«Голодный экспорт» в истории Российской Империи

Да, есть болезни, которые всегда возникают при истощении организма и с которыми борются медики. Но нет смертей от того, что нет пищи. И главное – нет населения, брошенного своим правительством на произвол судьбы, населения, оставленного один на один с природным (а не созданным специально) катаклизмом, как это было в 1932-1933 гг. и 1946-1947 гг.; в 1921-1922 гг. страну спасла прежде всего американская организация АРА, с которой большевики, скрепя сердце, пошли на сотрудничество.

Добавлю, что в случае неурожая железнодорожные перевозки людей и грузов производились бесплатно, или по льготным и пониженным тарифам.

Как рождался миф о голоде

Учащение неурожаев давало общественности новые желанные поводы для обвинения правительства в несостоятельности, и она использовала эти возможности весьма продуктивно.

В силу этого широчайшая продовольственная помощь, которой ведало МВД, была для СМИ неиссякаемым источником самых разнообразных и нередко бесстыдных инсинуаций. Очень часто газетные сообщения оказывались неверными. Об этом можно и нужно писать не одну диссертацию.

В Отчете по продовольственной кампании 1911-1912 гг. есть специальный раздел «Периодическая печать», в котором наглядно демонстрируются приемы российской прессы того времени. Приведу лишь один фрагмент из него. С декабря 1911 г. в СМИ стали «появляться телеграммы о случаях смерти от недоедания, а также о самоубийствах, вызванных голодом, и, наконец, было сообщено о распродаже голодными крестья­нами детей киргизам. По сообщениям этим производились самые тщательные проверки не только местным губернским начальством, но проверялись они и при командировках на места чинов центральных учреждений, на которых возлагались особые поручения по продовольственному делу. Все эти сообщения оказались неверными.

Так, например, крестьянин Леонтий Павлов, якобы три дня просившийся на общественные работы и не принятый, умерший к вечеру третьего дня от голода, как оказалось, долгое время страдал одышкой, и, имея сына - хорошего работника и не нуждаясь, сам от работ по болезни отказался; умер скоропостижно.

Оказалось неверным и сообщение о смерти, удостоверенной якобы вскрытием, от питания одной гнилой картошкой трех детей с. Киязлы. Ничего общего с голодом не имели также причины смерти крестьян Березкина и Куликова.

Не подтвердилось и известие о смерти двух детей от голода в с.Сокуре. Духовенство, земский врач, смотритель земского училища и члены волостного попечительства заявили, что таких случаев не было, а размер оказанной населению Сокур помощи указывает, что таких случаев и не могло быть.

Сообщения о смерти от голода в поселке Грузинове, Саратовского уезда, проверить не удалось, так как такого поселка в данной местности не оказалось(!)…

Точно также не подтвердились и корреспонденции о самоубийствах от голода.

Крестьянин Калмыков, о котором сообщалось, что он, голодая, пошел «в кусочки», а ничего не собрав, вернулся домой и повесился, оказался рабочим, живущим на готовых харчах в экономии помещика Устинова, получающим жалованье и совершенно не нуждающимся и никогда нищенством не занимавшимся. В виду семейного разлада и в сильно нетрезвом виде, Калмыков взял веревку и заявил, что пойдет вешаться, но его во время успели остановить.

Порезнов, о котором сообщалось, что он повесился, оказался жив и заявил, что о своем якобы покушении на самоубийство он узнал из газет…

Ничего общего с неурожаем, конечно, не имело и самоубийство алкоголика- живописца, покушавшегося на самоубийство в г.Саратове.

Большое впечатление произвела телеграмма из Оренбурга следующего содержания. «Врач отряда официально сообщает о том, что в поселке Денисовском Кустанайского уезда голодные крестьяне, не получая помощи, в отчаянии распродают своих детей киргизам».

Оказалось, что указанное сообщение действительно было сделано, но не врачом отряда, а переселенческим пунктовым фельдшером Сатуниным, который сделал его, побывав в конце ноября в поселках Денисовском, Коломенском, Гришинском и Карпыковском.

