Несостоявшийся Ленин «справа»

Жизнь и деятельность выдающихся личностей всегда будет вызывать повышенный интерес как исследователей-гуманитариев, так и широких общественных кругов. Тем более что этот интерес непосредственно связан с историей российского консерватизма предреволюционного периода. Дело здесь не только в личности такого выдающегося консерватора, которым был Владимир Митрофанович Пуришкевич. Обстоятельства состояния современной российской историографии таковы, что необходимо получить сущностные ответы на вопросы о том, что представляла собой Россия предреволюционного периода, какую роль играл, какое место занимал консерватизм в общественно-политической жизни страны, являлся ли он реальной альтернативой либерализму и социализму? Удачным опытом исследования «роли личности» В.М. Пуришкевича в российской истории начала ХХ в. и попыткой сущностного ответа на указанные вопросы является работа петербургского историка А.А. Иванова.

Подчеркивая значимость выбранной темы, Иванов отмечает, что Пуришкевич был самым известным депутатом Гос. Думы и одним из политиков с «всероссийской известностью» (с. 3 – 4, 69 и др.). Его фамилия стала именем нарицательным уже при жизни, как в «отрицательном», так и в «положительном» значении (с. 68). Но, несмотря на повышенный в последнее время интерес к проблемам истории российского консерватизма[i], до сих пор отсутствуют обстоятельные монографии о консервативных политиках-практиках, лидерах правых партий. Кроме того, сохраняется некоторый дисбаланс в сторону исследований по истории леволиберального направления в российской политике, что способствует формированию неадекватного представления о социально-политических реалиях России начала ХХ в. На мой взгляд, ликвидация данного дисбаланса является одной из основных задач современной историографии. И если Л.А. Тихомирову (который, однако, в правых партиях не состоял), так сказать «повезло», о нем написана обстоятельная монография[ii], то руководители основных правых партий «дубровинского» и «марковского» Союзов русского народа (СРН) – А.И. Дубровин, Н.Е. Марков и др. этого пока «не удостоились». Что касается деятелей правых партий «второго ряда», то исследователи пока не проявляют к ним монографический интерес, вероятно, опасаясь упреков в «мелкотемье». Успешно заполняют пробелы историографии работы последнего времени. Здесь стоит назвать сборник «Воинство Святого Георгия…»[iii], в котором приведены десятки биографий правых деятелей начала ХХ в., соредактором и соавтором сборника является автор рассматриваемой монографии.

Первое, что надо отметить, - это огромная источниковая база, позволившая по-новому осветить малоизученные стороны биографии Пуришкевича. Иванов использовал фонды тринадцати архивов и рукописных отделов библиотек России, а также Молдавии и Украины. Множество источников, как архивных, так и газетно-журнальных, впервые введены исследователем в научный оборот.

 Впервые тщательно исследовано происхождение Пуришкевича. Иванов пришел к обоснованному выводу, что Пуришкевич был «малороссом», т.е. украинцем. В прежней литературе считалось, что Пуришкевич был молдаванином. Однако Иванов отрицает наличие вообще молдавских корней у Пуришкевича, считая их «недоказанными» (с. 14, 17, 399). Хотя, по словам самого автора, бабка Пуришкевича (жена основателя дворянского рода протоиерея В.В. Пуришкевича) была «простой крестьянкой из расположенного в четырех верстах от Кишинева села Дурлешты» (с. 13). Я полагаю, что в данном случае уместно было бы доказывать «немолдаванское» происхождение его бабки. То есть, молдаванские корни у В.М. Пуришкевича все же были. По материнской линии он имел польские корни; приходился не «правнуком декабриста» А.О. Корниловича, как утверждал сам Пуришкевич, и что некритически повторялось в литературе, а его дальним родственником (с. 19 - 20). Весьма интересен этимологический разбор фамилии «Пуришкевич». Иванов пришел к выводу о восточно-европейском, славянском происхождении, хотя указал и на возможные еврейские корни фамилии (с. 14 – 15). Однако вопрос о происхождении является не таким уж и важным, он дает лишь дополнительные штрихи к портрету довольно типичного «российского дворянина» второй половины XIX в. каковым являлся и чем гордился Пуришкевич.

Начало «взрослой» жизни Пуришкевича было довольно типичным: учеба в гимназии, затем в Новороссийском университете. Но здесь проявилась одна особенность Пуришкевича: он закончил классическое отделение Историко-филологического факультета, что в то время было признаком некой оппозиционности по отношению к либеральному «общественному мнению». Пуришкевич знал древние языки, отлично разбирался в античной истории и мифологии, всегда любил «щегольнуть латинской или древнегреческой фразой», что резко отличало его от большинства сверстников (с. 21 – 22).

