Полвека назад завершилось недолгое, но столь памятное существование самобытного анклава, на протяжении полувека хранившего в изгнании традиции и культуру дооктябрьской России. Через приграничную станцию Отпор вглубь СССР уходили последние вагоны с возвращавшимися на Родину русскими людьми, нашедшими после революции и Гражданской войны убежище в северном Китае.
Предчуствие СССР
- Смотри, Михаил, ведь там, кажись, вороны летят! Живность! Так что не пропадем, в случае чего охотиться будем!
Сосед Иван Кузнецов, дядька богатырского роста и невероятной силы, перебежал на станции из своего вагона в наш, и вот они с отцом, сидя у окна друг против друга, так-то невесело шутят. Пятый или шестой день идёт, как мы пересекли границу и едем по Советской стране. Смотреть не наскучит - всё новое, невиданное. Позади остался Байкал. На больших станциях нас снабжают кипятком и солдатским супом. Длится и никак не кончается Сибирь. А мы и не знаем, куда нас везут, где та остановка, на которой предстоит сойти и начинать жить заново. Собрались в Союз, а что там, как там, - и сами взрослые, как мы, дети, догадываемся, знают ненамного больше нашего.
- Теперь, Иван, мясо видеть будешь только по советским праздникам, - говорит отец. - Магазинов-то, наверное, вовсе нет.
- Деньги тогда для чего же? Нет, раз деньги печатают, то и торговля какая-то должна быть.
- А, помнишь, говорили, что коммунисты без денег живут? Теперь вижу, что врали.
Кузнецов достает из кармана новенькие бумажки, разглядывает: «Смотри-ка, с Лениным!». «Привыкай!».
На приграничной станции с суровым названием Отпор (позднее её переименовали в Дружбу) нам дали «подъёмные», какую-то сумму советских денег на первое время. Зато отняли все «неположенное» - иконы, книги, граммофонные пластинки. Мне до слёз жалко старой Библии с благословением батюшки Алексея. Тогда же пропал и подарок нашему деду царя Николая: книгу инженера Герасимова о рудах Забайкальского края из-за царской подписи отец взять побоялся и сам сжёг её ещё дома, как и многое другое - фотографии, книги, вещи, которые могли, по его мнению, доставить неприятности.
На границе эшелоны встречали «покупатели» живой силы из целинных хозяйств Сибири и Казахстана. Они ходили вдоль эшелона, заглядывали в вагоны, заговаривали - выбирали работников покрепче и помоложе. Наш вагон в числе десяти прочих достался Глубокинскому совхозу Курганской области. Нас высадили на станции Шумиха и на разбитых грузовичках повезли в места столь глухие, что и сейчас, спустя полвека, туда нелегко добраться из-за бездорожья.
Унесенные бурей
Вихрь Гражданской войны, Великий русский исход в детстве представлялись мне сказкой, страшноватой, но и увлекательной, манящей, как и все бабушкины рассказы. Вот по забайкальскому посёлку Борзя пылит отряд Унгерна – пыльные, дикие, заросшие всадники. Сам барон в чёрной бурке и белой папахе на вороном коне, грозит кому-то ташуром, монгольской толстой плеткой. Бесконечные обозы с беженцами, а в спину им гремит артиллерия наступавших «товарищей». Тогда и дед Кирик Михайлович надумал переправиться с семейством «за речку», за Аргунь, чтобы перезимовать на китайской стороне, переждать схватку. Суждено же было ему остаться в чужой земле навеки, а отцу моему «зимовать» сорок лет в эмиграции...
Города и посёлки на китайской территории, начиная с приграничной станции Маньчжурия, переполнились народом. Селились в наспех вырытых землянках. Поначалу не было никакого заработка. И всё же, несмотря на великий масштаб бедствия, беженцы смогли обустроиться и наладить сносную жизнь на чужбине даже быстрее, чем «красные» у себя дома. Церковь в городе стала и благотворительной школой. Организовал её, как и многое другое, присланный в Маньчжурию молодой епископ Иона (в миру – Владимир Покровский), которого отец молитвенно поминал всю свою жизнь. За три года архипастырского служения в Маньчжурии Иона успел создать детский сиротский приют, низшее и высшее начальные училища с бесплатным обучением ремеслу, столовую, ежедневно кормившую «Христа ради» до двухсот человек, библиотеку духовного просвещения. Возникшая при нём же амбулатория бесплатно оказывала беднейшему населению города медицинскую помощь и отпускала лекарства. На всё это, конечно, требовались немалые средства. И владыка умел находить их.
