкнулись с явно враждебным к нам отношением населения. Объясняется это тем, что Майкопский отдел выделяется в Кубанской области смешанным составом своего населения.
Здесь идет ряд станиц линейных казаков, поселенных в 60-х годах вдоль линии боевых действий с черкесами. Казаки были набраны отчасти из донцов, отчасти из солдат коренных русских губернии, почему и самые станицы носят названия - Рязанская, Тульская, Калужская.
Казаки эти великороссы, в отличие от коренных кубанцев Черноморья, потомков запорожцев, переселенных при Императрице Екатерине II. Рядом с ними остались аулы, населенные черкесами.
По всей местности густо разбросаны хутора пришлого населения, иногородних. Поселения эти возникли в самые последние десятилетия или на арендованных казачьих землях, или на землях, пожалованных генералам за отличия при завоевании Кавказа.
Положение иногородних далеко не было бедственным. Они богатели едва ли не больше казаков. Среди них выработался особый тип предприимчивого, смелого колонизатора.
Трудов их рук целинные земли северного Кавказа избороздились тяжелым плугом, зажелтели полями пшеницы и кукурузы, а гурты овец тавричан /как называют овцеводов — выходцев из Таврии/ заполнили пустынные, степные пространства.
Между пришлыми и казаками была давняя неприязнь, так же как был антагонизм между линейными казаками и черноморцами. Революция вскрыла этот антагонизм и превратила его в ненависти, не в ненависти бедных против богатых, а в слепые ненависти между людьми, потерявшими сдерживающую их власть.
Отсюда ненависти между казаками и неказаками, между русскими и черкесами, между линейцами и кубанцами, между горожанами и жителями деревни.
«Ново homini lupus eat».
Люди продавали и покупали, общались, дружились и ссорились, но жили в мире между собою. Революция нарушила все соседские отношения и посеяла семена непримиримых ненавистей, внесла войну в мирный уклад жизни. В дикой ярости люди набросились друг на друга, грабили, жгли, убивали. Где тут можно вскрыть классовую борьбу? Где здесь, в глухих горах, социальная революция?
За что вырезали целые черкесские аулы, издевались над слабыми, истребляли мирных и тихих кочующих калмыков? При чем тут идеи пролетариата и мировой революции?
Майкоп был центром большевизма на Кубани. Отсюда по окрестным станицам и хуторам разъезжали агитаторы и мутили население. Во многих станицах образовались революционные комитеты, формировались вооруженные отряды из беглых солдат.
При нашем приближении жители из многих селений убегали, прятались в лесах и оврагах. В одной из станиц перед нашим приходом сбежал даже приходской священник со всею семьей.
При входе в хату оставшиеся женщины и дети напуганные прятались в углы. Приласкаешь ребенка, дашь ему сласти и видишь, как он начинает сначала робко, а потом уже и совсем доверчиво глядеть вам в глаза.
Женщины, видя, что мы за все платим, не делаем грубостей, переставали дичиться и рассказывали, что про нас им наговорили.
«Мы думали, черти к нам идут» - говорила мне одна хозяйка. «А вы ничего, такие же люди».
Когда проездом через какой-нибудь хутор забежишь в хату и попросишь хлеба, всегда один и тот же ответ - «нема». Всюду встречаешь у хозяев угрюмые лица, взгляд с каким-то злобным выражением лица, и чувствуешь, что он таит что-то недоброе. По ночам остерегаешься уснуть, прислушиваешься к каждому шороху, наган наготове.
И тяжело было ощущать эту враждебность к себе в каждом прохожем, женщине и в детях. Не раз при выезде из селения по обозу открывался огонь из садов и огородов. По дороге мы натыкались на скрытую засаду. Я помню, как рано утром мы выезжали из станицы. То тут, то там раздавались ружейные выстрелы.
По выезде на околицу по обозу открылась артиллерийская стрельба. Один снаряд упал где-то в стороне, потом показался совсем вблизи еще столб черной пыли, а там еще и еще /их называли у нас черными дьяволами/. Лошади подхватили и повозки понеслись по пашне. Совсем рядом с нами мчалась двуколка на высоких колесах, сильный вороной конь вез ее по мягкой пахоти во всю прыть. В повозке сидели трое, один правил. Трах! Оглушительный треск. Нас обдало пылью и грязью.