Дознанием, проведенном во всех посещенных Сатуниным поселках, установлено, что случаев продажи переселенцами своих детей киргизам ни одного не было, разговор же об этом возник в виду того, что крестьянин поселка Карпыковского, Михаил Перетянин, явившись 7 ноября в сельскую управу, требовал выдачи ему продовольственного пособия, назначенного в виду производившихся в то время общественных работ только семьям, не имеющим рабочих. И получив отказ, демонстративно грозил продать своего двенадцатилетнего сына бывшему у него в гостях киргизу Аяцкой волости Мандобеку Калманову, будто бы согласившемуся на эту покупку.

Этот прием понравился всему поселку, включившему 8 ноября эту угрозу в свой приговор, представленный крестьянскому начальнику 14 ноября, с ходатайством о выплате продовольствия. Поселок Карпыковский, имеющий 182 двора, заработал в течение осени 4156 руб. 76 коп. на общественных работах, а с 19 декабря, как и все перечисленные выше, получал продовольственную ссуду. В течение же первой половины 1911 года получил 31500 рублей деньгами домообзаводственных ссуд.

Крестьянин Перетянин перед описанным случаем два месяца служил возчиком казенного обоза, получая 18 рублей в месяц казенного жалованья. Фельдшер Сатунин объяснил, что основанием для донесения ему послужил случай с крестьянином»^xxvii. Число подобных примеров легко умножить.

Вот так российская пресса формировала у читателей картину окружающего мира.

Кстати, в свете сказанного особенно ясна несостоятельность идеи о том, что правительство пренебрегало общественным мнением. Поскольку в стране была реальная свобода слова, то власть постоянно была под микроскопом и под прицелом одновременно.

Однако становление гражданского общества – процесс двусторонний. Но о чем можно говорить, если каждый мелкий промах власти фиксировался со злорадным удовлетворением, если журналистская доблесть виделась в нагнетании апокалиптической атмосферы?!

Статистика против публицистики: платежи и недоимки

Следующий из основных догматов традиционной историографии заключается в том, что российское крестьянство платило слишком большие прямые налоги и выкупные платежи, и это серьезно ухудшало его материальное положение.

В качестве доказательства обычно приводятся два аргумента. Первый – это постоянный рост крестьянских недоимок.

Попробуем разобраться.

После 1855 г. в налоговой стратегии правительства происходят важные изменения. Значительно упало значение прямых налогов в бюджете вообще, центр тяжести был перенесен на косвенное налогообложение, усилилось обложение имущих классов и др. Александр III в 1880-х гг. уменьшил выкупные платежи, а затем отменил подушную подать и соляной налог. Все это в совокупности резко уменьшило крестьянские платежи^xxviii.

Однако недоимки продолжали расти, и оппозиция настаивала на том, что это «служит ясным доказательством непосильности для населения лежащего на нем податного бремени…»^xxix

Между тем причины парадоксальной ситуации, когда, несмотря на уменьшение налогового бремени и невзирая на экономическую конъюнктуру, недоимки продолжали расти, причем чем меньше становился размер платежей, тем хуже шло их поступление в казну, лежали в совершенно иной плоскости.

Анализ структуры окладов и недоимок как по всем окладным сборам, так и по недоимкам по выкупным платежам для каждой из категорий крестьян по 50-ти губерниям Европейской России за 1897-1901 гг. (из них 1897, 1998 и 1901 гг. в ряде губерний были неурожайными) привел к следующим выводам.

Таблица 8. Окладные сборы, выкупные платежи и недоимки по ним в губерниях с наибольшей задолженностью на 1 января 1898 г. (тыс.руб. и %)

Источник: Источник: Ежегодник Министерства финансов. Выпуск 1900 г. СПб., 1901. С.102-113, 117. Подсчеты автора

Во-первых, из таблицы 8 видно, что на 18 губерний с задолженностью более 1 млн.руб., на которые падало около половины окладных сборов (49,3%) и выкупных платежей (51,3%) по 50-ти губерниям Европейской России, приходилось 93,9% всей суммы недоимок по окладным сборам и 95,1% по выкупным платежам (причем шесть первых губерний сконцентрировали 50,6% и 51,2% долгов соответственно).

Во-вторых, 16 из этих 18-ти губерний фигурируют в таблице 7, среди общинных губерний, получавших наибольшие объемы правительственной продовольственной помощи в конце XIX - начале XX вв.

