«Голодный экспорт» в истории Российской Империи

Текст лекции

Добрый вечер! Я благодарю присутствующих за то, что они пришли.

Тема сегодняшней лекции заявлена как «Проблема «голодного экспорта» в истории Российской Империи».

Данная тема, имея самостоятельную научную ценность, в то же время прямо связана с проблемой благосостояния населения России в конце XIX - начале XX вв. и – что не менее важно – с нашими представлениями об этом благосостоянии.

Не секрет, что в массовом сознании множества наших современников доминирует представление о том, что главной причиной революции 1917 г. было якобы бедственное положение народных масс в пореформенную эпоху, что неправильно. В последние годы прежде всего вследствие ресталинизации эта тематика «вдруг» снова обрела актуальность.

В общем виде существуют два основных подхода к интерпретации причин российской революции. Первый – негативистский, пессимистический. Его метафорой вполне может служить картина И.Е. Репина «Бурлаки на Волге». Отталкивающий, негативный образ пореформенной России создала еще народническая публицистика – источник всей дореволюционной оппозиционной литературы. Позже его взяли на вооружение советские марксисты. Сталин артикулировал его в «Кратком курсе истории ВКП(б)», а затем оно лишь уточнялось.

Этот взгляд исходит из того, что революция была логическим, «закономерным» завершением порочного в целом пути развития страны, сопряженного с перманентным ухудшением положения народа после 1861 г.

В рамках этого подхода вся жизнь страны трактуется с точки зрения «презумпции виновности» правительства во всех мыслимых и немыслимых изъянах и недостатках развития пореформенной России. Власть не обвиняли, условно говоря, только в восходе солнца и, пожалуй, в смене времен года, во всем же остальном, начиная с факта своего существования, она было безусловно виновата. Масштабы этой массовой психопатии потомкам представить очень трудно.

Общество как будто расплачивалось с государством за века вотчинно-крепостнической истории, за которую Александр II определенно не отвечал.

В силу подобной логики в массовом сознании образованного класса покушения на царя вплоть до его убийства 1 марта 1881 г., не говоря о терроре в отношении менее значительных лиц, обрели характер чуть ли не обыденного явления, морально-этическая оправданность которого была настолько очевидна, что как бы и не обсуждалась.

Россия по-прежнему «навсегда» отставала от передовых держав, положение населения непрерывно ухудшалось, его недовольство нарастало, и Первая Мировая война стала лишь последним толчком в закономерном процессе краха Империи; непонятно, правда, почему она при этом в 1913 г. уверенно входила в пятерку ведущих стран по многим из важных показателей экономического развития.

До 1917 г. такое видение эпохи должно было объяснять и оправдывать борьбу оппозиции против «ненавистного царизма», а для советской историографии – не только оправдывать, но и легитимизировать переворот 25 октября 1917 г., Гражданскую войну и «обычную» советскую жизнь.

Второй подход, который разделяется рядом историков, в том числе и мной, можно назвать оптимистическим, «позитивистским».

Согласно ему, Великие реформы дали стране мощный импульс для успешного развития, значительно усиленный затем «модернизацией Витте – Столыпина», а также принятием в 1905 г. конституции. Это не значит, что Россия была страной без сложных проблем (таких в истории не бывает), однако эти проблемы не относились к числу принципиально нерешаемых. Для масштабной реализации потенциала модернизации требовались пресловутые «20 лет покоя внешнего и внутреннего». Однако принявшая неизвестный дотоле человечеству масштаб Первая Мировая война и вызванные ею трудности стали главной причиной русской революции 1917 г.

В основе этого взгляда лежит тот факт, что поражение в тотальной войне само по себе – более чем достаточная причина для революции и не может служить критерием успеха или неуспеха предшествовавшей модернизации страны.

Хотя революции происходят не только после проигранных войн, они весьма часто происходят и после них, потому, что при прочих равных такие войны деморализуют нацию и явно демонстрируют несостоятельность Власти (в данное конкретное время, конечно, а не в течение всей истории государства). Обоснованность этой точки зрения подтверждается, в частности, крушением Германской и Австро-Венгерской империй в 1918 г., благоприятный исход модернизаций в которых сомнению не подвергается.