Вообще Пуришкевич был не чужд словесности и в зрелые годы. Он был неплохим поэтом, конечно не «первого ряда». Иванов отмечает, что перу Пуришкевича принадлежат лирические стихи, которых он написал немало. Однако его биографы эти стихи «обходят своим вниманием, делая, как правило, акцент на его хулиганских стишках или политической сатире» (с. 164), что, на мой взгляд, не удивительно. О некоторых прозаических произведениях, написанных еще в конце XIX в., позитивно отозвался Л.Н. Толстой, написавший молодому Пуришкевичу письмо (с. 177 – 178).

Во время учебы в университете Пуришкевич не участвовал в оппозиционной деятельности. Насколько можно понять из работы Иванова, в этом была заслуга не столько самого Пуришкевича, сколько его матери «деспотичной и властной» женщины, которой «безропотно подчинялись и муж и дети» (с. 23). Видимо это обстоятельство наложило определенный отпечаток на личность политика: спокойный в кругу семьи или на государственной службе, но крайне экспансивный в общественной жизни и в Гос. Думе (с. 87). Как Пуришкевич говорил сам о себе: «Люблю я шум партийных стычек / В час политической борьбы» (с. 175).

После окончания с отличием университета, он вернулся домой и занялся ведением сельского хозяйства. Сведений о недвижимости и доходах Пуришкевичей в книге Иванова почти нет, хотя, надо полагать, доходы от семейного и личного недвижимого имущества были немалые. Жена В.М. Пуришкевича владела небольшим имением (150 дес.) в Курской губ. (с. 190), а сам политик владел 1600 дес. в Бессарабской губ.[iv]. Уже в молодости Пуришкевич проявил себя как «крепкий хозяйственник», имевший авторитет среди местного дворянства. Это позволило ему избираться на различные общественные должности и стать весьма популярной фигурой в Бессарабской губ. в конце XIX – начале ХХ вв. (с. 26 – 32). Он стал известен, занимаясь благотворительностью, устройством народных школ, борьбой с голодом, тифом (с. 26). Именно поэтому Пуришкевич получил приглашение на должность в Хозяйственном департаменте МВД в 1900 г., а не потому что он был «бездарным выскочкой» с монархическими убеждениями, как утверждалось в прежней литературе. Его карьера складывалась довольно типично, как у многих талантливых представителей поземельного дворянства. Еще в молодости он проявил себя как талантливый организатор, администратор, прошедший «обкатку» на различных выборах.

И позднее Пуришкевич обращался к вопросам просвещения, национального воспитания, образования, физического развития молодежи, борьбе с пожарами и строительства хлебных элеваторов (с. 157 – 159). Так, вопрос борьбы с пожарами в России и сейчас остается весьма актуальным. Пуришкевич выступал о «необходимости организации в Гос. Думе Комиссии по борьбе с сельской горимостью», так как «за двадцать пять лет, Россия сгорает вся». Он предлагал выработать «законодательные предположения» по борьбе с пожарами в правой фракции Гос. Думы[v]. Можно сказать, что талант Пуришкевича как выдающегося хозяйственника и администратора наиболее ярко проявился в годы войны, когда в 1914 – 1917 гг. он возглавлял «санитарный поезд» («санитарно-питательный пункт»), который был самым лучшим в России (с. 196 – 203 и др.). «Удивительная энергия и замечательный организатор!», - таланты Пуришкевича, ярко проявившиеся в годы войны, признавали почти все современники (с. 193). Однако Иванов некритически приводит цитату о том, что Пуришкевич «экономистом не был и хозяйственных вопросов чуждался» (с. 159). Действительно, экономистом по образованию Пуришкевич не был, однако его таланты как «эффективного менеджера» в хозяйственных вопросах очевидны.

Собственно политическая биография Пуришкевича начинается в 1901 г., когда он вступил в Русское собрание, став одним из лидеров организации. И «вскоре после убийства В.К. Плеве» Пуришкевич стал (надо полагать в 1904 г.) «чиновником Главного управления по делам печати» (с. 35). Главное управление печати МВД было, по сути, «министерством пропаганды» царской России. Вероятно, что причиной перехода из «хозяйственника» в «пропагандиста» стало участие Пуришкевича в Русском собрании. Кстати, дружеские отношения с чиновником Главного управления печати И.Я. Гурляндом (с. 153), который был креатурой и «спичрайтером» П.А. Столыпина, а также Б.В. Штюрмера, многое объясняют в деятельности Пуришкевича. Видимо именно через Гурлянда шла часть финансовых потоков правым партиям. Эти факты неотделимы друг от друга и являются ключевыми для характеристики всей политической деятельности Пуришкевича в 1905 – 1915 гг.

