Добрый вечер, дорогие братья и сестры!
Темой нашего сегодняшнего разговора будет событие, которое произошло уже довольно давно. Я имею в виду страстотерпческую кончину семьи последнего российского государя Николая II. Мне неслучайно захотелось поговорить с вами на эту тему сейчас. И дело не только в том, что я, протоиерей Георгий Митрофанов, являюсь церковным историком, занимающимся преимущественно историей Русской Православной Церкви ХХ века; не только потому, что я являюсь членом Синодальной комиссии по канонизации святых Русской Православной Церкви, которая многие годы, более шести лет, готовила материалы к этой канонизации; но связано это прежде всего с тем, что мне как священнику, которому пришлось участвовать в подготовке этой канонизации все эти годы, прошедшие с момента канонизации Царской семьи, приходится размышлять над тем, как отозвалась эта канонизация в жизни нашей Церкви. Должен сказать, что то, как готовилась эта канонизация, какие страсти церковно-общественные, а иногда и просто политические, сопровождали эту канонизацию, какие основные принципы закладывались нашей Церковью в основу этой канонизации заставляет меня обратиться к этой теме не только по существу.
Я думаю, что все мы достаточно хорошо представляем себе, как проходило последнее царствование, об этом много написано. Когда-то много было лжи одной, потом лжи другой, но сейчас уже написано и немало правды. Многие, наверное, знают также и то, что происходило в период последнего года Царской семьи, в период их заточения. Но я бы хотел все-таки напомнить о тех основных моментах, которые подчеркивались в канонизации Царской семьи при прославлении их Русской Православной Церковью в нашей стране. И поразмышлять о том, какой же это получило отзвук. Вернее, я бы начал с того, что поразмышлял об отзвуке, который имел место в жизни нашей Церкви, нашей страны после канонизации. Должен сказать, что отзвук оказался не очень значительным.
Иногда у меня возникает ощущение, что после того, как канонизация совершилась, и совершилась она действительно величественно, на Архиерейском соборе, многие из тех, кто достаточно долго обсуждал эту тему и обсуждал ее весьма эмоционально, вдруг потеряли к ней интерес. Ведь действительно мы были свидетелями того, как остро обсуждался вопрос о том, будет или не будет канонизация? Какой она будет? И вдруг, когда она произошла, эти разговоры отошли в прошлое. И люди, которые возбуждали, и часто очень нездорово возбуждали нашу церковную жизнь, будучи сторонниками или, наоборот, противниками канонизации, вдруг на какое-то время замолчали. Потом вновь оживились в связи с темой, например, царских останков, подлинные они или нет – те останки, которые были привезены из Екатеринбурга в Петропавловский собор Петербурга. Затем возникла тема канонизации Ивана Грозного и Григория Распутина. Опять какие-то острые, злободневные темы. А главная тема, связанная с историей нашей страны, с периодом царствования последнего российского государя – а ведь любая канонизация это не только прославление того или иного святого, это своеобразный взгляд на эпоху, в которой жил этот святой, – вот эта тема вдруг перестала звучать. Любой священник, в принципе, скажет вам, что ему крайне редко доводится служить молебны Царственным страстотерпцам. Возможно, 17 июля, в день кончины Царской семьи, молебны будут совершаться. В остальное время года этих молебнов практически никто не заказывает. Прославленный государь-император и члены его семьи почему-то отошли на второй план нашей церковной жизни. И уже возникают новые темы.