Крайне важно, что разница между этими подходами заключается вовсе не в противоположной оценке одних и тех же фактов.

«Пессимистам» от народников достались такие штампы, своего рода « священные коровы», как «обнищание народных масс», «малоземелье», «голодный экспорт», «непосильные платежи», «провал Столыпинской аграрной реформы» и пр., которые давно считаются аксиоматичными и лишь варьируются в том или ином виде.

Однако содержание «священных коров» - убыточный вид «животноводства».

При ближайшем рассмотрении эти «бесспорные факты» оказываются либо полными фикциями либо, в лучшем случае, некорректными упрощениями. Источниковая база, которой оперируют сторонники второго подхода, несравненно шире, не говоря уже о более высоком методологическом и методическом уровне исследований, а потому их выводы, несмотря на непривычность, с научной точки зрения куда более обоснованы.

Я хочу показать, что негативистская схема трактовки истории пореформенной России неверна, как неверен и взгляд, сто лет выводящий причины русских революций из «бедственного» положения народных масс.

Первую свою задачу я вижу в том, чтобы на основании как уже введенных в научный оборот, так и – по преимуществу – новых материалов, прежде всего статистических, показать несостоятельность ряда вышеуказанных постулатов традиционной историографии.

Сам по себе пессимистический подход, как говорилось, – продукт начавшегося еще в 1870-х гг. народническо-марксистского анализа пореформенной действительности, по определению предвзятого и некорректного.

Однако примерно с 1930-х гг. в его (подхода) формировании стала участвовать и другая причина – преднамеренное игнорирование фактора, условно говоря, семантической «инфляции». Под нею я подразумеваю тривиальный факт изменения с течением времени семантики множества терминов, в том числе и самых простых. Изучение этого фактора – вторая задача моей работы.

На этом обстоятельстве нужно остановиться особо.

Будущие историки с первых курсов должны усваивать банальную, но притом коварную в своей кажущейся простоте истину – при обращении к любому историческому периоду, необходимо постоянно помнить о том, что с течением времени многие простые понятия меняют смысловое наполнение. «Презентизм», т.е. механическое проецирование (перенесение) нашего сегодняшнего понимания отдельных явлений, терминов и т.д. на прошлое, недопустим, поскольку способен извратить понимание истории.

Применительно ко всем эпохам русской истории споры о значении тех или иных терминов в историографии ведутся иногда буквально столетиями.

По ряду причин пореформенной эпохе в этом отношении чрезвычайно не повезло, хотя, казалось бы, она была совсем недавно.

Между тем люди того времени, т.е. не самые далекие наши предки, в понятия «голод», «нужда», «непосильные платежи», а также «насилие», «произвол» и др. вкладывали не совсем тот, мягко выражаясь, смысл, который вкладываем мы сейчас.

Наши современные представления об этих феноменах вытекают из исторического опыта советской эпохи, а он был принципиально иным и неизмеримо более трагичным.

У каждого времени свой «среднестатистический» порог печали и страданий. Многие тысячи страниц, опубликованных до 1917 г., изображали «тяжелое», «бедственное» и т.д. положение российского народа, и, думаю, значительная часть писавших об этом была искренна. Трудно предполагать, например, что кривил душой В.Г. Короленко. В рамках представлений своего времени, в тогдашней системе координат «плохо/ хорошо», когда голодом категорически именовался не только реальный голод 1891-1892 гг., но и любой позднейший неурожай, эти авторы, если они старались быть объективными, часто были правы.

Все эти описания фактически одномоментно обесценились, когда обыденностью стали «красный террор», продовольственная диктатура, продотряды и продразверстка, людоедство и голод 1921-1922 гг., не говоря о коллективизации и голоде 1932-1933 гг.

Переворот 25 октября 1917 г. создал новую, чудовищно жестокую систему координат во всех сферах бытия, и старые стандарты соотносились с ней примерно так же, как обиды ребенка и трагедия человека, идущего на эшафот.

Если постоянно не иметь этого в виду, то об объективном изучении истории России можно забыть.

