Не будь история безнадёжно погребена под кучей домыслов и мифов, примерно так надлежало бы назвать главный французский праздник, с помпой отмеченный на прошлой неделе. Такое название тоже грешило бы лёгкой неточностью, поскольку накануне знаменитого «штурма» Бастилии, штурма не менее впечатляющего, нежели аналогичный «штурм» Зимнего, знаменитый развратник был переведён в лечебницу. Но никто иной, как Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, раззадоривал перед «штурмом» чернь, выкрикивая из окошка всякие речи о том, как злобные сатрапы глумятся в этих стенах над узниками царизма.
Накричавшись вдоволь, маркиз призывал личного повара, дабы уточнить, чего изволит желать на обед: профитролей, пулярок или паштет. Кушал с аппетитом, чувствуя, что ветер дует в его паруса. Но, увы, у пятидесятилетних распутников случаются обострения всяких неприятных болезней. Хоть де Сад и был, конечно, освобождён революцией из «застенков», но несколько позже. Что, впрочем, не помешало его революционной карьере. Бывший маркиз побывал «присяжным» революционного трибунала, затем председателем революционной секции «Пик». Общество, освободившееся от религиозного ханжества, посещало пьесы гражданина Сада, повсеместно играемые теперь на театре. Подумать страшно, какой прелести французы лишились бы навек, не выпусти на свободу и не обласкай де Сада революция. А бывший маркиз даже умер собственной смертью — что для революционных деятелей является большой удачей.
Так что для себя я называю 14 июля «днём освобождения маркиза де Сада», и, думается, некоторые основания к тому у меня есть. Но, уж если вовсе буквально подходить к делу, 14 июля надлежит назвать «днём освобождения четверых мошенников, двоих сумасшедших (буйное безумие в те времена просто не умели лечить, изоляция была единственной возможной мерой) и одного дебошира», избивавшего свою жену. Как мы понимаем, надолго за внутрисемейные колотушки не сажают.
Но как же толпа облачённых в истлевшие лохмотья, бряцающих цепями несчастных узников, обросших до полу седыми космами (куда только смотрел штатный куафер?), позабывших за давностью лет, в чём их обвиняют, позабывших лица своих близких и собственные имена, разучившихся говорить?! Да никак. Их не было. Так что же, собственно, празднуют сами французы?
Многочисленные живописцы изобразили все не имевшие места быть душераздирающие подробности этого дня: ураганный огонь, открытый по наступавшим злобными тюремщиками, набитый убитыми и умирающими ров, плотников, сооружающих леса для преодоления стен, перебитые пушечными ядрами цепи подъёмного моста, народ, лавиной врывающийся по этому самому мосту в крепость… На том свете с живописцев этих уже спрошено.
В действительности же было следующее. Толпа, плохо организованная, но уже опасная, раздразненная запахом крови, начала стрелять по крепости. «Символом» самодержавия Бастилия сделалась много после разрушения, толпе было, по сути, всё равно, куда стрелять, но прошёл слух о том, что не худо бы завладеть хранящимися внутри (крепость давно использовалась скорее как склад, а не тюрьма) запасами оружия и пороха, коню ясно, что не для мирных целей. Гарнизон отвечал несколькими предупредительными выстрелами. Жертв не было. Тогда толпа выслала переговорщиков, потребовавших сдачи крепости.
Комендант маркиз де Лонэ был поставлен перед трудной проблемой. С одной стороны, крепость не имеет своего колодца, да и запасы провизии ограничены. Осады не выдержать. Но не отдавать же оружие в руки бунтовщиков? Верный присяге, де Лонэ решил взорваться в крепости (очень неполиткорректно, ведь могли пострадать и четверо мошенников, и два безумца с одним хулиганом, но слабым оправданием де Лонэ следует считать лишь то, что, как знать, вдруг бы в этом случае удалось спасти сотни тысяч ни в чём не повинных). Лично (старый служака, видно, чувствовал нутром, что лучше самому) де Лонэ пошёл в погреб с горящим факелом. Тут-то на него и напали два изменивших присяге унтера Беккар и Ферран, подтянулись солдатика (весьма характерный признак «революционной ситуации» — разложение нижних чинов). Гарнизон выкинул белый флаг.