Уже 11 января 1905 г. по инициативе Пуришкевича бессарабское дворянство, одним из первых в стране, направило царю адрес с выражением «верноподданнических чувств» (с. 34 - 35). В январе 1906 г. он организует отдел СРН в Бессарабской губ., а в мае 1906 г. по личному решению руководителя партии Дубровина, становится его заместителем. «Склонный к бахвальству» Пуришкевич впоследствии приписывал себе участие в образовании СРН, который возник в ноябре 1905 г. (с. 40 - 42). Но, Пуришкевич был прав, когда заявлял о том, что был «инициатором» СРН. Дело в том, что с приходом в руководство СРН Пуришкевича, началось обильное финансирование организации (с. 42 – 44, 49, 107 – 108 и т.д.) средствами МВД, по линии Департамента полиции и Главного управления печати. СРН в 1906 – 1907 гг., во многом благодаря Пуришкевичу, стал самой массовой партией в России и насчитывал до 450 тыс. членов (с. 43).

В успехах СРН была заложена и причина раскола партии – стремление Пуришкевича возглавить организацию, путем отстранения Дубровина от руководства. Насколько можно понять из работы, основной причиной первого раскола в СРН в 1907 – 1908 гг., по мнению Иванова, стали личные качества Пуришкевича – крайняя амбициозность и самолюбие. «Крылатая фраза» это «я – Пуришкевич!», по словам Иванова, «дает ключ к пониманию поступков нашего героя» (с. 92). Однако следовало бы сместить акценты. На мой взгляд, основная причина расколов в СРН заключалась в следующем: «после подавления революции власти более не нуждались в тех правых партиях, которые, по словам товарища министра внутренних дел С.Е. Крыжановского «совпадали в своей социальной программе и способе воздействия на массы» с тактикой левых партий»[vi]. Наличие большого числа простонародья в СРН отпугивало состоятельные слои и власти, которые, видимо, опасались повторения «зубатовщины», с выступления «зубатовских» рабочих-монархистов в Петербурге собственно и началась революция 1905 г.

Прямо говоря, инициатором раскола был Столыпин, пытавшийся «ослабить парламентскую оппозицию своему реформаторскому курсу» (с. 107) и ограничить влияние СРН, - партии «уличного действия», а вместо него создать «парламентские» правые партии. В результате этого и появился Русский народный союз имени Михаила архангела (РНСМА) и, почти одновременно, – «полулиберальный» Всероссийский национальный союз (ВНС), «столыпинская партия». Пуришкевич поначалу задумывал подчинить себе и думскую фракцию, путем перехода правых депутатов в РНСМА, но этого ему сделать не удалось. Он был «сам себе фракция» (с. 119), не сумев склонить на свою сторону правых депутатов, занял во фракции правых достаточно самостоятельную позицию. Указанный раскол явился первым «парламентским» вариантом модернизации СРН (с. 117). Второй раскол в СРН в 1909 – 1912 гг. также прошел не без участия Пуришкевича (с. 117 – 118). Впрочем, по нашему мнению, масштаб расколов не следует преувеличивать, поскольку большинство членов правых партий состояла в дубровинском СРН, именно в силу многих «патриархальных установок» этой партии. Численность РНСМА не превышала 20 тыс. членов (с. 117), то есть во много раз уступала СРН. Эти расколы имели «верхушечный» характер и объяснялись действиями ДП МВД и лично Столыпина.

В связи с этим следует сказать и о вполне возможной причастности Пуришкевича к организации убийств видных леволиберальных деятелей: М.Я. Герценштейна и Г.Б. Иоллоса. Иванов приводит версии различных авторов, которые возражают или соглашаются с этим (с. 46). Однако, по словам Ю.И. Кирьянова, к организации убийств был причастен ДП МВД. Это «вполне укладывается в схему, согласно которой П.А. Столыпин, “умиротворяя” страну, ликвидируя партии “уличного действия” и устраняя опасных подстрекателей “беспорядков”, попытался создать впечатление, что вина за будоражившие общественное мнение “беспорядки” лежала не на властях, а на некоторых “союзниках”, и в этой связи козлами отпущения сделать А.И. Дубровина и его приверженцев»[vii]. Между прочим, «председатель Тульского отдела СРН В.П. Разнатовский» в январе 1917 г. изъявлял желания дать показания против Пуришкевича по этому делу, а позднее, в показаниях ЧСК он это подтвердил. Именно Пуришкевич был посредником при передаче оружия для совершения убийства Герценштейна (с. 46 – 47). Этот факт подтверждается тем, что еще в декабре 1905 г. по распоряжению Тульского губернатора М.В. Арцимовича, вице-губернатора А.Н. Хвостова (известного правого деятеля), уже оформившимся к тому времени местным правым, было выдано триста револьверов для вооружения боевой дружины[viii]. Самыми активными «подавителями революции» в Туле были черносотенцы И.П. Колоколин (в дальнейшем председатель Тульского отдела СРН), Разнатовский (председатель Тульского железнодорожного отдела СРН), лидер организации «За Царя и порядок» А.А. Александров, граф В.А. Бобринский (впоследствии перешедший в ВНС). Все эти деятели, безусловно, знали и о боевой дружине, участвовали в ее создании, знали и о револьверах, из которых были убиты Герценштейн и Иоллос. Другими словами, «заказчиком» убийств был Столыпин (естественно, что «прямых» свидетельств этому сохраниться не могло по вполне понятной причине), который «заказал» Герценштейна, либо через посредников (Крыжановского или Гурлянда), либо напрямую Пуришкевичу. Последний, исполняя волю высокого «заказчика», «убивал», тем самым, сразу нескольких «зайцев»: устранял «опасных подстрекателей беспорядков» (Герценштейна и Иоллоса), «подставлял» Дубровина, своего конкурента за лидерство в СРН, делал соучастниками, попадавшими от Пуришкевича в зависимость, связанной с «заговором молчания», ряд правых деятелей и администраторов, в том числе и Столыпина.