Должен сказать, что для меня это не стало таким уж большим сюрпризом, большой неожиданностью. Уже в процессе подготовки канонизации Царской семьи я почувствовал, что многие из тех, кто активно выступает в средствах массовой информации, так называемых «православных газетах» на эту тему, по сути своей далеки от понимания, переживания той глубокой драмы, которая сопровождала всю жизнь и в особенности последний год последнего русского государя. Я это ощутил на одном из собраний вот таких неистовых сторонников канонизации Царской семьи, твердивших на всех углах, что канонизации, конечно же, не будет. На этой конференции я увидел людей, совершенно чуждых тех глубинных переживаний, которые сопровождали жизнь последнего российского императора и членов его семьи. Я вдруг глубоко почувствовал, что если бы Император оказался вот сейчас среди своих адептов, среди адептов своей памяти, он бы искренне удивился. Он бы не узнал в них своих сторонников, а скорее бы увидел в них своих оппонентов. Эти люди поражали меня своей неистребимой «советскостью» в подходе к последнему государю, которого они, в отличие от обычных советских людей, не ругали, а, наоборот, неистово хвалили. В их нарочитом стремлении добиться канонизации и тем самым осуществить некое церковно-политическое чудо преображения России было что-то общее с чаянием увидеть в нашей стране построенным коммунизм. Это были утописты. И утопия их развеялась именно с канонизацией Царской семьи.
Я напомню вам, дорогие братья и сестры, что когда канонизация Царской семьи произошла, это ведь была канонизация страстотерпцев. Материалы, связанные с канонизацией Царской семьи, были опубликованы в довольно большой брошюре, а потом были переизданы отдельной книгой. Там было не только житие, но и исторические справки, которые мы в комиссии готовили по разным вопросам. Главной темой канонизации была именно тема страстотерпчества. Вполне понятно, что в постсоветский период наше общество, люди, привыкшие десятилетиями слышать поношения и последнего государя, и членов его семьи, и всей той России, которой он управлял, кинулись в другую крайность – им хотелось создать образ безупречно возвышенный, лишенный каких-то темных пятен, образ последнего русского царя, с гибелью которого, казалось бы, ушла безвозвратно в прошлое императорская Россия, ставшая вдруг столь дорогой многим из тех, кто жил в постсоветское время. Конечно, это была крайность. И к счастью, мы этой крайности успели избежать. Мы не пытались создавать образ идеального государственного и политического деятеля. Достаточно лаконично и честно, как мне кажется, говорилось о многих противоречиях, сопровождавших царствование последнего государя; говорилось о тех проблемах, которые он сначала не осознавал, родившись и сформировавшись в, казалось бы, незыблемой православной империи своего отца императора Александра III, а потом, когда после десяти лет царствования в разразившейся революционной смуте 1905-го года вдруг стал осознавать и стал пытаться решать, как труден был путь императора в осуществлении им реформ, остановленных и в чем-то обращенных вспять его отцом и продолженных самим Николаем II запоздало. Он шел по пути необходимых для России реформ, опаздывая, и даже такие выдающиеся государственные деятели, как Сергей Юльевич Витте и Петр Аркадьевич Столыпин, при всем своем государственном уме не могли поспевать за развивавшимися событиями.
И тем не менее, живя в эту очень сложную, переходную, по-своему кризисную эпоху развития России, император в конечном итоге попытался в меру своих человеческих качеств осуществлять миссию православного государя. Во всяком случае, не будучи безупречной и безошибочной, государственная деятельность императора Николая II, хотя и не давала оснований прославлять его как благоверного царя, то есть как святого государя, внесшего огромный вклад в развитие своего православного государства и православного народа, но во всяком случае деятельность государя и не давала оснований возводить на него те многочисленные хулы, которым он подвергался как при жизни, так и после смерти. Не государственная деятельность императора, вообще не его жизнь до периода заточения была поставлена в центр нашего внимания, а именно последний год жизни царской семьи, проведенный в заточении. Ибо случилось так, что оказавшись отрешенным от власти – хочу подчеркнуть, уйдя от власти, отрекшись от власти из желания не допустить междоусобную кровопролитную войну в условиях, когда велась страшная война с внешним врагом, – император Николай II как будто освободился от какого-то бремени, очень мешавшего ему духовно жить. И хотя уже через неделю после отречения он был арестован, и этому аресту суждено было продлиться вплоть до конца земной жизни всей его семьи, именно в это время и сам император, и императрица, их дети, все они преобразились. Получилось так, что отнюдь не явившийся самым счастливым в житейском отношении период их заточения стал периодом их поразительного духовного расцвета. Очень важно было показать именно это. Показать, что эти, повторяю, в чем-то очень ординарные, хотя и очень милые люди той, безвозвратно нами теперь утерянной России, отнюдь не безошибочно поступавшие большую часть своей жизни, вызывавшие к себе и уважение, иногда даже любовь, а иногда и критику, и отвращение, и даже у самых близких людей; эти люди – обычные люди – преобразились именно тогда, когда они оказались лишены внешней свободы. Когда-то написавшие в анкете во время переписи о том, что они являются Хозяином и Хозяйкой земли Русской, потеряв эту землю, Государь и Государыня стали подлинными хозяевами своей собственной духовной жизни.