В Китае, особенно в Северо-Восточной его части, вдоль КВЖД, ещё до революции сложился слой русских промышленников и предпринимателей. Надо сказать, это были люди совсем иного плана, иных человеческих качеств, нежели многие нынешние российские бизнесмены. Они не вывозили богатства из своей страны, а наоборот зарабатывали для неё. Воспитанные в религиозной вере (не все они были православными), в духе патриотизма, в принятых тогда традициях благотворительности и меценатства, они в большинстве своём с искренним участием восприняли беду соотечественников, попавших из-за гражданской войны в положение беженцев. В этом отношении особенно выделялась вдова Е.Н. Литвинова, руководившая в г. Ханькоу крупной чайной компанией. Щедрая попечительница детских приютов и старческих богаделен, она безотказно помогала нуждающимся без различия национальности и вероисповедания, субсидировала многих инвалидов, учителей, профессуру. Особой любовью и заботой Литвиновой пользовались харбинский Дом Милосердия и маньчжурский приют епископа Ионы, коего она была почётной попечительницей. Её называли «сиротской матерью». Елизавета Николаевна была яркой личностью, сама читала на клиросе, пела в церковном хоре и даже звонила на колокольне. Уроженка Тюмени, она всю жизнь прожила в Китае и сердечно любила эту страну, прекрасно знала китайский и английский, имела среди китайских интеллигентов и предпринимателей много друзей. При этом неизменно носила русский национальный костюм: в будние дни чёрный сарафан с чёрным же кокошником, а в праздники русский белый костюм с белым кокошником. Смотрелась она ярко, молодо и где бы ни появлялась - в Шанхае, Циндао или Тяньцзине - все с интересом останавливались, чтобы полюбоваться на статную русскую боярыню.
К тому же епископ Иона умел не только просить, но и требовать. Отличаясь веселым, простым и общительным характером, он мог, когда нужно, говорить, как «власть имущий», как князь Церкви. При этом обладал даром быстро вникать в суть непростых хозяйственных и финансовых проблем, проявлял замечательную рассудительность в деловых вопросах. С помощью местных меценатов (назову их, кто же ещё помянет!) Ганиных, Тулиатоса, Ялама, Сапелкина, Ашихмина владыка основал небольшие предприятия, давшие рабочие места и доход беднейшим жителям. Особенную известность получила гончарная мастерская, её посуда, на редкость крепкая и красивая, славилась даже и на харбинском базаре, как и вкуснейший "хлебушек от Ялама".
О. Ионе безгранично верили и деловые люди, и отцы города, давали в долг, доверяли большие суммы. В случае нужды владыка не стыдился сам ходить по коммерсантам. Пришёл однажды и к торговцу пушниной Мордоховичу - просить помощи на содержание приюта. "Но я другой веры, я еврей", - сказал Мордохович. Владыка ответил: "Когда я вижу на улице сироту, голодного, в лохмотьях, я не спрашиваю его, какой он веры, для меня он просто несчастный ребенок, которого нужно накормить, одеть и обласкать". "Что я мог возразить? - рассказывал старый еврей. - Передо мной стоял человек невысокого роста, в старенькой, заплатанной рясе, но от него шёл удивительный свет. Мне стало стыдно своих слов, и с этого дня я стал помогать его приюту". Даже советский консул не мог оставаться безучастным к обращениям владыки и снабжал приют и школу углём.
«Школа беженской жизни многих нравственно переродила и возвысила. Должно отдать честь и почтение тем, кто несут свой крест беженства, исполняя непривычные тяжелые для них работы, живя в условиях, о которых никогда прежде не знали и не думали, и при том остаются крепкими духом, сохраняют благородство души и горячую любовь к своему отечеству, и без ропота, каясь о прежних прегрешениях, переносят испытание. Поистине многие из них, как мужи, так и жёны, ныне в бесчестии своем славнее, чем во времена их славы, и богатство душевное, ими приобретенное ныне лучше, богатства вещественного, оставленного на родине, а души их, подобно золоту, очищенному огнем, очистились в огне страданий и горят, как яркие лампады», - говорил святой Иоанн Шанхайский в докладе о духовном состоянии русской эмиграции.
Мой отец вспоминал, как он восьмилетним по собственной инициативе, подобно Филиппку, сам заявился в школу епископа Ионы, сразу на урок.
- Где ж ты раньше был? – спросила учительница. – Теперь поздно, класс набран.