Исходя из этого, становятся понятны «выпады против Столыпина», которые Пуришкевич «позволял себе регулярно» как с думской трибуны, так и в правой печати (с. 108). Совершенно ясно, почему Пуришкевич, получая деньги от Столыпина, мог одновременно подвергать его критике за «либерализм». Однако отметим, что деньги, получаемые из ДП МВД, Пуришкевич, не «клал себе в карман», а тратил их на многообразную деятельность СРН (с. 49 -50). В этом, я полагаю, проявилась искренность политика, который, имея постоянный доход от сельского хозяйства, был независим от правительственных подачек. Кроме того, противоречия консерваторов и правительства не носили антагонистического характера. В ключевых вопросах Пуришкевич оказывался на стороне кабинета, как, например, в вопросе о «столыпинских» реформах (с. 63). В то время, по словам Иванова, Пуришкевич «идти на жесткую конфронтацию правительственному курсу никогда не решался» (с. 111). Следует заметить, что критика кабинета, даже и правящей партией обычное явление в политической практике. К тому же, в России того времени, едва ли уместно говорить о «правящей партии», то есть формирующей кабинет в результате победы на парламентских выборах. Можно сказать, что тогда был ряд «влияющих» на политику партий, к мнению которых прислушивались царь и правительство (от крайних правых до кадет включительно).

Иная ситуация была в годы войны. Уже летом 1915 г. Пуришкевич обвиняет власть «в преступном бездействии» или в «измене». Критику правящего дома и царя лично начинает «издалека»; обвиняя придворные круги в том, что они не «раскрыли глаза самодержцу» (с. 219) на положение в стране. Это являлось по существу выпадом и против царя лично, другими словами, по мнению Пуришкевича, царь неадекватно понимал ситуацию в стране и не мог ее контролировать. Все это привело в конце 1916 г. к полному разрыву с правыми и выходу Пуришкевича из фракции (с. 241). Он произнес в стенах Думы, вслед за П.Н. Милюковым, очередную «историческую речь», полную вздорных обвинений в «шпионстве» чуть ли не императрицы и министров (с. 242 – 245). Все это, как справедливо отмечает Иванов, стало, по сути, началом революции (с. 245). Тем более обвинения исходили не от заведомого противника самодержавия, а от известного правого, что как бы подтверждало правоту оппозиционеров. Другое дело, понимал сам Пуришкевич вздорность обвинений, или, будучи «реальным политиком», не желал быть «в хвосте» общественных процессов? Ясного ответа на этот вопрос Иванов, к сожалению, не дает; ведь не «импульсивность» (с. 254) же Пуришкевича стала причиной демарша. Однако заметим, что данная тема является самой сложной и дискуссионной в работе и, я полагаю, что едва ли будет когда-либо раскрыта. «Историческая речь» Пуришкевича стала рубежом, отделяющим его как от многих идей, которые он отстаивал, так и от правящего дома, который он клялся защищать.

Поэтому Пуришкевич входит в узкий круг заговорщиков, готовящих дворцовый переворот. Среди них были и члены правящего дома, представители элитарных кругов. Вторым шагом на «пути к дворцовому перевороту», после «исторической речи», стало убийство «друга царской семьи» Г.Е. Распутина. Пуришкевич взял на себя роль «спасителя Отечества» от «темных сил» и «делал все возможное, чтобы с самого начала убедить в своей ключевой роли в ликвидации того, кого он … считал вреднейшим для России человеком» (с. 259, 262). Кроме того, очевидны и личные мотивы Пуришкевича, который Распутина «люто ненавидел», считая последнего выскочкой, не заслужившим занимаемого положения, «за непонятные заслуги… приближенного и обласканного царской семьей» (с. 277, 279). Однако Иванов приводит массу обоснованных свидетельств о том, что непосредственным убийцей Распутина Пуришкевич не был[ix]. Так называемый «Дневник» Пуришкевича, в котором он признавался в убийстве, составлен позже произошедших событий, к тому же «лжив» и неточен (с. 258 - 259). Кроме того, участие в преступлении Пуришкевичу ничем не грозило, поскольку он имел депутатскую неприкосновенность. Соучастником убийства был и великий князь Дмитрий Павлович, неподсудный для «обычного» суда, его имел право судить только царь, в то время как непосредственно Пуришкевича и других царь судить не мог (с. 266 – 267). Основные законы не предусматривали подобного «казуса». Поэтому Пуришкевич мог безнаказанно бравировать своим поступком. Следствие продолжалось и, если бы не революция, оно было бы доведено до конца. Дело было прекращено уже лично А.Ф. Керенским (с. 275).