Что написал бы по поводу карточной системы времен «военного коммунизма», например, А.И. Шингарев, сделавший себе имя на брошюре «Вымирающая деревня» (1901), если бы его не растерзал «революционный караул» в 1918 г.? А как оценил бы плакат Моора «Помоги» (1921) умерший в том же 1918 г. в горе и раскаянии А.А. Кауфман?

Короленко летом 1921 г., незадолго до смерти, избрали почетным председателем Всероссийского комитета помощи голодающим, и он написал Горькому, что «у нас голод не стихийный, а искусственный».ⁱ Он успел не только ощутить себя в новой системе ценностей, но и высказать свое к ней отношение – к ярости Ленина, кстати.

Сказанное, понятно, не делает нужду и недоедание людей во время неурожаев конца XIX - начала XX вв. фикцией, однако показывает, что они должны оцениваться в контексте всех наших знаний и в свою настоящую «цену».

Если мы претендуем на цельное понимание своей истории, если мы хотим трактовать ее как единый глобальный и непрерывный процесс, то мы обязаны выработать четкие критерии, четкую терминологию для обозначения различных градаций одних и тех же константных исторических явлений – так, чтобы история не представлялась, условно говоря, собранием отдельных «картин»-эпох, а была бы цельным полотном.

У меня есть еще одна, хотя и подчиненная, задача, теснейшим образом связанная с той же проблемой семантической «инфляции».

В последние годы история России конца XIX - начала XX вв., помимо сугубо академической, приобрела свою крайне уродливую вненаучную специфику.

До Перестройки любое сопоставление Российской Империи и СССР имело целью подчеркнуть «исторические свершения государства рабочих и крестьян». За последние 25 лет «свершения» и «достижения» явно девальвировались, и в то же время выяснилось, что и до 1917 г. в России не все было «так запущено», как нас долго уверяли.

Тогда новейшие коммунисты и их союзники начали выдавать советскую власть за логическое и притом естественное продолжение предшествовавшей истории России. Царская Россия и СССР стали уравниваться в «негативе», чтобы оттенить то, что апологеты «Отца всех народов, кроме репрессированных» считают «позитивом».

Жуткие реалии советского времени стали механически переноситься на пореформенную эпоху. Имперская власть теперь представляется чуть более смягченным вариантом советского режима. В частности, на центральных каналах ТВ начали всерьез сравнивать голод и террор в СССР и в имперской России, цитируя распространяемые в интернете фальшивки о «миллионах православных душ», якобы умерших от голода при Столыпине (!!!) и т.д.

Вновь оказались востребованы так называемые «эксперты», которые в СМИ и на телевидении занимаются привычным ремеслом фальсификации по курсу «Истории КПСС» Пономарева, вводя в заблуждение такую аудиторию, которая в силу недостатка знаний объективно не в состоянии поймать их за руку. Впрочем, у этой возрастной публики есть и прилежные молодые ученики – это явно говорит о наличии спроса на такие фальсификации.

Сказать, что подобные сравнения Российской Империи и СССР – наглое вранье, значит ничего не сказать.

Это – чистой воды сознательная манипуляция общественным сознанием, которая имеет целью приучить людей – прежде всего молодых – примерно к такому «силлогизму». Россия всегда была страной объективно бедной, прежде всего из-за климата и отсутствия природных ресурсов (фактически до XVIII в.). Народ в ней всегда жил трудно, он столетиями угнетался правительством, но не потому, что правительство было «плохим», а потому что «прибавочного продукта» было очень мало, и без насилия его было не изъять, и, соответственно, стране не устоять под натиском врагов. Нужда и голод – постоянные компоненты русской истории, это наша карма, однако только при советской власти, несмотря на «исторически оправданные» людские потери, мы были великой державой и нас все боялись.

Эта конструкция находит своих слушателей, потому, полагаю, что многим нынешним россиянам хочется гордиться своей страной в каком угодно формате, даже в таком.

Отсюда ясно, насколько важно для современного «агитпропа» уравнять Российскую Империю и СССР по уровню государственного произвола и числу жертв в голодные годы.

Успех этой манипуляции капитально облегчается воистину неандертальским невежеством множества людей относительно собственной истории. Особенно тех, кто родился в 1980-1990-х гг. и учился в эпоху развала школьной системы.

Однако История – не ток-шоу, и здесь модный фокус со всенародным якобы голосованием не проходит.

