За выступлением обоза из селения нужно было внимательно следить, так как вас не успевали уведомлять о времени выступления. С раннего утра, когда еще совсем темно, то и дело выбегаешь на крылечко и прислушиваешься, не слышно ли лая собак, всегда сопровождавшего выход из селенья нашего поезда. Опоздать было нельзя: это значило бы остаться одним в оставленном селении и быть захваченным большевиками.
Побежишь справляться в соседние хаты, где размещены раненые, не собираются ли они. Нет, там все спокойно, все спят, лошади стоят разнузданные, привязанные к телегам. Возвращаешься назад, приляжешь, а все не спится. Какой-то шум во дворе, выходишь на крыльцо. Ночная темь начинает расходиться, небо светлеет, в темноте двора наши соседи уже возятся около лошадей, запрягают.
Скорей, уже начали выезжать на околицу. Слышишь лай собак и стук колес. Нужно спешить не опоздать выехать к ветряной мельнице, к назначенному сборному пункту. Будишь своих. Все вскакивают, старик хозяин суетится, помогая запрягать лошадей; полковник Новосильцев надевает тулуп, натягивает рукавицы, берет возжи и усаживается на передке. Мы садимся каждый на свое место.
Наш серый высокий конь, хотя и с подбитыми ногами, но крепкий в паре в дышло с вороным, низким и плотным, а не пристяжке киргизенок, который бил ногами всякий раз при выезде из ворот, тронули нашу повозку, и мы среди навозной жижи двора выезжаем на улицу.
Кое-где в хатах горят огни, видны выезжающие подводы из ворот, за плетнями во дворах люди, запрягающие лошадей, раненых укладывают в телеги. Вот мы выезжаем на выгон возле большой ветряной мельницы. Темное огромное здание с деревянными крыльями ясно выделяется на светлом фоне утреннего неба.
Повозки выравниваются одна за одной. Тут же стоит в ряды построенный полк, в темноте можно различить едва отдельных людей в шинелях, лишь ружья выделяются штыками на свете зари.
Вот виднеется проезжающая группа конных. Всадник с древком в руке, на котором развевается знамя, ясно выделяющееся в окружающей темноте. Ружья сразу заколыхались; отряд двинулся в путь.
Мы едем по пересеченной местности утром по замерзшему грунту, который к полдню растаивает и образует липкую глинистую грязь. Мы слезаем с повозок и идем пешком, выбирая места по окраине дороги, где глина не так вязко вцепляется в сапоги.
Стороною проезжает по более твердому грунту небольшая линейка, запряженная одной лошадью. В ней Н. П.Щепкина везет раненого полковника Хованского. Она сама правит в черной кофте и в городской шляпе.
На белом коне едет знакомый кавалерийский офицер. Его конь крупный, с загнутой массивной шеей, грызя удилами, крепкими ногами наступает на землю, порываясь перейти на рысь, но, сдержанный всадником, он вскидывает головой, трясет гривой, раздраженно рвется вперед.
Вот Б.Суворин в странном одеянии: в элегантных желтых крагах, в дорожной фуражке английского туриста и в какой-то бабьей кацавейке, из-под которой выступают полы его костюма.
С короткой трубкой в зубах, с карабином на плече, он, видимо, нисколько не тяготился трудностями похода и не смущался видом своего костюма, склонный всегда весело шутить, подтрунивая сам над собой.
Вот Шеншин, предводитель дворянства, в смушковой шапке, в высоких охотничьих сапогах, в куртке с меховым воротником, с торчащим из кармана большим наганом.
«La cocarde du roi» - говорит он весело, указывая на свою белую повязку на шапке. Бедный Шеншин, думал ли он о смерти в то время, как, шагая по грязной дороге, радовался своей белой повязке. Через несколько дней его не стало. Он умер от заражения крови в одном из горных аулов.
Вот тихою поступью идет сестра, молоденькая гимназистка из Таганрога. Раненые звали ее тетей Наденькой, и нельзя было иначе назвать эту скромную девушку с ее печальными, кроткими глазами.
Я видел ее после с широким шрамом на лбу от сабельного удара. Где она теперь, эта тетя Наденька?