Следует сказать, что «антираспутинскую» истерию еще до войны первыми подняли именно правые круги, рассматривавшие «старца» как опасного конкурента на предмет близости к императорской чете. Ивановым приводятся многочисленные факты негативных отзывов о Распутине правых (с. 277). Леволиберальным кругам «распутиниада» была нужна для дискредитации правящего дома и, как следствие, самой монархии. Кроме того, вероятными «заказчиками» и непосредственными исполнителями преступления были агенты британской разведки (с. 269). Дело в том, что британцы опасались заключения Россией сепаратного мира с Германией, а Распутин, как известно, слыл «германофилом» (с. 273). Принципиальная пацифистская позиция Распутина воспринималась общественными кругами, в том числе и в Великобритании, как «германофильство» (с. 269). Тем более что Пуришкевич в годы войны отказался от пронемецких взглядов (с. 151, 224 и др.), став англофилом и франкофилом (с. 225), заслужив симпатии и поддержку британцев и французов (с. 227). Таким образом, интересы разных сторон «сплелись» в единый неразрывный узел.

Но Иванов не спешит «ставить точку» в «распутинском» деле, считая, что фактов для доказательства убийства Распутина именно британцами пока «недостаточно» (с. 275). Однако я полагаю, что данную версию можно считать доказанной. Непосредственным организатором убийства был командор Мэнсфилд Смит-Камминг, возглавлявший в то время британскую секретную службу МИ-6, что явствует из книги Майкла Смита об «Интеллиндженс сервис», вышедшей в 2010 г. в Лондоне. Дело в том, что «Великобритания стала опасаться, что Россия выйдет из войны, и 70 немецких дивизий освободятся для боевых действий на Западном фронте. Существовали также страхи, что Распутин уговорит императрицу Александру Федоровну заключить мир с Германией. "И потому в декабре 1916 года трое из агентов Камминга, работавших в России, отправились ликвидировать Распутина. Это один из самых кровавых актов в практике "Интеллиндженс Сервис" по сей день"… Британский агент Освальд Рейнер и некоторые российские придворные, ненавидевшие Распутина, завлекли его в один из дворцов Петрограда, напоили и начали пытать, добиваясь информации о его связях с Германией. Его тело выловили из реки, вскрытие показало, что его сильно избили, причем размозжили мошонку. Затем в него несколько раз выстрелили, причем смертельный выстрел наверняка сделал Рейнер»[x]. Последний был другом князя Ф.Ф. Юсупова, одного из организаторов и вдохновителей убийства (с. 269 – 273, 276 и др.). Естественно, никаких «сведений» Распутин дать не мог, за что и поплатился жизнью.

Действительное «влияние» Распутина на царя сильно преувеличено. Конечно, к его мнению, как «талантливого русского мужика», по выражению С.Ю. Витте, императорская чета иногда прислушивалась, но не более того. Однако опасения британцев не были лишены оснований. Так, жандармский генерал А.В. Герасимов утверждал, что предложения германцев заключить сепаратный мир на выгодных для России условиях рассматривались царем[xi]. Все эти факты нисколько не противоречат сведениям, предоставленным Ивановым, а лишь подтверждают их.

Тщательно исследовано отношение Пуришкевича к февральскому перевороту. Дело в том, что в прежней историографии закрепилось мнение о том, что Пуришкевич не принял новый режим, оставаясь «убежденным монархистом». Однако он был сторонником Временного правительства и новых порядков, заявляя о своих заслугах перед революцией (с. 304 – 305, 308). Кстати подобные заявления сделали в начале 1917 г. М.О. Меньшиков, Л.А. Тихомиров и другие правые. Но уже в конце 1917 г., Пуришкевич называл режим «февралистов» «кислятиной» и с определенным уважением высказывался о В.И. Ленине и Демьяне Бедном, считая их самыми опасными врагами. Причем последнего Пуришкевич уважал как агитатора, который «сумел пролезть» «под каждую солдатскую шкуру» «лучше всяких декретов и прокламаций» большевиков (с. 370 – 371). Позже Пуришкевич видел в большевизме и позитивные стороны; «практика» «социалистических учений», по его мнению, приведет «к окончательным похоронам во всем мире социалистических бредней» (с. 391).