Дело в том, что прегрешения царизма были весьма подробно описаны и расписаны в обычных советских школьных учебниках, найти которые и сейчас не очень сложно. И о миллионах людей, умерших от голода при после 1861 г. там не найти ни слова. Хотя советская власть была очень заинтересована во всемерном обличении самодержавия и не слишком церемонилась с историей, в этом смысле порядочности у авторов учебников было больше, чем у современных «идеологов» несостоявшегося «светлого будущего».

При этом советскую власть хотят выдать за спасительницу 150-ти миллионов жителей Империи от нищеты, голодания и «полуколониального» прозябания – в полном соответствии с «Кратким курсом истории ВКП(б)».

Стремление это понятное, но уж больно бесстыжее. Мы ведь никогда не узнаем, что на этот счет думают десятки миллионов людей, погибших после 1917 г., а также их неродившиеся дети, внуки, правнуки и праправнуки, с которыми мы все могли бы быть знакомы лично. Кстати, по подсчетам независимых демографов, не будь 1917 г. – к 1950 г. население России (имперской или республиканской) равнялось бы минимум 350-ти, а то и 400 млн.чел. вместо примерно 180-ти млн.

Я рассчитываю на конкретных примерах показать, что «надо обладать очень медным лбом или очень крупным невежеством, чтобы смешивать два такие разнородные … понятия»ⁱⁱ, как пореформенная абсолютная монархия, с одной стороны, и тоталитарный режим с мощнейшим репрессивным аппаратом, с «Большим скачком», «Большим террором» (не говоря о «среднем» и «малом»), с ГУЛАГом и т.д., с другой.

Ниже мы убедимся в том, что многие расхожие представления о дореволюционной России имеют мало или ничего общего с тем, что говорят многочисленные источники.

Важное предуведомление.

В этом тексте, как и в других своих работах, под интеллигенцией пореформенной эпохи я, исходя из известного определения П.Н. Милюковаⁱⁱⁱ, подразумеваю политически активное меньшинство образованного класса, прежде всего народников и марксистов, а также радикальную часть кадетов; разумеется, к интеллигенции относится и обслуживающая их публицистика.

С точки зрения такого подхода, большинство российского образованного класса, в отличие от наших дней, не относится к интеллигенции; это еще один пример семантической «инфляции».

Во избежание недоразумений, хочу предупредить, что в отношении терминов «интеллигенция», «оппозиция» и «модернизация» любые аллюзии с 2011-2012 гг. совершенно неуместны.

Итак, начнем с проблемы «голодного экспорта».

Экспорт в зеркале статистики

Оборот «голодный экспорт», вообще говоря, может существовать только как реплика в обыденном бытовом разговоре, в таком приблизительно контексте – «у нас люди голодают, а они хлеб вывозят». Примерно с таким же основанием в современной России можно говорить, что мы, мол, мерзнем, а они газ экспортируют. Как будто плохо топят от того, что газ качают в Мюнхен или в Донецк, и если трубу перекроют, то немедленно станет тепло!

С точки зрения политической экономии «голодный экспорт» - полная бессмыслица.

В стране с рыночной экономикой, а пореформенная Россия таковой и была, экспорт – часть процесса обмена, часть торговли, течение которой определяется соотношением спроса и предложения – и только.

В конце XIX - начале XX вв. за оборотом «голодный экспорт» стояла та мысль, что из-за «непосильных податей» крестьяне вынуждены продавать свой хлеб на рынке в ущерб собственному питанию.

Чтобы согласиться с этим тезисом, мы должны убедиться, во-первых, в том, что у крестьян не было иных статей расходов, кроме значительных выплат государству, во-вторых, – что в стране существовала очень жесткая система взимания платежей, и, в-третьих, что вывоз хлеба играл все возрастающую роль в хлебном хозяйстве стране.

Как мы увидим ниже, ни одно из этих предположений не является верным.

Есть три комплекса источников, которые позволяют ответить на вопрос о роли экспорта в хлебной торговле России конца XIX - начала XX вв. Прежде всего, это таможенная статистика; статистика урожайности Центрального статистического комитета МВД (дальше - ЦСК МВД) и транспортная статистика, т.е. «Сводная статистика перевозок по русским железным дорогам» и статистика речных перевозок МПС.