Не буду подробно рассказывать о том, как проходил этот последний год их заточения. Достаточно много было об этом написано, в том числе и в материалах Синодальной комиссии по канонизации святых. Мы с вами помним из этих описаний, что первый период пребывания их в Царском Селе до начала августа 1917-го года был довольно спокойным периодом их жизни. Да, главное, казавшееся роковым, решение уже было принято: Император отрекся от престола. Но он вернулся к своей семье, к той семье, к которой он стремился, оставив Ставку в конце февраля 1917-го года. Не хочется об этом говорить, но нельзя не сказать – это была его серьезная государственная, политическая ошибка. Он покинул Ставку, в которой был недосягаем для своих врагов, в которой были сконцентрированы все нити управления страной, во имя того, чтобы оказаться рядом со своей семьей. И тем самым он потерял и свою большую Семью – русский народ, и, как окажется впоследствии, даже свою малую семью, свою родную семью, свою жену, своих детей, к которым так стремилось его сердце, ибо и их он в своем отречении не сумел спасти. Итак, он устремился к своей семье, оказался рядом с ними и, мучительно вместе с супругой переживая свое отречение, а я напомню, что Императрица была категорической противницей его отречения, он тем не менее обрел покой. Конечно, арест Царской семьи не имел никаких юридических оснований.
Многие, включая членов императорской фамилии, были убеждены в том, что Государь некомпетентен в решении сложных проблем, ставших перед страной в годы войны. Да, в том числе и члены императорской фамилии были убеждены в том, что Императрица, хотя и не является «немецкой шпионкой», но является неким агентом влияния Германии в России. Все эти пропагандистские химеры, усиленно раздувавшиеся оппозицией, исчезли довольно быстро. И нужно отдать должное, как это ни парадоксально прозвучит, тем, кто взял тогда под арест Царскую семью и начал проводить следствие по делу Царской семьи, когда Временное правительство образовало Комиссию по расследованию. Наверное, арест царской семьи тогда еще в Царском Селе 7 марта, когда Императрица была арестована еще до прибытия Государя, спас ее и ее детей от бесчинной расправы революционной черни. Но вот когда началось следствие, то неожиданно обнаружилось то, о чем нетрудно было бы догадаться, если бы не обольщение политическими страстями той эпохи. Конечно же, ни Император, ни Императрица не совершали ничего такого, что могло бы квалифицироваться как государственное преступление. Да, могла быть некомпетентность, могла быть человеческая пристрастность, но никаких преступлений они не совершали. Более того, они, в общем-то, не совершали, если иметь в виду войну, ничего такого, что могло бы уронить их человеческое достоинство. Это поняли даже те, кто пристрастно начинал это следствие. Ибо даже их оппоненты – в составе ли Временного правительства, в составе ли следственной комиссии – все-таки были людьми той, старой, России, в которой существовал закон, в которой существовало такое понятие, как честь и порядочность. Уже летом 1917-го года стало очевидным, что отрекшийся во избежание междоусобной смуты Император и Императрица не могут подлежать какому бы то ни было суду или даже обвинению. Временному правительству не удалось отправить Царскую семью за границу. Англия не приняла, не дала кров тем, кто, казалось бы, был не только их родственником, но еще и союзником в страшной Первой мировой войне. А для Временного правительства уже летом 1917-го года было очевидно, что высокопоставленные изгнанники не являются преступниками, а являются честными русскими людьми, честными гражданами России.