Потом сжалилась:
- Ну хорошо, посиди, я на перемене поговорю с директором. А что пришёл – молодец.
«Так я начал учиться, - читаю в записках отца его детские впечатления. - В школе нас ежедневно поили чаем, сахар и сухари ставили на столы в больших тарелках, бери сколько хочешь. Совсем бедным выдавали учебники и тетради, а то и одежду. На рождественской Ёлке в лотерею мне достались стежёные штаны, в них было тепло зимой ходить на уроки. Владыка Иона часто бывал в школе и при этом непременно заходил в каждый класс. Многие, очень многие у нас благодаря ему научились читать и писать».
Осколок Империи
При отсутствии твёрдой централизованной власти в Китае русская эмиграция развивалась в условиях духовной свободы, вполне сравнимой, а в чем-то даже превосходящей степень свободы на Западе. Сотни тысяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской империи, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселения, охранялись собственными вооруженными отрядами и полицией. В казацких округах правили выборные атаманы. Все, кто видел Харбин тех лет, отмечают поразительную самобытность этого города, его стойкость, верность традициям. Когда в самой России с революцией всё перевернулось вверх дном, здесь сохранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с её деловым и праздничным размахом, предприимчивостью и консервативной неколебимостью образа жизни. Власти менялись - сначала царская, затем китайская, японская, советская, город, конечно, тоже терпел перемены, приспосабливался, но ядро духа, настоящего русского духа, оставалось живым, нетронутым, так что казалось - плывёт русский город на чужой земле против течения, как форель в горном потоке.
При отсутствии твёрдой централизованной власти в Китае русская эмиграция развивалась в условиях духовной свободы, вполне сравнимой, а в чем-то даже превосходящей степень свободы на Западе. Сотни тысяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской империи, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселения, охранялись собственными вооруженными отрядами и полицией. В казацких округах правили выборные атаманы. Все, кто видел Харбин тех лет, отмечают поразительную самобытность этого города, его стойкость, верность традициям. Когда в самой России с революцией всё перевернулось вверх дном, здесь сохранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с её деловым и праздничным размахом, предприимчивостью и консервативной неколебимостью образа жизни. Власти менялись - сначала царская, затем китайская, японская, советская, город, конечно, тоже терпел перемены, приспосабливался, но ядро духа, настоящего русского духа, оставалось живым, нетронутым, так что казалось - плывёт русский город на чужой земле против течения, как форель в горном потоке.
«Я думаю, что Китай, принявший в пору 1920 года большую порцию беженцев из России, предоставил им такие условия, о которых они могли разве что мечтать, - замечал в своих очерках харбинской жизни известный писатель Русского Зарубежья Всеволод Иванов. - Китайские власти не вмешивались ни в какие русские дела. Все могли делать что угодно. Работали все инженеры, врачи, доктора, профессора, журналисты. В Харбине выходят газеты «Русский голос», «Советская трибуна», «Заря», «Рупор», журнал «Рубеж». Цензура чисто условная, главное - не задевать больших персон. Книги вообще выходят безо всякой цензуры». «Нет харбинца, который не вспоминал бы с глубокой благодарностью годы жизни, проведенные в Харбине, где жилось привольно и легко, - вспоминала писательница Наталья Резникова. - Можно сказать с уверенностью, что на всем земном шаре не было другой страны, в которой русская эмиграция могла чувствовать себя в такой степени дома».
Русский язык был официально признанным, врачи и юристы могли свободно практиковать, деловые люди открывали предприятия и магазины. В гимназиях преподавание велось на русском языке по программам дореволюционной России. Харбин оставался русским университетским городом и вместе с тем многонациональным культурным центром, в котором дружно жили и тесно взаимодействовали землячества и общины выходцев из Империи - поляков и латышей, грузин и евреев, татар и армян. Молодежь в Харбине имела возможность учиться на трех университетских факультетах, в Политехническом институте. Лучшие музыканты давали концерты в трех консерваториях, а на оперной сцене пели Мозжухин, Шаляпин, Лемешев, Петр Лещенко, Вертинский. Кроме русской оперы действовали украинская опера и драма, театр оперетты, хор и струнный оркестр. Студент местного политехнического института Олег Лундстрем создал здесь в 1934 году свой джаз-оркестр, до сих пор задающий тон российскому джазу. В городе действовало около тридцати православных храмов, две церковные больницы, четыре детских приюта, три мужских и один женский монастырь. В священниках тоже не было недостатка - их выпускали духовная семинария и богословский факультет университета. В отличие от европейских стран, где эмигранты уже во втором поколении заметно ассимилировались и большей частью стремились раствориться среди автохтонов, в Китае русские с местным населением почти не смешивались. А главное, продолжали себя считать подданными России, лишь временно оказавшимися за ее пределами.