Я уверен, что таможенная статистика достоверна настолько, насколько может быть достоверна официальная государственная дореволюционная статистика, и поэтому в любых вариантах анализа ее данные являются четким и достаточно надежным ориентиром. Весьма репрезентативна и созданная С.Ю. Витте «Сводная статистика перевозок», тарифная статистика Министерства финансов. Статистика речных перевозок МПС, по мнению самих составителей, недоучитывала четверть перевозок по внутренним водным путям.

Поскольку крестьяне из «податных опасений» не доверяли статистике во всех ее видах, то и опросные анкеты ЦСК, и земские бюджетные обследования воспринимались ими контексте возможного роста налогов.Известно, что наибольшие сомнения вызывает урожайная статистика МВД. Занижение урожаев статистикой МВД закономерно вытекало из самой системы сбора сведений о них. ЦСК рассылал в волостные правления (и землевладельцам) специальные опросные листки. Путем анкетирования выяснялась площадь посевов и высота урожайности на единицу площади, а затем умножение первого показателя на второй давало величину валовых сборов культур в отдельной волости. Сумма волостных данных принималась за урожай уезда, а сумма данных по уездам – за урожай губернии.

Для большинства современников недостоверность урожайной статистики, в том числе и ЦСК МВД, была такой же банальностью, как для советских людей – приписки в этой советской жизни вообще и в колхозах, в частности, только с обратным знаком. В колхозах показатели завышались, а до революции урожаи, численность поголовья скота и т.д. занижались.

Отсюда высказанная более ста лет назад идея введения увеличивающих поправок к данным ЦСК, которые у отдельные исследователей колеблются в диапазоне от 7% до 19%.

Однако с этим согласны не все, поскольку для трубадуров «нищей России» эта заведомо заниженная статистика урожаев была настоящим подарком. Она как будто специально предназначалась для иллюстрации тяжелого положения крестьянства. И, соответственно, уже начиная с Янсона, она стала важным аргументом в публицистической борьбе оппозиции с правительством. Утверждения о низком уровне урожайности и потребления населения должны были демонстрировать, в числе прочих аргументов, несостоятельность царизма; в тех же целях ее использовала и советская историография.

Вообще говоря, не считая бухгалтеров, люди, обращающиеся к статистике, делятся, как мне кажется, на две категории.

Одни с ее помощью хотят удовлетворить собственную любознательность, им важно и интересно на ее основе выяснить и понять, что же было (или что происходит) в реальности, насколько это возможно выяснить и понять.

Полагаю, что именно в результате осмысления первыми усилий вторых и увидела свет известная мысль о статистике как одном из видов лжи.У других задача прагматически утилитарная – им нужно доказать то, что хочется или нужно доказать, неважно по каким причинам, т.е. здесь речь идет о выполнении «личного» или социального заказа.

Исходя из этого, тех, кто ратует за введение поправок, я отношу к первой категории, а народников и их «наследников» – ко второй.

Не вдаваясь в детали, скажу, что погубернское сопоставление урожаев главных хлебов и их перевозок в начале ХХ в., а также и нарративные источники, убедило меня в правоте тех историков, которые не считают урожайную статистику ЦСК МВД репрезентативным источником.^iv Из самых что ни на есть корыстных соображений ее респонденты, как минимум, в голодные годы определенно занижали величину урожаев. Поэтому мы вправе предположить, что в реальности вывозилась меньшая часть урожая, чем это показывают моитаблицы (см.ниже).

Тем не менее, несмотря на недостоверность данных ЦСК МВД, мы вынуждены их использовать – за неимением других столь же масштабных. Ведь исследование, охватывающее не менее 63-х губерний, должно основываться, по возможности, на однотипных источниках, обрабатываемых по единой методике, поскольку в такой работе особенно необходимы ориентиры, обладающие хотя бы относительной устойчивостью во времени и пространстве. К тому же вектор искажения урожайности известен. Как ни странно, на первый взгляд, но эту весьма тривиальную мысль в научном сообществе требуется специально объяснять, в первую очередь таким его специфическим представителям, как С.А. Нефедов, что само по себе симптоматично.