Симптом вполне очевидный, и правоту общинного «диагноза» убедительно подтверждает наличие в списке должников Московской губернии. Это – сюрприз. Ведь она ни разу не просила продовольственной помощи. И вообще мысль о том, что крестьяне Подмосковья, имевшие уникальные возможности для заработка в крупнейшем городе страны, могут нуждаться, кажется чересчур оригинальной.

Причины этого явления указал П.П. Дюшен, раскрывший на примере Бронницкого уезда прямую связь между упадком крестьянских хозяйств столичной губернии и господством общины и одновременно показавший, что «всюду замечаемое нравственное одичание крестьян несомненно происходит от разлагающего влияния мирских порядков. Подчиняясь роковой власти, крестьянин внутри своей души не может не признать безобразный мирской приговор правильным и, сознавая свою беспомощность, начинает верить в господство зла. Безнравственное влияние мира отражается и на семейных отношениях крестьян: случаи самого недостойного поведения детей по отношению к своим родителям составляют обычное явление в деревне»^xxx.

То есть, причины задолженности московских (и не только) крестьян надо искать в общине, а не в таких внешних признаках их жизни, как размеры наделов, выкупные платежи и т.д.

Пример Московской губернии, полагаю, – лучшее доказательство того, что недоимки не являются свидетельством нужды и что между размерами податей, объемом долгов и экономическими условиями, в которых находятся крестьяне разных губерний, связи нет.

Затем я провел аналогичный анализ по всем 187 уездам, входившим в состав указанных 18-ти губерний.^xxxi Оказалось, что и между уездами одной и той же губернии долги распределялись далеко не равномерно – были уезды совсем не имевшие задолженности, и были уезды с большими долгами (10% и более для конкретной губернии). В итоге оказалось, что на 71 уезд с суммарным окладом в 25075 тыс.руб., т.е. 22,1% оклада 50-ти губерний пришлось 73940 тыс. руб., т.е. 69,7% всех недоимок по окладным сборам неурожайного 1897 г., и 84554 тыс. руб., или 67,6% суммы недоимок в 50-ти губерниях также неурожайного 1901 г.

71 уезд – это лишь 14,2% всех уездов 50-ти европейских губерний. И, полагаю, намного ближе к истине утверждение, что крестьянская задолженность была велика в каждом седьмом уезде Европейской России, нежели «почти» в каждой третьей ее губернии, и уж тем более у крестьян всей страны.

Сказанное позволяет понять примитивные, но действенные махинации народников со статистикой при обсуждении положения крестьян. Им нужно было доказать, что все крестьянство России угнетено платежами, о чем якобы говорят растущие недоимки. Однако недоимки фиксируются лишь в 18 губерниях из 50-ти, и притом самых дорогих их сердцу – общинных. Поэтому они без лишних душевных терзаний вводят, условно говоря, «круговую поруку» и делают крестьян остальных губерний Европейской России ответственными за неплатежи своих компатриотов, не боясь, что их поймают за руку.

А теперь обратимся к вопросу о том, почему растут недоимки в общинных губерниях.

Коренная причина заключалась в несовершенстве крестьянского податного законодательства,^xxxii т.е. в самой системе сбора податей, построенной на круговой поруке. Эта система в конкретных условиях развития пореформенной общины оказалась порочной, потому что стимулировала проявление сходами худших качеств «управляемой» охлократии и потому, что хорошие работники часто должны были платить за лодырей и пьяниц.

Безусловно, в отдельных случаях недоимки отражали факт хозяйственной слабости крестьян. Однако в подавляющем большинстве случаев природа недоимок была другой.

Сельские общества и должностные лица крестьянского управления оказались совершенно не готовы к ведению правильной податной деятельности.

К сожалению, в 1861 г. «общинный романтизм» не позволил реформаторам понять, что создаваемое ими крестьянское самоуправление и те способы, какими они надеялись обеспечить исправное поступление в казну крестьянских платежей, мало соответствовали интеллектуальному и правовому развитию миллионов вчерашних крепостных.

Круговая порука привела, в частности, к тому, что «население отвыкло от правильного отбывания лежащих на нем податных обязанностей; по­дати перестали уплачиваться своевременно; даже наиболее состоятельные домохозяева приучились оттягивать платежи до последней возможности и из опасения, что всякая предварительная и своевре­менная очистка оклада может навлечь на них последующее взыскание в силу круговой ответственности, вносили подать не иначе, как по настоятельному требованию властей.