В 20-30-е годы в Китае выросла литература, ставшая отдельной цветущей ветвью словесности русского Зарубежья. Здесь издавались детективные романы и исторические исследования, политические брошюры и философские трактаты, отечественная классика и книжки для детей, работы по востоковедению и техническая литература. И как везде в русскоязычном мире – множество поэтических сборников. За тридцать лет (1918-1947), по данным исследователей этой темы В. Крейда и О. Бакич, в Харбине и Шанхае было издано около 180 стихотворных сборников – авторских и коллективных. Таким образом словесность русского Китая может равняться по объёму с литературой целой европейской страны. Тиражи тех сборников в основном соответствуют тиражам поэтических изданий в нынешней России (при том, что всё русское население Китая не превышало 500 тысяч). Журналов и газет, относительно стабильных либо эфемерных, выходило такое множество, что их трудно даже пересчитать. К примеру, в 1922 году в одном только Харбине существовало 60 периодических изданий. Современный китайский исследователь Дяо Шао-Хуа называет такое обилие и разнообразие «редким явлением в истории мировой журналистики». Не в каждой стране, где находили себе приют эмигранты, издавался толстый литературный журнал. В Харбине такой журнал – «Русское обозрение» - образовался уже в 1920 году. А всего журналов насчитывалось около 170. Так что харбинским поэтам, в отличие от литературной молодёжи на Западе, было где печататься. Литераторы в Харбине в большинстве своем занимались профессиональным трудом, а не работали таксистами и официантами, как в Париже.
Конечно, самые знаменитые дореволюционные писатели и поэты оказались в Европе. Восточная ветвь русской литературы была предоставлена себе самой. Из Парижа, Берлина и Праги слабо замечали Харбин и Шанхай, мало следили за их литературной жизнью. И всё же такие поэты «русского Китая», как А.Несмелов, А. Ачаир, В. Перелёшин, Н .Щеголев были известны западной эмиграции, печатались в европейских журналах и антологиях.
По двум календарям
Август 1945-го пронесся подобно грому и потоку стремительного летнего ливня. Советские самолеты в несколько заходов накрыли железнодорожные мосты и переправы. Горела станция. По ночам шоссе сотрясалось от отступающей японской техники. Показались советские танки, а за ними и отряды СМЕРШа. Более 15 тысяч харбинцев были насильно увезены в СССР. В их числе поэты Ачаир и Несмелов, многие деятели русской эмиграции. Всю Маньчжурию перетряхнуло войной и стало ясно, что прежней жизни уже не будет. В самобытный остров дореволюционной русской цивилизации, на четверть века задержавшийся в «старом мире», били волны незнаемой грозной силы, хоть и изъяснявшейся на родном языке. Более Уклад, прежде казавшийся надёжным и устоявшимся, вмиг покачнулся и пошёл трещинами. Жили там десятилетиями, обустраивались и обихаживали землю, заводили заводы, растили и учили детей, хоронили стариков, строили храмы, дороги... И всё равно земля оказалась чужой - пришло время её покидать или брать китайское гражданство. Красный Китай не хотел больше терпеть державшееся особняком миллионное русское население. Со смертью Сталина и в Советском Союзе отношение к эмигрантам стало меняться, былая вражда и непримиримость потеряли остроту, зарастали быльём. В 1954 году из Москвы раздался официальный призыв к «харбинцам» возвращаться на Родину.
Советское влияние в Манчжурии стало определяющим сразу же после войны. Белогвардейские организации были распущены, пропаганда «белой идеи» запрещена. Из СССР стали поступать книги, газеты, кинофильмы. В школе учились уже по советским учебникам, вместе с тем отец Алексей продолжал просвещать нас и Законом Божьим. Жили по двум календарям. Вот я, разглядывая советский, оповещаю бабушку: «А сегодня праздник – День Парижской Коммуны!». Она мне в руки свой календарь, церковный: «Какой ещё коммуны, прости Господи! Сегодня мученики, прочти-ка мне их акафист». Как праздновать «Парижскую Коммуну» у нас никто не знает. И я, конечно, отправляюсь с бабушкой в церковь к вечерне помолиться святым мученикам.