С началом Гражданской войны Пуришкевича снова поменял свою позицию. Он опять стал «германофилом» (с. 377, 381). На Белом юге он создал Всероссийскую народно-государственную партию, которая ставила целью восстановление монархии: «Боже, царя нам верни!» (с. 392). Пуришкевич выступал не за реставрацию дома Романовых, а за избрание, после победы над большевиками, царя из новой династии, например, из графов Шереметьевых (с. 382 – 383, 387). О прежнем правящем доме в годы Гражданской войны Пуришкевич высказывался негативно. Однако Иванову следовало бы осветить вопрос о том, была ли какая-либо реакция Пуришкевича на убийство царской семьи большевиками? Тогда же Пуришкевич выступает за сохранение целостности страны. Так, в марте 1918 г. он выступил с осуждением деятелей из Бесарабии (среди которых были и соратники Пуришкевича по правым партиям), которые попросили румынского короля Фердинанда I принять губернию в состав Румынии (с. 374 – 375). Иванов осуждает поступок «дворян-ренегатов», которые руководствовались «своими частными корыстными интересами» (с. 374). Однако не стоит их за это осуждать. Они предпочли сохранить свои «частные интересы» и стать подданными короля, а не гражданами «Социалистического Отечества», лишившись не только имущества, но и жизни. К тому же, Румыния была союзником России, а ленинское правительство взяло сторону ее врагов, подписав в марте 1918 г. пресловутый «сепаратный мир».

Не обошел своим вниманием Иванов и весьма «острые» темы еврейских погромов 1905 г. и антисемитизма. Дело в том, что в «советское время имел широкое хождение миф» о том, что Пуришкевич «организовывал кровавые погромы» (с. 45). Иванов справедливо отмечает непричастность деятелей СРН к погромам, хотя бы даже потому, что основная полоса погромов пришлась на октябрь 1905 г., когда СРН еще не появился, а сам Пуришкевич примкнул к СРН в 1906 г., когда погромов уже не было. Однако погромы были и ранее. Одним из самых известных был погром 1903 г. в Кишиневе («кишиневская резня»), вызванный религиозно-бытовым конфликтом между православным населением (молдаване, греки) и иудеями. Американский исследователь У. Лакер видел причину кишиневского погрома в «агитации местных антисемитов»[xii]. Как известно, Пуришкевич был всем известным антисемитом и уроженцем Бессарабской губ. В утверждении Лакера содержался намек на причастность Пуришкевича к кишиневскому погрому, к которому он, разумеется, никакого отношения не имел. Иванову следовало бы дать надлежащий комментарий; была ли какая-либо реакция Пуришкевича на это событие?

Что касается антисемитизма, то он был непременным свойством правых деятелей начала ХХ в.; Пуришкевич заявлял, что «ненавидит жидов» (с. 348). Однако антисемитизм не был исключительным свойством правых. В XIX в. антисемитские взгляды высказывали и радикалы: антисемитом был К. Маркс, «дворянский революционер» П.И. Пестель и др. Антисемитизм можно считать свойством многих социалистических «практик» ХХ в. Кстати, Ленин считал, что евреи вообще не являются нацией, а русские евреи тем более: «остается разве только разработать идею особой национальности русских евреев, языком которой является жаргон, а территорией – черта оседлости»[xiii].

Тем более удивительно выглядят приведенные Ивановым примеры, когда Пуришкевич заявлял о своем «филосемитизме». Так, с крещеным евреем, потомков раввинов Гурляндом, Пуришкевич «дружил семьями» (с. 153), . а доктора Д.С. Пасманика назвал «евреем, перед которым он преклоняется» (с. 385), в  начале войны пожелал возобновить еще студенческую дружбу с Ю.И. Айхенвальдом (с. 230), ближайшим помощником политика в годы войны был доктор С.С. Лазоверт (с. 200) и т.д. Можно даже назвать время, когда Пуришкевич публично отказался от антисемитизма. По поводу опубликования царских манифестов об объявлении войны в конце июля 1914 г. в Одессе состоялась организованная дубровинцами патриотическая манифестация, которую возглавил Пуришкевич. Представители еврейской общины также устроили свою манифестацию под патриотическими лозунгами. Оба потока демонстрантов встретились на улице. Пуришкевич подошел к еврейским демонстрантам и устроил с ними «братание» на почве общеимперских патриотических чувств. При этом заявил следующее: «Все то, что я говорил и думал о евреях – ложь и заблуждение. Беру слова назад. В великие исторические дни я убедился, что евреи – такие же верноподданные, как и мы сами. Нет евреев и русских – есть один великий и нераздельный русский народ»[xiv].