Но к этому времени революционный процесс набирал обороты. И период заточения в Царском Селе, в их родном Александровском дворце, в месте, где были прожиты самые счастливые годы их жизни, вот этот период мог бы остаться в истории России досадным курьезом, который мог лишь подорвать репутацию бескровной Февральской революции и Временного правительства – если бы Царская Семья оказалась освобожденной. Но маховик революционного безумия набирал обороты. И уже все менее и менее способный повлиять на ход событий министр-председатель Александр Федорович Керенский, неплохой адвокат, который прекрасно понимал в это время всю лживость возводимых когда-то на Государя и Государыню обвинений, не нашел другого выхода из создавшейся ситуации, кроме как отправить Царскую семью как можно дальше, в казавшуюся спокойной, умиротворенной русскую глубинку. Действительно, о каких революционных волнениях можно говорить в Тобольске? И вот с этой характерной, увы, для нас склонностью надеяться на авось, на то, что все само собой может как-то умиротвориться, Керенский не взял на себя ответственность сказать России правду о Царской семье, а предпочел отправить ее куда-то подальше, в глубинку, чтобы постепенно страсти улеглись.
Царская семья оказалась в Тобольске в августе 1917-го года, и это был, опять-таки, может быть, и не такой спокойный и мирный, как период заточения в Александровском дворце, но достаточно все-таки стабильный период их заточения. Да, они со слезами покидали родное Царское Село, но и в Тобольске казалось, что им еще ничего не угрожает. Они ведь тоже ощущали, что та неприязнь, которая подчас исходила от близких им людей и была характерна для предреволюционного периода, которая и сделала возможным их арест, уже куда-то ушла. Даже те люди, которые несли обязанности по охране Царской семьи, как, например, полковник Кобылинский, переехавший вместе с ними в Тобольск, по сути дела стали для них близкими людьми. Почти что членом семьи был этот полковник, исполнявший изначально роль их тюремщика.
Первым, пожалуй, грозным предзнаменованием стало появление в Тобольске в сентябре 1917-го года двух новых, направленных Временным правительством, комиссара и его помощника, которые должны были определять режим заключения. Комиссар Панкратов, революционер, немало лет проведший в заточении, был, по характеристике Жильяра, «добрым и мягким сектантом-фанатиком», который, например, был искренне поражен высоким духовным настроем религиозной жизни Царской семьи. Но его помощник Никольский был уже революционером иного типа, того самого типа, которому и суждено будет победить. И вот именно осень 1917-го года стала как для России, так и для всей Императорской семьи, периодом, с которого начинается их голгофский, страстотерпческий путь. Собственно, уже в конце 1917-го года мысль о том, что не только страна, но и их собственная семья находится в страшной опасности, становится доминирующей темой в разговорах, в письмах Царской семьи. К счастью, до нас дошли и дневниковые записи, и письма Императора и, в особенности, Императрицы, которые позволяют заглянуть в их внутренний мир тогда. И вот на что хотелось бы обратить внимание: по мере того, как условия заточения Царской семьи начинают ужесточаться, по мере того, как ощущение надвигающейся опасности становится все более и более сильным, интенсифицируется духовная жизнь Царской семьи.
Мне бы хотелось привести несколько очень выразительно характеризующих духовный настрой Царской семьи цитат из писем Императрицы. Хочу подчеркнуть: Императрица была человеком с очень сложным характером. Очень умная и образованная, до предела эмоциональная, склонная доходить до экзальтации в своей духовной жизни, Императрица в заключении приобретает черты, которые, казалось бы, не очень вяжутся с ней прежней. Она всегда была человеком твердой воли, но здесь ее твердая воля приобретает характер воли, обращенной к поразительному духовному трезвению, с одной стороны, и с глубоким, чисто религиозным, переживанием всего происходящего, с другой стороны. Вот фрагмент ее письма от 27 ноября 1917 года: «В такое беспокойное, неестественное время все трудно перенести. Боишься за дорогих, но Господь Бог не оставит их и услышит Вашу молитву. Вашу молитву часто читаю я и Вас вспоминаю», – пишет она одной из своих близких подруг в ту пору. «В молитве утешение. Жалею я тех, которые находят немодным, ненужным молиться. Не понимаю даже, чем они живут. Духовный мир далек от них. Все суета и суета. Оттого все так плохо пошло. Все забыли и Родину, и правду. Живут ложью, только о собственных выгодах и думают. Наверное, тяжело видеть гибель народа дорогой страны, но Христос не оставит своих, не даст погибнуть всем невинным. Соблазн и разруха всего, тьма покрывает все. Стыд и срам, до чего в это короткое время дошли. Разве совесть их все еще спит? А когда последняя их минута придет, когда перед вечным сном будут стоять? Хочется им кричать: проснитесь, душа погибает! Земное короткое существование проходит, а что там их ждет? Милосердный Господь, сжалься над несчастной Родиной, не дай ей погибнуть под гнетом «свободы». Простите, что так пишу, но вырвался крик души, слишком сильно я свою Родину люблю. Нелегко видеть, как с удовольствием все разрушают, мучают. Позор! Довольно этого. Христос Спаситель наш умер и страдал за грехи наши и спасет страну нашу. Крепко этому верю». Вот в этих строчках поразительным образом сливается боль за Россию, глубокое разочарование в окружающих людях и вместе с тем глубокая вера.