Недоимка при таких условиях стала явлением обычным, сделалась как бы неотъемлемою принадлежностью крестьянского податного дела; в большинстве случаев она вовсе не знаменует собою расстройства платежных сил населения и, по удостоверению земских исследователей народного быта, не находится в строгом и правильном соответствии ни с размерами обеспечения крестьян надельною землею, ни со сте­пенью обременения их платежами»^xxxiii.

Таким образом, недоимки – вовсе не доказательство упадка крестьянских хозяйств даже в общинной части России. Это свидетельство несовершенства и несправедливости существующей системы взимания податей, основанной на круговой поруке, которой крестьяне пытались сопротивляться, как могли.

При этом задолженность богатых крестьян и должностных лиц крестьянского управления была «явлением повсеместным и притом весьма распространенным», и в литературе есть масса фактов, с которыми полезно будет ознакомиться современным певцам народных страданий.

Вообще в этой теме переплетаются несколько психологических стратегий, что вообще свойственно людям при решении их денежных проблем. Неправильно представлять крестьян людьми, которые каждую минуту только и мечтали немедленно платить по счетам. По самым разным причинам люди, как известно, весьма часто склонны оттягивать платежи. В этом крестьяне не слишком сильно отличались от многих из нас.

При этом в проблеме крестьянских долгов есть один чрезвычайно важный аспект.

В течение XVIII-XIX вв. население России привыкло к тому, что правительство часто прощает долги. Вполне естественно, что у множества крестьян такие действия Власти сформировали вполне определенное отношение к проблеме налогов – они не всегда торопились платить. Долги по продовольственной помощи были больше долгов по выкупным платежам, но правительство, тем не менее, их списывало в объеме сотен миллионов рублей, как не раз делало это, хотя и в меньшем объеме, и в предыдущие полтораста лет. Почему же крестьянам нельзя было думать, что оно когда-нибудь в будущем не спишет и недоимки по выкупу?

Надежда на это была вполне понятной и, как известно, в 1905 г. оправдалась – с 1907 г. выкупные платежи были отменены.

Связь плачевного положения части отечественного крестьянства с общиной, полагаю, лишний раз подтверждается бурным развитием землеустройства в большинстве из упомянутых 17-ти губерний в годы аграрной реформы Столыпина (в Оренбургской землеустройство не велось). Они сконцентрировали 38,4% личных ходатайств, 60,9% групповых и 50,1% всех ходатайств вообще, поданных в 47 губерниях.^xxxiv Источники показывают, что множество крестьян просто «побежало» из общины.

Далее. Помимо роста недоимок, стандартным доказательством тяжелого положения крестьян являются так называемые вынужденные осенние продажи крестьянами хлеба собранного урожая. Вынужденными они считаются потому, что позже, весной крестьяне нередко должны были покупать хлеб по более высокой цене.

У традиционной историографии есть один вариант объяснения этого феномена – крестьянам были нужны деньги для уплаты «непосильных» налогов и выкупных платежей.

В принципе – трудно сомневаться, что иногда имели место именно вынужденные продажи и именно для уплаты окладных сборов.

Однако палитра осенней жизни подавляющего большинства крестьян отнюдь не исчерпывалась платежом податей.

Прежде всего, октябрь-ноябрь и январь-февраль – это месяцы, когда заключалось наибольшее количество браков.^xxxv Трудно поверить в то, что сто лет назад народникам это было неизвестно, однако, рассуждая об осенних продажах крестьянами хлеба, они почему-то забывали упомянуть об этом факте.

Помесячная статистика продажи водки (таблица 9) показывает, однако, что резкий рост потребления начинается уже в сентябре, но кто может упрекнуть крестьян за то, что таким образом они фиксировали окончание годичного цикла сельскохозяйственных работ? По стране в целом в 1912 г. среднемесячное потребление водки в феврале- августе составляет 7121,3 тыс.ведер, а в сентябре-январе – 9335 тыс. ведер, т.е. на 31,1% больше. «Праздник урожая» – это вовсе не выдумка историков и этнологов. Так устроены люди.