Отрубленную голову де Лонэ насадили на пику и долго потом таскали по Парижу. Перебили и часть гарнизона — очень надеюсь, что под горячую руку попали и Беккар с Ферраном. Страшный маховик набирал обороты. Террор против дворянства, духовенства и крестьянства ещё только начинался. По размаху с этим террором сопоставим лишь террор большевиков. Революционный террор и авантюры Бонапарта — вот два фактора, влияние которых на генофонд страны, оскудевший и выбитый, прошедший через отрицательный отбор, ощущается до сих пор.
За что я люблю Францию? В том числе, быть может, за сходство французских бед с русскими бедами.
Обе наши страны до сих пор не преодолели революционные атавизмы, революционное мифотворчество, побуждающее праздновать жатву смерти.
Мы, по крайности, не отмечаем больше 7 ноября. В каком-то смысле во Франции дела обстоят хуже, чем у нас.
На день рождения я сделала одной юной родственнице занятный подарок. Нынче ведь не сложно фантазировать над подарками. Вот я и развлеклась: сочинила композицию из океана, скал и прочего разного, увенчанную надписью Vivent les chouans! («Слава шуанам!»), а старательные работники одного маленького предприятия за вполне умеренную плату нанесли мою картинку на футболочку. Девушка любит Бретань, историю шуанства и мой роман «Лилея», так что подарок понравился. Но недавно к нам приезжал один её приятель-француз, кстати, юноша из религиозной и правой семьи. «Да уж, во Францию лучше в этом не езди!» — на полном серьёзе предупредил он. Чтобы вникнуть, мне пришлось вообразить, как в начале 1980-х гг. в СССР приезжает француз в майке с надписью «Слава корниловцам!» или «Слава марковцам!».
А сегодня мы можем не только носить футболку с подобной надписью на улице, но даже ездить в ней на метро — со станции «Войковская» на станцию «Марксистская», например. Или гулять в ней мимо мавзолея с мумией Володи Ульянова. То-то радости.
Когда, когда мы и французы перестанем жить во лжи, во лжи окаменевшей, почти неподъёмной, но вместе с тем незаметной как пыль, осевшая на наших мозгах?
На пикники по случаю взятия Бастилии у французов принято приходить в белом. Как красиво, как празднично! Белые фигуры на зелёной траве! Лучше бы уж приходили в красном — цвете «нечистой крови», которая так «оросила нивы», что содрогнулись небо и земля.
И ещё пару слов о гражданине Саде. Всякий, способный сложить два и два, способен извлечь из его биографии небезынтересные выводы.
При ужасной королевской власти человек из привилегированного сословия не мог безнаказанно похищать даже крестьянских девушек, безнаказанно насиловать даже служанок, а падшие женщины, эти презираемые создания, тем не менее, были ограждены законом от принуждения к извращённым сексуальным сношениям. Бесправен же был при королях французский народ!
Де Сад — своего рода символ порока, а революция возвела порок в «норму», последствия чего ощутимы до сих пор. То есть «освободила» гражданина Сада не только фактически, но и в аллегорическом смысле.
Ну и наконец: гражданин бывший маркиз почитал убийство «общественным благом», панацеей от перенаселения и разумной экономией ресурсов. Французская революция, сотнями выжигавшая деревни с жителями, безостановочно щёлкавшая гильотиной, надолго застраховала страну от переизбытка человеческой массы.
Ну и кто сумеет убедить меня, что этот день — не его праздник?
Первоначально опубликовано в журнале «Эксперт». Публикуется с согласия автора
Версия для печати