Вот две сестры Татьяна и Вера Энгельгардт - в кожаных куртках и в высоких мужских сапогах. Весь поход они сделали пешком.
В Новочеркасске в зале гостиницы я видел их хотя и просто, но всегда изящно одетыми, за столом в обществе наших офицеров. Воспитанность сказывается и в уменьи себя держать, и в их обращении, и в их речи.
Теперь в больших сапогах, в засученных юбках среди пестрой толпы, шедшей с нами, они оказались также на своем месте. А были они институтками, воспитанницами Смольного.
Я мало их знал в то время. Только после я узнал, кто такая Вера Энгельгардт. Все время она не расставалась с армией, мужественно выносила невзгоды в походе, в боях, в отступлении. Никогда я не видел ее упавшей духом. Она искала и шла спокойно на подвиг. Ни малейшей экзальтации, просто и естественно.
Она как будто не умела радоваться, но никогда и тени унынья, и упадочных настроений. Так должно, а должное она выполняла без колебаний. Она осталась при своем раненом брате на Кубани при десанте во время крымского периода нашей борьбы, была захвачена большевиками и погибла. Она была вся белая во всей своей простоте и в высоком своем духовном подъеме.
Когда я думаю о русских женщинах белого движения, передо мною встает образ Веры Энгельгардт, этой девушки-героини, замученной большевиками.
И сколько их, этих русских женщин, прошло мимо нас незамеченными. И только раненый, больной, умирающий знает, с какой душевной теплотой а участием относились они к тем, кто страдал.
Сколько раз мне приходилось видеть в степи генерала Алексеева. То он шел в сопровождении ротмистра Шапрона, своего адъютанта, то один, опираясь на палку. Я вглядывался в знакомое мне лицо, всегда такое спокойное, и здесь то же спокойствие в выражении его лица, в его голосе, когда он говорил, в его походке.
Он шел стороною, вдали от других. Он не мог командовать армией, не мог нести на себе тяжелое бремя боевых распоряжений на поле сражения. Физические, уже слабеющие силы, не позволяли ему ездить верхом. Он ехал в коляске в обозе. Как будто он был лишний в походе.
Корнилов относился к нему недружелюбно. Штабные офицеры постоянно подчеркивали, что Алексеев не должен вмешиваться в военные дела, и во время похода не раз заставляли его переживать тяжелые минуты, как будто он своим присутствием только мешал им и лучше сделал бы, если бы остался в Новочеркасске.
А между тем, попробуйте вычеркнуть генерала Алексеева из кубанского похода, и исчезнет все значение его. Это уже будет не кубанский поход.
Одним своим присутствием среди нас этот больной старик, как бы уже отошедший от жизни, придавал всему тот глубокий нравственный смысл, в котором и заключается вся ценность того, что совершается людьми.
Корнилов один во главе армии - это уже не то. Это отважный, отчаянный подвиг, но это не кубанский поход.
Судьба послала нам в лице Алексеева самый возвышенный образ русского военного и русского человека. Не кипение крови, не честолюбие руководило им, а нравственный долг. Он все отдал. Последние дни своей жизни он шел вместе с нами и освещал наш путь.
Он понимал, когда, уходя из Ростова, он сказал: «Нужно зажечь светоч, чтобы была хотя одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».
Никогда в самые тяжелые минуты, когда одинокий, как бы выброшенный из жизни, он шел в кубанской степи, - он не терял веры.
Я помню. Обоз спускался медленно по покатости холма на мост через речку. Алексеев стоял на откосе и глядел на далекую равнину, расстилавшуюся на том берегу. О чем он думал? О том, чем была когда-то русская армия и чем она стала в виде этих нескольких сот повозок, спускавшихся к переправе? О том ли, что нас ждет впереди в туманной дали?
Я подошел к нему. На душе было тяжело. Наше положение и неизвестность удручали. Он угадал то, о чем я думал, и ответил мне на мои мысли: «Господь не оставит нас Своею милостью». Для Алексеева в этом было все. В молитве находил он укрепление для своих слабеющих сил.
Те три тысячи, которые он вел, это была армия составом меньше пехотного полка, но это была русская армия, невидимо хранимая Провиденьем для своего высшего предназначения.
Источник Версия для печати