А вот фрагмент из письма 9 декабря 1917-го года, где Императрица переживает разлуку с Государем и одной из своих дочерей: «Господь милостив и их охраняет, и слышит молитвы, и видит слезы матери. Боже мой, эти переговоры о мире – позор величайший! По моему глубокому убеждению Господь этого не допустит; самое худшее прошло, хотя много еще тяжелого впереди. Душа как-то чувствует свет. Невозможно падать духом; чувствуешь, что что-то свыше поддерживает все время и дает надежду на лучшие дни, светлые. Но терпеть надо еще и молиться. Милые, читайте теперь почаще акафист «Нечаянной Радости». Я его много читаю, и нужна эта молитва всем крепко верующим. Господь испытывает, а потом облегчит, залечит все ужасные раны. Немного еще потерпеть, будут лучшие дни, хотя много еще тяжелого впереди. Больно, столько кровопролития, больно ужасно! Но правда должна победить». В этих словах опять сливаются боль за разрушающуюся Россию, глубокий патриотизм, хочется сказать, по-немецки последовательный, но по-русски вдохновенный, и, наконец, опять-таки ее глубокая вера. Можно много рассматривать писем Императрицы о происходящих событиях, и все они наполнены именно такими переживаниями.
В еще большей степени потрясают письма, записи детей Императорской семьи. Все-таки они были, если не детьми, то подростками, совсем еще молодыми людьми, которые, конечно же, не могли вместить в себя чисто взрослую трагедию, надвигавшуюся на них. И действительно, мы знаем, что однажды у Цесаревича вырвалась фраза: «Если будут убивать, то только бы не мучили». Вот в каком состоянии начинают жить члены Царской семьи уже в 1918-м году. И всем известные стихи поэта Бехтеева, записанные рукой Великой княжны Ольги Николаевны:
Пошли нам, Господи, терпенье В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейства ближнего прощать,
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья, Когда ограбят нас враги,
Испить позор и оскорбленье,
Христос Спаситель, помоги!
Владыка мира, Бог вселенной, Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
Кажется, в этих стихах – прозрение Великой княжны Ольги Николавны обстоятельств гибели их семьи. Прозрение тех страшных глумлений, которые будут твориться уже над телами убиенных страстотерпцев. Но происходит-то это при жизни их, с пониманием того, что их действительно ожидает что-то страшное, и с готовностью это нечто страшное по-христиански осмыслить и принять, пережить. Конечно, это духовное преображение.
Но мне бы хотелось привести для вас, дорогие братья и сестры, еще одно описание, которое принадлежит протоиерею Иоанну Сторожеву. Этот священник совершал последнее богослужение в Екатеринбурге в Ипатьевском доме, куда в начале 1918-го года попала Царская семья. Этот священник, конечно же, не принадлежал к придворному духовенству. Это был священник одного из близлежащих к Ипатьевскому дому храмов, который просто в силу обстоятельств оказался последним священнослужителем, засвидетельствовавшим духовную жизнь Царской семьи накануне гибели. Неслучайно его воспоминаниям довольно большое значение придавалось Синодальной комиссией при подготовке материалов. Несколько очень важных, на мой взгляд, выдержек следует привести, потому что это взгляд одного из многих благочестивых, достойных, безусловно, русских православных священников, который имел самое отдаленное представление о том, что такое духовная жизнь Царской семьи. И вот он оказался, по сути дела, последним пастырем, так или иначе напутствовавшим Царскую семью в последний час.