В силу этого сентябрь-январь были временем наибольшего потребления спиртного в России, о чем можно судить по данным таблицы 9, и региональные различия устанавливаются именно в зависимости от размеров потребления водки в эти месяцы, которая при равномерном потреблении должна была бы равняться 41,7%.

Таблица 9. Продажа казенных питей по месяцам и районам акцизных управлений в 1912 г.

(тыс. ведер в 40 градусов)

Источник: Финансовый отчет по казенной винной операции за 1912 год. СПб., 1913. Ведомость XIX. Подсчеты автора.

В 1912 г. великий пост начался с первых чисел февраля, и поэтому февраль дал наименьшую величину потребления водки. Если же великий пост приходился на март, то статистика несколько менялась.

Однако у крестьян обоего пола, как и у любых людей, были и другие материальные потребности, помимо веселья. И поскольку они были земледельцами, то довольно естественно, что, желая получить деньги для новых покупок, они продавали полученную в своем хозяйстве продукцию на рынке, даже если им потом приходилось переплачивать несколько копеек за хлеб. Ведь хлеб, как показывает таблица 9, в рассматриваемый период явно не был главной расходной частью их бюджета. Полагаю, интуитивно они понимали одно из «золотых правил бизнеса», теорию «временной ценности денег», понимали, что нынешние 10 рублей ценней 10-ти рублей через три месяца.

Таким образом, идея «вынужденных осенних продаж» применительно к подавляющему большинству крестьян также не выдерживает критики. Это слишком примитивная попытка понять и объяснить жизнь крестьян, исходя из собственных абстрактных («городских») представлений о степени рациональности жизни. У миллионов крестьян эти представления во многом были другими.

Итак, взгляды традиционной историографии на весь комплекс проблем крестьянских платежей, на проблему недоимок и др. несостоятельны.

Мы отчетливо видим стремление правительства к снижению налогового бремени, которое лежало на крестьянстве, желание найти оптимальный вариант выплаты населением окладных сборов. По Манифестам 1880 и 1883 г. Власть сняла с населения 47 млн. руб. недоимок, затем уменьшила выкупные платежи, отменила подушную подать и соляной налог. С 1890-х гг. началось сложение и продовольственных долгов на сотни миллионов рублей.

В 1892-1893 гг. Александр III списал с населения до 52 млн.руб. лежавших на нем долгов^xxxvi.

В ноябре 1894 г. по случаю свадьбы Николая II, с населения было сложено еще около 50 млн.руб. продовольственных долгов^xxxvii.

Кроме сложения долгов принимались и другие меры, облегчавшие положение нуждающихся.^xxxviii

Всего за 1891-1900 гг. правительство отпустило на поддержку населения в годы неурожаев 232 млн. руб., из которых 211 млн.руб. ( 90,9%) подлежали возврату. На деле же население вернуло лишь около 19 млн.руб., а большую часть долгов Власть аннулировала.^xxxix

При этом бюджет страны в эти годы составлял порядка 1440 млн.руб^xl. Понятно, каким тяжелым бременем ложились на Казначейство продовольственные расходы. Тем не менее государство продолжало эту политику.

Крещение цесаревича Алексея стало поводом для новых и воистину царских милостей подданным. В частности, со всех вообще крестьян манифест слагал недоимки по выкупным, земским и другим сборам, накопившимся на день его издания (!). Очень серьезное облегчение – даже в сравнении с предыдущими актами – вновь получили крестьяне, пострадавшие в прежние годы от неурожаев.^xli В наиболее задолженных губерниях слагалось две трети, а в остальных – половина продовольственных долгов, причем со всех должников, без различия их состоятельности. Кроме того, полностью освобождались от них те семьи, члены которых были призваны из запаса в действующую армию и во флот во время войны с Японией. В сумме речь шла, как минимум, о 73 млн.руб.

Кроме того, правительство предоставляло возможность продлять платежи по всем видам задолженности, проводя, если так можно выразиться, «конверсию недоимок». Я говорил уже, что этот своего рода патерналистский «социализм», безусловно, воспитывал у крестьян (и не только) социальное иждивенчество.

Тем самым политику правительства невозможно трактовать как враждебную народу. Лично у меня создается впечатление, что Власть уже как бы и не знает, как и чем она еще может угодить подданным.