В годы войны некоторые правые тоже отказались от своих антисемитских установок, «пересмотрели» свои взгляды на «еврейский вопрос» в сторону «общеимперского патриотизма» и «национального единения». В 1915 г. появилась новая правая партия - Отечественный патриотический союз, которая разрешала принимать в свои ряды «инородцев и иноверцев», в том числе и евреев[xv]. Летом 1915 г. была отменена и черта оседлости. Стоит лишь добавить, что во время Гражданской войны Пуришкевич вновь стал антисемитом, он считал евреев «виновниками революции», «объявившими войну русской государственности» (с. 383 – 384).

Ключевым в монографии является вопрос о реальных взглядах Пуришкевича. В прежней литературе он считался крайним правым консерватором-монархистом. Работа Иванова вносит определенное сомнение в этот стереотип.

С одной стороны, Иванов считает, что политик был реакционером (т.е. тем, кто не принимал реформы 1905 – 1906 гг.): «нет сомнений, что именно нарождавшиеся принципы демократии, которые Пуришкевич столь искренне презирал и ненавидел, позволили ему применить на практике свое оружие (обличительная критика радикалов в Думе. – В.Р.), направленное на дискредитацию идеи народного представительства» (с. 88). Я полагаю, что необходимость народного представительства, базовых свобод (слова, печати, собраний), которыми правые, в том числе и Пуришкевич, активно пользовались, реформ в той или иной степени признавалась всеми правыми, даже дубровинцами, которые хотя и были недовольны существующими порядками, но возвращения к строю до Манифеста 17 октября 1905 г. все же не желали. Интересный факт приводит сам Иванов, как бы опровергая собственный же тезис о реакционности Пуришкевича. Правый деятель Ю.С. Карцов решил издать от имени РНСМА брошюру, в которой советовал Николаю II поступить с Манифестом 17 октября так же, как поступила в XVIII в. императрица Анна Иоанновна «разорвав кондиции». Пуришкевич сделал все, чтобы текст не увидел свет (с. 111), поскольку считал, что «законодательная Дума ничуть не умаляет прав самодержавного монарха» (с. 103).

С другой стороны, Иванов отмечает даже «либерализм» Пуришкевича. Так, еще в ноябре 1905 г. Пуришкевич пытается избираться в I Думу от Бессарабской партии центра – конституционно-монархической партии, впоследствии трансформировавшейся в отдел ВНС (с. 37). Здесь сказались «умеренные» установки Пуришкевича. Еще в молодости фиксировались его «либеральные настроения» (с. 25). В период «думской монархии» Пуришкевич заявлял, что программа правых является «национально-либеральной» (с. 52). Как и многие правые в то время, в том числе и крайние, он горячо приветствовал и Манифест 17 октября и другие подобные «конституционные» акты. Однако умеренные взгляды Пуришкевича не касались национального вопроса, он был «гонителем инородца», поскольку вопросы межнациональных и межконфессиональных отношений были весьма актуальны на юге России (с. 38).

Иванов пришел к выводу, что Пуришкевич был монархистом, так сказать, во «вторую очередь», главной же чертой его взглядов были русский национализм и патриотизм. Причем патриотизм «был для Пуришкевича более значимым, нежели консерватизм и монархизм» (с. 402). В годы войны, сохраняя свои «великодержавные» установки Пуришкевич переходит в оппозицию, тем самым, по мнению Иванова, изменяет идее монархии: «когда политик пришел к мнению, что деятельность власти, в том числе и верховной, уже не отвечает интересам страны…, он стал, к изумлению многих, превращаться в оппозиционера» (с. 218). Правда в данном случае Иванов делает самое спорное утверждение, полагая, что причиной перехода в оппозицию был недостаток религиозности Пуришкевича (с. 286 – 287).

Следует внести некоторые коррективы. От монархической идеи Пуришкевич в принципе не отошел, т.е. сторонником республиканской формы правления он не был. Кроме того, согласно определению современного исследователя М.Н. Лукьянова, установками консерватизма можно считать ведущую роль традиции в жизни общества (укоренившиеся нормы, законы, институты), осознание опасности искусственного вмешательства в закономерный ход жизни общества и представление о важности традиционных государственных институтов. Здесь можно назвать и установку о неприкосновенности частной собственности[xvi]. Все эти установки, безусловно, всегда разделялись Пуришкевичем.

Другой важный вопрос заключается в понимании роли и места, которое занял Пуришкевич в российской истории. По мнению Иванова, роль Пуришкевича свелась к тому, что он сделал «первый выстрел революции», заявив об убийстве им Распутина. На мой взгляд, Пуришкевич, так сказать «открыл» ХХ в. в российской, а определенной степени и в мировой политике. Приемы и средства политической борьбы, выглядевшие необычно при жизни Пуришкевича, широко применялись различными политическими деятелями ХХ в. Поэтому неслучайно, что в 1920 – 1930-е гг. Пуришкевича нередко сравнивали с Б. Муссолини, называя российского политика «фашистом» (с. 5). В настоящее время Пуришкевича сравнивают то с В.В. Жириновским, то с Й. Геббельсом (с. 7). Эти сравнения Иванов считает некорректными, подчеркивая их «антиисторичность».