Взрослые по праздникам - а отмечались у нас до самого отъезда лишь церковные, православные - гуляли широко, весело, пели старинные, сбережённые из прежней России песни и романсы, могли под шумок грянуть и «Боже, царя храни!». Однако молодёжь уже знала «По долинам и по взгорьям», «Катюшу», «Широка страна моя родная». И всё же в основном сохранялся уклад старорежимный. По воскресеньям и стар, и млад шли в церковь, все помнили молитвы, многие держались постов, в каждом доме в красном углу светились иконы, зажигались лампады. Одевались в большинстве тоже по старой моде - казацкой или цивильной. Да и стол в дни торжеств составлялся из блюд старинной кухни, названия многих теперь встретишь лишь в книгах. Женщины свято хранили и передавали младшим, дочерям и снохам, рецепты русского гостеприимства. Каждый праздник обставлялся особым набором яств. Пировали с размахом, большими, шумными застольями, из домов гулянья нередко выливались на улицы. Но «чёрного» пьянства не было, и в будни, без повода, питьё не приветствовалось, да фактически и не встречалось. «Любителей» всех знали наперечёт, они становились посмешищем и в какой-то степени изгоями. Трудились основательно и серьезно. И не просто «вкалывали», а умели развернуть дело, собрать капитал, обучиться необходимым профессиям, завести деловые связи с заграницей. Потому-то русская колония выделялась в море нищего тогда китайского населения относительным благополучием и порядком.
Конечно, жили не все одинаково. Акционерное общество «И.Я. Чурин и Ко», освоившееся в Китае еще до революции, имело чайные и кондитерские фабрики, сеть магазинов, в том числе и за границей, чайные плантации. Выделялись и другие богатые фабриканты, банкиры, коммерсанты, издатели, скотоводы, концессионеры. Существовал слой наёмных рабочих и батраков. Но основную часть русского населения составляли мелкие частники, державшие собственное хозяйство или имевшие какое-то дело в городе. Русские же продолжали обслуживать КВЖД.
Понятно, что и призыв из СССР к возвращению был воспринят по-разному. Многих отнюдь не обрадовала перспектива попасть под власть коммунистов, хлебнуть социализма, о котором, как впоследствии выяснилось, многие эмигранты всё же имели достаточно верное представление. Поэтому, когда одновременно стали вербовать на выезд миссии из Канады, Австралии, Аргентины, ЮАР, заметная часть харбинцев подалась в эти страны. Мой же отец рассудил иначе: в Америку, мол, пусть богатые едут, а нам вернее вернуться в свою страну. Тем более, что советский консул на собраниях и встречах рисовал дивные картины будущей жизни в Союзе. Мы, дети, весть об отъезде встретили с восторгом. В мечтах вставали светлые большие города, море электричества, чудеса техники. Мощь, энергия и неодолимая сила слышались за самим звукосочетанием «СССР».
Карантинное жилье
После нескольких часов тряского пути машина развернулась у плоских длинных бараков, похожих на китайские фанзы. Нас плотно обступили женщины и дети. Они смотрели во все глаза и угрюмо молчали. Вот тогда, помню, мне, восьмилетнему, стало вдруг страшно, и сердцем я ощутил, как далеко мы заехали от родных мест, от привычной жизни, и что не вернёшься теперь туда, и жить придётся среди этих непонятных людей. Взяв поданную из кузова табуретку, я понёс ее к дверям, толпа передо мной испуганно расступилась. Позже «местные» признавались, что ждали в свою деревню настоящих китайцев, представлявшихся им, вероятно, в шёлковых халатах, с косичками, с веерами и зонтиками в руках. Наш простецкий вид их удивил и разочаровал.
В тёмной сырой конуре с просвечивавшимися от худобы стенами (к зиме их потом мы сами залепили потолще глиной) предстояло прожить два года в режиме карантина: к советским порядкам надо было привыкать постепенно. В соседних бараках ютились сосланные в Сибирь после войны молдаване. И несколько цыганских семей, попавших под объявленную тогда Хрущевым кампанию приручения к оседлой жизни. Их неунывающий нрав, пенье и пляски под гитару, драки и ругань ребятишек придавали барачному житью-бытью живописный колорит табора.