Разве что вообще отменить все налоги…

Полагаю, теперь можно судить о том, насколько были даже не предвзяты, а элементарно непорядочны с точки зрения научной этики подходы дореволюционных социалистов к проблеме крестьянских платежей.

А как решались налоговые проблемы после 1917 г.?

Сейчас нет возможности подробно говорить об аграрной политике большевиков. Я хочу лишь привести некоторые ее характеристики, которые дает один из ведущих аграрников первой трети ХХ в. Л.Н. Литошенко в своей уникальной книге «Социализация земли в России»^xlii.

Если продразверстка – сюжет более или менее понятный, то о разрушительном влиянии на жизнь деревни трудовой повинности как компоненте военного коммунизма известно куда меньше (оставляя в стороне «Доктора Живаго», в какой-то мере дополняющего приводимую ниже информацию).

«Социалистиче­ское правительство считало себя вправе распоряжаться лич­ностью своих подданных и заменять частнохозяйственные стимулы к труду. Обязательная трудовая повинность должна была дать возможность «планомерного» распределения и использования наличных запасов рабочей силы в стране для надобностей социалистического хозяйства.

Главные запасы этих сил находились в деревне, куда укрылась от голода и значительная часть пролетариата. Есте­ственно, что лично-трудовые обязательства всею тяжестью своей должны были лечь именно на сельское население.

Запасы рабочей силы для разного рода хозяйственных целей черпались из деревни двумя способами. Во-первых, она поставляла кадры для регулярных «трудовых армий», орга­низованных в определенные единицы и работавших на разных трудовых «фронтах». Во-вторых, на деревенское насе­ление возлагалось выполнение целого ряда эпизодических и периодических работ, требовавших массового приложения неквалифицированного труда и, главное, массового исполь­зования транспортных средств крестьянского населения.

Второй вид трудовых повинностей лег на крестьянское хозяйство несравненно более тяжелым бременем, чем пер­вый. Грандиозные планы Троцкого о милитаризации труда окончились почти ничем….

Гораздо ощутительнее для крестьянина оказались так на­зываемые «периодические» и иные нерегулярные натурально-личные повинности. За два года существования декрета о всеобщей трудовой повинности, на крестьянина и его лошадь был возложен целый ряд всевозможнейших «общественно-необхо­димых» работ. Крестьянин вывозил на станции и на ссыпные пункты отобранный у него же самого хлеб, сводил лес, пилил и возил в город дрова, перевозил с места на место бесчисленную советскую администрацию, расчищал от заносов железнодорож­ные пути, разгружал и нагружал вагоны, чинил проселочные дороги, обрабатывал поля и убирал хлеб для красноармейцев, прудил мельничьи плотины, подметал городские вокзалы и ули­цы, собирал для топлива еловые шишки.

Весь этот тяжелый труд, требовавший участия не только самого «трудообязанного», но и его рабочего скота вместе со скудным транспортным инвентарем, почти не оплачивал­ся. За целый день труда взрослого мужчины с телегой и ло­шадью «выдавали» ничтожный «паек», состоящий из фунта хлеба, шепотки соли, коробки спичек, чаше всего десятка фунтов овса для лошади. В большинстве случаев даже эти нищенские нормы оплаты труда оказывались фактически невыполненными. По признанию официального отчета «об­щие цифры задолженности» государства населению достигают огромных размеров». Один только Главный лесной ко­митет остался должен населению 23,5 млрд рублей деньгами, 180 пудов жиров, 13 293 пуда мяса, 63 пуда чая и т. д. Нередко повинности крестьянского населения вообще счи­тались бесплатными». В лучшем случае труд крестьян был оплачен не более как на 8% его действительной стоимости.

В итоге и сами «трудообязанные» и их работодатели смотрели на раз­ного рода «пайки» и денежные выдачи как на подачки, име­ющие целью несколько скрасить настроения работающих. Установился, по существу, правильный взгляд, что трудовая повинность основана не на договорном начале, но представ­ляет собой образец подневольного, обязательного и бесплат­ного труда (ср. общественные работы во время продовольственных кампаний до революции – М.Д.)