Как мне представляется, наиболее удачным стало бы сравнение Пуришкевича ни с кем иным, как с Лениным, еще одним «амбициозным и неуравновешенным политиком» начала ХХ в. (с. 279). И между ними, несмотря на очевидные различия, было немало общего: оба они были современниками (родились практически одновременно), имели некоторые черты общие внешности (раннее облысение), схожее происхождения (дворяне-провинциалы во втором-третьем поколении с «инородческими корнями»). Но главное, на наш взгляд, заключалось как в «стиле», так и в приемах и методах достижения политических целей (при всей их полярности). Речь идет об «истеричном фальцете», «вызывающей манере говорить с истерическими возгласами» (с. 57), ругани, даже площадной брани как непременном стиле вступлений и заявлений обоих.

Так, Ленин заявлял: «Желательнее всего … принять мордобойную резолюцию против Каутского (назвав его заявление о смерти партии бесстыдным, наглым, чудовищным, игнорантским)… Поставь… вопрос о мордобое Каутскому и проголосуй: если большинство провалит, я приеду и высеку это большинство так, что до новых веников не забудут. А мне надо знать, кто составит такое большинство, кто на что способен»; «Мы его высечем так [Бунд], что до новых веников не забудет. Эти бундовцы такие тупицы и самохвалы, дурачки и идиоты, что просто терпения нет … Неужели [конференция] без протоколов будет?? Да разве можно с этими проститутками без протоколов конферировать?»; «паки и паки ругнуть меньшевиков и эсеров подлецами»[xvii].

В монографии Иванова найдется немало похожих заявлений Пуришкевича. Так, депутата И.С. Томилова, выступавшего с думской трибуны, Пуришкевич назвал «негодяем», «сукиным сыном», «сволочью» и, сказал, что его «мало по морде били» (с. 72); отпускал «в адрес либеральных и левых депутатов такие слова»: «Ослиная голова!», «Идиот!», «Гоните его взашей!» и т.п. (с. 73). Высказывания, в том числе, так сказать непечатные, по адресу 70-летней российской феминистки А.П. Философовой, заслужили осуждение даже со стороны правых (с. 76 – 79). «Брань и оскорбления» зафиксированы по адресу Дубровина (с. 95) и т.п. Пуришкевич нередко привлекался к суду за оскорбления (с. 79 – 81), вызывался на дуэли, от которых уклонялся, отвечая на вызовы к барьеру «порцией отменной брани» (с. 99). Многие современники прямо говорили о «психической патологии» Пуришкевича. Однако Иванов с этим, в общем, не согласен, считая, что политик «умел себя останавливать» (с. 87) и скандал не был для него «самоцелью» (с. 400). Надо полагать, что выходки Пуришкевича являлись отчасти адекватным средством политической борьбы, как в Думе, так и вокруг нее, со своими оппонентами.

Что касается тактических приемов, то основным ленинским приемом политической борьбы была организация расколов внутри социал-демократии (Пуришкевич инициировал первый раскол в СРН, был причастен и ко второму), непримиримая вражда со своими союзниками и единомышленниками, ставка на создание иерархичной организации вождистского типа, участие в «темных делах» (весьма вероятна причастность Пуришкевича к убийству Герценштейна и Распутина), быстрое изменение собственных взглядов под воздействием внешних условий (вместо «революционной войны» - заключение сепаратного мира, переход к НЭПу Ленина, у Пуришкевича это выразилось в резких изменениях отношения к евреям, смене подчеркнутого «германофильства» на «англофильство», а затем снова на «германофильство» и т.п.). Пуришкевич, по словам его первого биографа 1920-х гг. С.Б. Любоша, был «реальным политиком» (с. 55). Как и Ленин быстро реагировал на меняющуюся ситуацию, нередко поступаясь принципами. Можно сказать, что Пуришкевич занял место и сыграл роль «несостоявшегося» Ленина «справа» в российской политике, первым использовал типичные для ХХ в. приемы политической борьбы.

Подводя итог, следует особо подчеркнуть, что Ивановым отлично реконструированы жизнь и деятельность выдающегося политика начала ХХ в. Адекватно представлены взгляды Пуришкевича, исходящие из его внутренней логики, а не из навешанных ярлыков и предвзятых оценок политических оппонентов. Автор представил ясное, цельное, сущностное видение роли и места Пуришкевича как консервативного политика и практика в общественно-политической жизни России.