Вот как он первоначально воспринял Государя, неведомого ему ранее: «Николай Александрович был одет в гимнастерку защитного цвета, в таких же брюках и высоких сапогах. На груди у него был офицерский Георгиевский крест. Погон не было. Все четыре дочери были, помнится, в темных юбках и простеньких беленьких кофточках. Волосы у всех были острижены сзади довольно коротко. Вид они имели бодрый, я бы даже сказал, почти веселый. Николай Александрович произвел на меня впечатление своей твердой походкой, своим спокойствием, особенно своей манерой пристально и твердо смотреть в глаза. Никакой утомленности или следов душевного угнетения я в нем не приметил. Показалось мне, что в его бороде едва заметны седые волосы. Борода, когда я его видел в первый раз, была длиннее и шире, чем 14 июля. Тогда мне показалось, что Николай Александрович постриг кругом бороду. Что касается Александры Феодоровны, то у нее из всех был вид какой-то утомленный, скорее даже болезненный. Я забыл отметить, что всегда особенно останавливало мое внимание – это та исключительная, я прямо скажу, почтительность к носимому мною священному сану, с которой отдавали каждый раз поклон все члены семьи Романовых в ответ на мои молчаливые приветствия при входе в зал и затем по окончании богослужения».
Я поясню, что это описание уже не первой встречи этого священнослужителя с Царской семьей. Он отмечает здесь 14 июля – это одна из последних встреч, встреча, которая была возможна потому, что отца Иоанна допускали к Царской семье с разрешения коменданта Ипатьевского дома Юровского для совершения богослужений. И вот, на мой взгляд, очень важное, пронзительное по своей сути, описание последней службы, которую отец Иоанн провел в Царской семье. Этому богослужению предшествовали переговоры с Юровским. Юровский дал согласие, и вот как раз 14 июля произошло это богослужение. Вот как описывал его отец Иоанн: «Впереди за аркой уже находилась Александра Феодоровна с двумя дочерьми и Алексеем Николаевичем, который сидел в кресле-каталке, одетый в куртку, как мне показалось, с матросским воротником. Он был бледен, но уже не так, как при первом моем богослужении. Вообще выглядел бодрее. Более бодрый вид имела и Александра Феодоровна, одетая в то же платье, как и 20 мая старого стиля. Что касается Николая Александровича, то на нем был такой же костюм, как и в первый раз. Только я не могу себе ясно представить, был ли на этот раз на груди его Георгиевский крест. Татьяна Николавна, Ольга Николавна, Анастасия Николавна и Мария Николавна были одеты в черные юбки и белые кофточки. Волосы у них на голове, помнится, у всех одинаково подросли и теперь доходили сзади до уровня плеч. Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери на этот раз, я не скажу, в угнетении духа, но все же производили впечатление как бы утомленных. Члены семьи Романовых и на этот раз разместились во время богослужения так же, как и 20 мая (старого стиля), только теперь кресло Александры Феодоровны стояло рядом с креслом Алексея Николаевича, дальше от арки, несколько позади ее. Позади Алексея Николаевича стояли Татьяна Николаевна, она потом подкатила его кресло, когда после службы они прикладывались ко кресту; Ольга Николаевна и, кажется, я не запомнил, которая именно, Мария Николаевна. Анастасия Николаевна стояла около Николая Александровича, занявшего обычное место в правой арке от стены. Стол с иконами, обычно расположенными, стоял на своем месте в комнате за аркой. Впереди стола, ближе к переднему углу, поставлен был большой цветок, и мне казалось, что среди ветвей его помещена икона, именуемая «Нерукотворный Спас» обычного письма без ризы. По-прежнему на столе находились те же образки-складни, иконы «Знамения» Пресвятой Богородицы, «Достойно есть» и справа, больших в сравнении с другими размеров, писанная масляными красками без риз икона святителя Иоанна Тобольского. Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот день диакон вместо прочтения запел эту молитву. Стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени. И здесь вдруг ясно ощутил я то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва. Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву к Богоматери, где в высоко поэтичных, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей и дать ему силы достойно нести ниспосланный от Бога крест. После богослужения все приложились ко Святому кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Феодоровне отец диакон вручил по просфоре – согласие Юровского было заблаговременно дано. Когда я выходил и шел очень близко от Великих княжон, мне послышались едва уловимые слова: «Благодарю». Не думаю, чтобы мне это только показалось. Войдя в комендантскую, незаметно для себя, глубоко вздохнул. И вдруг слышу насмешливый вопрос: «Что это Вы так тяжко вздыхаете?» – говорил Юровский. Я не мог и не хотел открывать ему мною переживаемого и спокойно ответил: «Досадую, что так мало послужили, а весь взмок от слабости. Выйду теперь и опять простужусь». Внимательно посмотрев на меня, Юровский сказал: «Тогда надо окно закрыть, чтобы не продуло». Я поблагодарил, сказав, что все равно сейчас пойду на улицу. «Можете переждать», – заметил Юровский. И затем совершенно другим тоном промолвил: «Ну вот, помолились – и от сердца отлегло». Сказаны были эти слова с такой, как мне показалось, серьезностью, что я как-то растерялся от неожиданности и ответил: «Знаете, кто верит в Бога, тот действительно получает в молитве укрепление сил». Юровский, продолжая быть серьезным, сказал мне: «Я никогда не отрицал влияние религии и говорю это совершенно откровенно». Тогда и я, поддавшись той искренности, которая послышалась мне в его словах, сказал: «Я Вам тоже откровенно отвечу. Я очень рад, что Вы здесь разрешаете молиться». Юровский на это довольно резко спросил: «А где же мы это запрещаем?» «Совершенно верно», – уклонился я от дальнейшей откровенности. – «Вы не запрещаете молиться. Но ведь здесь, в доме особого назначения, могут быть особые требования». «Нет, почему же?» – «Ну, вот это я и приветствую», – закончил я. На прощание Юровский подал мне руку, и мы расстались. Молча дошли мы с отцом диаконом до здания художественной школы, и здесь вдруг отец диакон сказал мне: «Знаете, отец протоиерей, у них там чего-то случилось». Так как в этих словах отца диакона было некоторое подтверждение вынесенного и мною впечатления, то я даже остановился и спросил, почему он так думает. «Да так, они все какие-то другие точно. И не поют». И надо сказать, что действительно за богослужением 14 июля впервые (а отец диакон присутствовал при всех пяти богослужениях, совершенных в доме Ипатьева) никто из семьи Романовых не пел вместе с нами. Через два дня, 17 июля, екатеринбуржцам было объявлено о том, что бывший Государь-Император Николай Александрович расстрелян».
Вот на этом завершим чтение воспоминаний отца Иоанна Сторожева и обратим внимание на одну очень важную деталь – на ту деталь, которая, как мне кажется, ушла от внимания очень многих из тех, кто, может быть, даже ожидал этой канонизации и кто ее, по сути дела, не воспринял. Вот этот священнослужитель – а должен вам сказать, что любой священнослужитель, переживший такого рода встречу, встречу с людьми обреченными на смерть, и видевший их как пастырь, как духовник в эту минуту, знает очень много и чувствует очень много… Отец Иоанн почувствовал здесь самое главное: он почувствовал определенную отрешенность семьи последнего Государя уже от этого мира, обращенность их к миру иному, противопоставленность их всему, всем тем, кто оставался жить на земле, на которой им оставалось жить уже совсем-совсем недолго. Но что особенно здесь выразительно? Это то, что фиксирует отец Иоанн в поведении, собственно, главного палача Царской семьи, Юровского. Даже Юровский в этот момент переживает что-то очень сложное, видимо, для него самого. Этот, в общем, довольно ординарный представитель революционной черни – ну, разве что несколько более развитой, человек, взявший на себя страшную миссию уничтожения Царской семьи, даже этот человек в этот момент, безусловно, ощущает не просто величие надвигающейся смерти, не просто ужас того, что ему предстоит сделать. Он ощущает величие семьи последнего Государя. Государь и даже члены его семьи остаются для него врагами, и сомневаюсь, что он будет испытывать очень глубокие угрызения совести, но в тот момент даже он оказывается тем камнем, который возопил. Даже в нем, в его черной душе отражается поразительный свет, исходящий от семьи последнего Государя.