Обременительность трудовых повинностей усиливалась организацией их выполнения. Основные декреты по этому по­воду имели в виду только интересы административно-хозяй­ственных органов и не содержали никаких норм, охраняющих интересы «трудообязанных».

Право пользования трудовой повинностью было предоставлено не только различным цент­ральным «чрезвычайным» комиссиям по снабжению топлива, по борьбе с заносами, пожарами, вредителями и т. п., но и мест­ным советским властям. На почве же «местных нужд» вырас­тали самые уродливые формы эксплуатации городом деревни. Каждый уездный город или губернский Совет считал себя пол­ным хозяином личных сил и транспортных средств подчинен­ных ему деревень.

В административных органах, особенно про­винциальных, сосредоточились отбросы городской культуры, не имеющие часто никакого представления об условиях деревен­ской жизни. Они могли искренне верить, что крестьянская ло­шадь работает без корма 24 часа в сутки, а крестьянское хо­зяйство представлялось им неисчерпаемым источником не только продовольственных ресурсов, но и свободного запаса живой силы, которым правящий класс пролетариев распоряжается по своему усмотрению.

Нет той экономической бессмыслицы, которая не была бы испробована в виде обяза­тельных заданий для трудовых повинностей. Описывать их — значило бы пуститься в расследование изобретательности каж­дого уездного совета и комитета труда.

…Всякий, кому приходилось зимой 1920 г. проезжать про­селочной дорогой, помнит незабываемую картину принуди­тельной организации труда. Снежные поля, пустынное шос­се, черные пятна павших при исполнении обязанностей ло­шадей по сторонам дороги, изредка советские трактиры с одной горячей водой, одинокий, бесконечно длинный, еле дви­гающийся обоз с «советскими» дровами и неизменные через каждые 15-20 верст «засады» заградительных отрядов, тщательно перерывающие возы с дровами, чтобы найти и ото­брать запрещенные к провозу продовольственные припасы.

Нет никакой возможности сколько-нибудь полно и точ­но определить в цифрах объем выполненных деревенским населением трудовых повинностей и ущерб, нанесенный ими крестьянскому хозяйству…

Отдельные, ограниченные небольшой территорией подсчеты дают поразительные цифры. Один автор-коммунист попытался подсчитать по документальным данным, какую работу пришлось выполнить людям и лошадям его родной волости в порядке трудо­вых повинностей. Оказалось, что 2 000 лошадей, насчитывавших­ся в этой волости, за один 1920 г. прошли по приказам Советской власти не менее 500 тыс. верст, т. е. десять раз объехали по эквато­ру земной шар. Исследованная волость вовсе не принадлежит к числу исключительных, и усердие местных органов власти не вы­ходит за пределы нормального»^xliii.

Литошенко, проанализировав данные по 6 губерниям, представля­ющих разные хозяйственные районы России, делает вывод о том, что «нет ни одной губернии, где трудовая повинность отнимала бы ме­нее одного рабочего месяца в год мужского и женского тру­да вместе. В среднем по всем 6 губерниям затрата рабочего времени составляет 62 дня на одно хозяйство, или около 2,5 рабочего месяца. Нужно заметить, что в этой сумме преоб­ладает более дорогой и ответственный в сельском хозяйстве труд мужчины, на долю которого приходится 2 месяца, или 80% трудовых повинностей. Кроме того, каждое хозяйство в среднем отдавало государству 40 рабочих дней лошади.

Если мы теперь сопоставим трудовые повинности с об­щим запасом рабочих сил в хозяйстве, то окажется, что в среднем по всем губерниям принудительный труд отнимал 11,3% мужской рабочей силы, 3,2% женской и 9,7% лошади­ной. Это значит, что каждый мужчина в крестьянской семье отдавал социалистическому правительству каждый 9-й день своего труда, каждая женщина трудилась по приказу того же правительства каждый 30-й день и каждая лошадь в крес­тьянском хозяйстве работала для государства один из деся­ти своих рабочих дней.