Вороной конь упал со всего маха на землю, и трое людей, выброшенные из двуколки со сломанными оглоблями, навалились друг на друга в одну кучу.
Наши лошади продолжали скакать, опять столб черной пыли: снаряд упал рядом с нами, но не разорвался. Ряд повозок, все врассыпную, мчались по пашне, и среди них то и дело подымались высоким столбом черные дьяволы.
Уже совсем недалеко от нас, видимо, из наших орудий раздаются один за другим выстрелы, и все затихает. Наше прикрытие отогнало неприятеля.
Изо дня в день повторялась одна и та же картина. Впереди нас, а иногда и в арьергарде начиналась стрельба ружейная и пулеметная и редкая орудийная.
Наши передовые цепи большею частью офицерского полка уходили далеко вперед. Нам приходилось стоять и ждать, когда селение будет очищено от противника или переправа будет занята, или выбиты большевики из леса на нашем пути. Иногда по долгу приходилось стоять в степи.
В обозе часто распространялись тревожные слухи: кто-то говорил, что не удалось выбить противника с другого берега, другой рассказывал, что на Богаевского наседают большие силы, и он не в силах их сдержать, или что корниловцы нарвались на засаду и понесли большие потери.
Прислушиваешься к звукам стрельбы и по их напряженности или затиханию стараешься угадать ход боя. Как будто пулеметы усиленно застучали: значит, они наступают; замолкнет стук - судишь по этому, что наши отбили наступление.
К вечеру огонь затихал, приходил приказ обозу выступать; выезжали вперед квартирьеры, и повозки одна за одной трогались по направлению к занятому селению.
Так было каждый день, и мы свыклись с мыслью, что иначе и не может быть: наши всегда одолеют.
Вечером, расположившись в станице, мы узнавали в штабе или от раненых о ходе дела. Возвращавшиеся из боя знакомые офицеры рассказывали про те или другие случаи боевых действий.
Юнкер рассказывал, как они захватили переправу. Весь день противник, занимавший противоположный берег, пулеметным огнем мешал перейти реку. И лишь, когда стемнело, пять человек юнкеров переправились в брод. Он рассказывал, как ползком пробравшись через кусты, они внезапно набросились на большевиков, перекололи людей, тут же повернули пулемет и, открыв по ним огонь, обратили в бегство большевиков, охранявших переправу у моста.
Иные приходили усталые, раздраженные. Кто-то досадовал на нераспорядительность своего командира, который напрасно повел их в лесок, где оказалась скрытая неприятельская засада. «Сколько я не уговаривал его обстрелять сперва лесок из пулемета, он таки не послушался. Вот мы и потеряли одного убитым и четырех ранеными».
Кавалеристы, для которых служба была особенно тяжела, часто раздраженно говорили, что лошади у них искалечены, спины набиты от седел, остаются неразседланными по несколько суток. «Переколеют все, тогда и останемся пешими».
«Ну, и народ» - жаловался капитан. «Приходишь усталый, голодный, целый день ничего не ел. А никто куска хлеба не дает: «нема и нема». И зададим мы им за это «нема», придет время» - раздраженно говорил он,- «а начальство за каждую курицу угрожает судом. Нельзя клока сена вырвать из стога, бабы вопят благим матом, с вилами лезут. От командира нагоняй».
«А я вот что вам скажу: из брошенных домов взяли теплые одеяла. Скажут - грабеж. А если бы не взяли, то всех раненых переморозили бы на переходе ночью. Вот и рассудите сами».
«Это самое и я всегда говорю» - подхватил Ив.Ал. - «гуманность в нашем положении ни к чему. Как большевики поступают? Нужно брать - и берут, и попробуй кто-нибудь пикнуть. А у нас нельзя, все незаконно. Золото увезти из Ростова нельзя, незаконно. Вот и оставляют большевикам. Отобрать подводы тоже незаконно. Вот люди и мучаются по грязи пешком. А посадить всех на подводы, и все бы иначе было. Нет, нельзя» - и Иван Александрович разговорился на свою обычную тему.
Жаловались, а все-таки шли вперед, а после какой либо удачи слышались совсем другие речи. И усталость, и голод, и подбитые спины у лошадей, и тяжесть похода - все забывалось, как рукой сняло. И снова бодрость, и веселое расположение духа, и песни. Да, они с песнями входили в занятые с боя станицы.