Поэтому я считаю, что введение современными авторами (П.Грегори, Б.Н. Миронов) в проводимых ими исследованиях поправок к сведениям ЦСК МВД об урожаях с источниковедческой точки зрения необходимо и оправданно.

Однако я сам в своих работах использую данные о валовых сборах без поправок и не пытаясь вычислять чистые сборы.

Мои задачи таковы, что я не вижу смысла вдаваться в полемику о том, какая поправка ближе к истине – в 19% или 7%. Принципиально для меня то, что все они исходят из тезиса о занижении размеров сбора ЦСК. К тому же я не уверен, что поправка для всех регионов страны всегда имеет унифицированный характер.

Пессимистические результаты, полученные мной при сопоставлении величин урожаев главных хлебов и их перевозок в производящих губерниях, когда транспортировка равна или превышает, иногда на 100%, зафиксированный урожай, минимизируют у меня как у автора всякое желание высчитывать чистые сборы.

Я не считаю возможным использовать заведомо неточные данные, притом неточные дважды, поскольку заниженный чистый сбор выводится из заниженного же валового. Поэтому я предпочитаю оперировать данными о валовых урожаях, как об относительно внятномориентире, полагая указанные искажения стабильными. Нам важно сейчас понять вектор развития процесса.

Рассмотрим структуру хлебного экспорта России в конце ХIХ – начале ХХ века.

Таблица 1. Среднегодовой экспорт хлеба из России за 1889-1913 гг. (тыс.пуд.)*

Источники: Обзор внешней торговли России по европейской и азиатской границе за 189… год; Материалы к пересмотру торгового договора с Германией. Вып. V. Россия. Привоз, вывоз и направление вывоза главнейших сельскохозяйственных продуктов за 1884-1910 гг. Пг., 1915; Сельское хозяйство Росии в ХХ веке. М., 1922. Лященко П.И. Зерновое хозяйство и хлеботорговые отношения России и Германии в связи с таможенным обложением. Пг., 1915.

Таблица 2. То же в процентах к общему вывозу

Из таблиц 1-2 следует, что вплоть до предвоенного пятилетия пшеница с большим отрывом лидировала среди экспортных культур. Вывоз ее по абсолютной величине возрастал, но доля в хлебном экспорте постепенно падала: с 42% в 1989-93 гг. до 29-31% в 1911-1913 годах. Экспорт муки был незначителен, что отражало определенную – до поры – неразвитость России в этом отношении (США до 50% своего хлеба вывозили в виде муки, что, конечно, стоило дороже).

Экспорт ячменя стабильно возрастал по обоим показателям, и к началу Первой Мировой войны ячмень стал главной экспортной культурой страны.

Вывоз ржи устойчиво снижался и по абсолютной величине, и в относительном выражении с 16,9% в 1899-1903 гг. до 5,5% в 1909-1913 гг.

Вывоз овса по пятилетиям растет, но экспорт его наименее стабилен.

Экспорт второстепенных хлебов, большую часть которых составляли кукуруза, отруби и жмыхи, увеличивался как в количественном, так и в относительном выражении. В отдельные годы он превышал 20%.

Очевидна явная неустойчивость экспорта как отдельных главных, так и всех хлебов вообще. Перепады в отдельные годы иногда достигают 300% и более.

Таблица 3. Соотношение урожаев и экспорта главных хлебов* (тыс.пуд. и %)

Источники: см. таблицу 1.

* Ржаная и пшеничная мука переведены в зерно в пропорции соответственно 90% и 75% процентов выхода муки из пуда зерна.

Данные таблицы 3, в которой сопоставляются урожаи и экспорт главных хлебов, позволяют сделать следующий вывод: урожаи продолжали расти, но доля вывоза в урожае всех главных хлебов, за исключением ячменя, уменьшалась, причем иногда и в абсолютном выражении. Реально же процент экспортируемого из страны хлеба был еще ниже – во-первых, потому что урожаи были выше, чем показывает статистика ЦСК МВД, а, во-вторых, из-за того, что мы не учитываем сборы в Азиатской России; то есть вывоз хлеба из Томской, например, губернии зафиксирован, а урожаи в ней – нет.