Они не только страстотерпцы, то есть принимающие с христианским смирением безвинную смерть; они святые, которые свидетельствуют истину Христову даже своим палачам. Меня всегда поражало то, насколько часто тема канонизации Царской семьи становилась стимулом для пробуждения каких-то оголтелых, человеконенавистнических страстей. Отсюда все эти химерические рассказы о ритуальных убийствах, об отрезанных головах. Все было ужасно, страшно, без всякой экзотики, если подходить с точки зрения чисто человеческой. Но важного, главного, что было характерно для этой смерти, такого рода ревнители не ощущали. Они не ощущали того духовного величия Царской семьи, приобщение к которому пробуждает отнюдь не человеконенавистнические страсти, а пробуждает прежде всего два чувства: чувство благоговения по отношению к этой, оказавшейся накануне смерти подлинно христианской, семье и чувство страшной вины всех нас, русских, православных христиан, в стране которых стало возможно подобного рода преступление. Да, мы не были современниками этих событий, но мы дети и внуки тех, кто жил тогда. И независимо оттого, боролся ли он с большевиками или служил большевикам, или пытался, как, к сожалению, большая часть народа, переждать обрушившуюся на страну бурю, – мы потомки всех тех, кто жил в стране, где стало возможно уничтожение этой и многих других христианских семей. Безусловно, верю, что немало христианских семей принимало, может быть, более мучительную смерть не менее достойно, чем Царская семья. Но мы мало что знаем о них. А вот о Царской семье мы знаем достаточно много, чтобы не только отдать дань благоговейного почтения им, но и для того, чтобы задуматься о том, сколь глубокий грех поразил нашу страну, сколь глубокие искушения приняли в сердца свои предки наши. И вот с пониманием этих, очень важных для духовной жизни каждого современного христианина вещей, мы и должны принять для себя канонизацию Царской семьи. Именно с этими чувствами должны мы прийти в храм, ибо много в Православной Церкви святых, но не о многих мы знаем так много, как знаем о семье Царственных страстотерпцев. И отнюдь не ко многим святым наша страна имеет такое непосредственное отношение, какое она имеет к семье Царственных страстотерпцев.
Вот с этими мыслями и чувствами мы шли к канонизации Царской семьи. И вот именно этих мыслей и чувств, как мне кажется, не достает многим из нас за все эти годы, прошедшие с момента канонизации Царской семьи. И именно это объясняет то обстоятельство, что канонизованные Русской Православной Церковью святые Царственные страстотерпцы продолжают оставаться за гранью понимания для одних, за пределами духовной жизни других православных христиан, озабоченных суетными делами нашей современной жизни и не испытывающих потребности понять свою нынешнюю жизнь, конечно же, исполненную больших бед, испытаний, переживаний, в контексте тех трагических событий, которые были характерны для нашей истории в совсем недавнем прошлом. Дай Бог всем нам задуматься над духовным величием Царской семьи и в то же время задуматься над мерой падения нашего народа, допустившего гибель не только этой, но многих других христианских семей в истории нашего Отечества, столь недавней.
Благодарю вас за внимание, дорогие братья и сестры. Надеюсь, что этот не очень легкий, но мне представляющийся очень важным разговор поможет нам всем должным образом отозваться на поминовение в Церкви Царственных страстотерпцев, которые символизируют собой страшный голгофский путь, по которому многие десятилетия шла Россия в ХХ веке.
Читайте также: Прославление Новомучеников на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви Заграницей 1981 года – как это было