Понемногу у наших костров стали появляться и местные. Поначалу они не решались близко сходиться с нами - всё же люди из-за границы, под присмотром. Первыми, как всегда и бывает, осмелели и перезнакомились между собой дети, за ними их матери. На первых порах женщины молча смотрели со стороны, отказываясь переступать порог или садиться за стол. Мужики сходились быстрее. Но мужчин в селе было мало, особенно здоровых, не увечных. Из разговоров понемногу узнавалось, что и как происходило здесь до нас, какую великую беду перемогла страна всего лишь несколько лет назад, сколько горя пришло с нею почти в каждый деревенский дом. И наши собственные лишенья казались мелкими и не обидными перед испытаниями и утратами этих людей. Да сколько же всего предстояло ещё нам узнать и понять, принять в сердце, чтобы не остаться навсегда чужими, приезжими, чтобы по-настоящему, кровно соединить себя с живущими рядом, с незнакомой пока ещё, хоть и нашей, русской, землёй, свою долю с общей судьбой. Ведь только тогда могло состояться настоящее возвращение и обретение России, не той, воображаемой песенной, былинной, эмигрантской, а нынешней, здешней, советской. А давалось это не просто...
Каждое утро часу в шестом в окна барака барабанила совхозная «техничка» и выкликала жильцов, оповещая, кому на какую работу идти. Всякий день приходилось на разную. Этот стук в стекло и противный крик, вспугивающий детский сон, слышен мне до сих пор.
Отец мой умел делать, кажется, любую работу. Если взяться считать, он владел десятком-другим наиполезнейших профессий: способен был в одиночку поставить дом - хоть деревянный, хоть каменный; выложить печь; завести пашню или расплодить без числа коров и овец; своими руками выделать кожи и нашить шапок, сапог, полушубков; знал повадки диких зверей и умел лечить домашних; находить в степях и в лесу дорогу без карт и без компаса; владел на бытовом уровне китайским и монгольским; играл на гармони, а в молодости и в любительском театре; несколько лет атаманствовал, т.е. занимался земской работой. Но все это, наработанное и скопленное в той жизни, враз оказалось ненужным и бесполезным в этой, где на работу «гоняли» (так и говорилось: «Тебя куда завтра погонят? А меня вчера загнали на посевную»). Здесь невозможно было никаким уменьем, стараньем, упорством что-либо исправить, сделать по-своему, облегчить жизнь своей семье. Переселенцы как бы остались без рук, которыми ещё вчера умели столь многое. Было от чего пасть духом и занемочь. Кладбище в соседней рощице за два года сильно подросло могилами «китайцев». Когда же срок карантина подошел к концу, выжившие стали разбегаться. Первыми на разведку кинулась молодежь. Совхозное начальство тянуло с документами, не давало отпусков, запугивало - но люди разлетались, как воробьи. Еще раньше нашего за лучшей долей куда-то откочевали цыгане.
Время сравняло
Несколько лет назад вновь я посетил печальное селенье – воскресить память детских лет, навестить могилы. На месте наших бараков увидел длинный ряд бугорков и ямок, поросших бурьяном. Да и всё остальное, жилое, ещё больше обветшало и покосилось. Кажется, ни одного нового строения не появилось здесь за пятьдесят лет.
Первые годы репатрианты ещё держались друг за друга, соблюдали обычаи, жениться предпочитали на своих, знались, наезжали в гости. В некоторых городах Сибири и Казахстана и сегодня существуют землячества бывших харбинцев, а в Екатеринбурге, хоть и нерегулярно, даже выходит любительская газета «Русские в Китае». Но уже их дети стали забывать прежнее землячество и родство, пообтерлись и стали вполне советскими. По отцу могу судить, как менялись со временем взгляды и настроения бывших эмигрантов. «Там жить было свободней и интереснее, а здесь легче, спокойней», - говорил он под старость. В семидесятые годы его как-то разыскал и навестил двоюродный брат из Австралии, тоже бывший харбинец. Спустя двадцать лет им уже трудно было понять друг друга. Их сняли со льдины, называвшейся Русской Маньчжурией, и развезли на разные континенты. А сама льдина растаяла...
Харбинский поэт Арсений Несмелов, погибший в декабре 1945 года в Гродековской пересылке близ Владивостока, ещё в тридцатых годах предсказал будущее своего города:
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
Пусть удел подобный горек,
Не опустим глаз:
Вспомяни, старик историк,
Вспомяни о нас.
Ты забытое отыщешь,
Впишешь в скорбный лист,
Да на русское кладбище
Забежит турист.
Он возьмет с собой словарик
Надписи читать...
Так погаснет наш фонарик,
Утомясь мерцать!
Геннадий Литвинцев
Версия для печати