Но эти средние цифры еще не говорят всей правды, потому что объем трудовых повинностей колебался по отдельным губерниям. Если в губерниях Орловской, Владимирской и Тульской принудительный труд отнимал все­го 5-6% рабочего времени каждого взрослого мужчины, то в Новгородской губернии этот коэффициент социалистичес­кого использования рабочей силы поднимался до 11%, а в Уфимской и Северо-Двинской приближался уже к 20%. Даже в пределах одной и той же губернии обнаруживаются значи­тельные расхождения. В Северо-Двинской губернии зарегистрированы хозяйства, отдававшие до 100 мужских и столько же женских дней работы. Во Владимирской есть не­сколько случаев, превышающих 50 дней труда и т. д.

Никакой закономерности в колебаниях этих цифр искать не следует… Пестрота раз­меров трудовых повинностей больше всего объясняется случай­ными причинами и произволом местных властей.

Но как раз этот произвол и ощущался болезненнее всего.

Крестьянин не мог располагать ни своим временем, ни своей лошадью, ни своей телегой. Всегда, зимой и летом, во время отдыха и на полевых работах, могло явиться началь­ство и потребовать его к отбыванию социалистической по­винности. Последние разрушали его здоровье, губили лошадей и ломали последний инвентарь, не давая взамен ни ма­териальных компенсаций, ни морального удовлетворения. Троцкий думал, что «аппарат трудовой повинности» на прак­тике приучит крестьянскую массу к особенностям «нового режима» и разовьет в ней социалистические навыки. На деле трудовая повинность будила не мечты о земном рае, а вос­поминание о недавнем прошлом, когда крестьянин был проч­но опутан узами крепостного права.

Вместе с этими воспоминаниями возрождалась и психика подневольного труда.

С одной стороны, стремясь ускользнуть от гужевой повинности, крестьянин сокращал численность сво­его рабочего скота, недостаток же последнего заставлял ухуд­шать обработку почвы и сокращать площадь посева.

С другой стороны, чувствуя себя в полной зависимости от произвола местной власти и отдавая социалистическому государству не только продукт своего труда, но и самые силы и здоровье свое, крестьянин переставал сознавать себя свободным хлебопаш­цем, терял интерес к ведению хозяйства, опускал руки и пере­ходил на положение ленивого и лукавого раба.

Если продовольственные разверстки уменьшали стимулы к производству и сокращали площадь посевов крестьянских хозяйств, то транспортная повинность сокращала наличность живого и мертвого инвентаря, а трудовая — убивала саму душу крестьянского хозяйства, его волю к свободному труду»^xliv.

Далее Л.Н. Литошенко определяет реальные размеры повинностей, которые свалила на крестьянство новая власть: «Принудитель­ное отчуждение продуктов в общей сложности составляет от 33 до 88 руб. на хозяйство в разных губерниях. По расчету на средний семейный состав хозяйства это составляет от 5,3 до 13,6 золотого рубля подушной подати; десятина посева уплачивает 8-23 рублей золотом. Неравномерность обложе­ния сочетается здесь с высокими абсолютными размерами податного бремени.

Что касается трудовой повинности, то по своим абсо­лютным размерам стоимость отданного государству труда мало уступает ценности взятых им продуктов. В общем, мож­но заметить, что принудительные отчуждения продуктов были наивысшими в производящих хлеб губерниях, а трудо­вая повинность ложилась более тяжелым бременем на насе­ление потребляющей лесной полосы России.

В итоге все крестьянство находилось приблизительно в одинаковых условиях. Продуктами своего хозяйства и лич­ным трудом оно уплачивало в пользу социалистического го­сударства огромную подать в 127,3 руб. на хозяйство. По расчету на душу населения и десятину посева это составля­ет 19,5 и 31,8 золотого рубля.

Разрушительная сила налогов такого размера очевидна сама собою. Она еще резче бросается в глаза при сопостав­лении с тяжестью податного бремени нормального времени».

В абсолютном выражении податное бремя на одно хозяйство в 1920/1921 г. превышало довоенную норму в среднем в 9 раз, а по расчету на душу населения – «каждый сельский житель от­давал в 1920/21 г. государству трудом и продуктами ровно в 10 раз больше, чем при старом режиме»^xlv.

По разным губерниям в нормальное время взималось в среднем 1,4% валового дохода. В 1920/21 г. доля государства дает уже между 8,4 и 17,3% (соответственно в потребляющих и производящих губерниях – М.Д.) . В среднем тяжесть обложения возросла в 6-12 раз, и это не считая трудовой повинности.

Словом, каким способом ни измерять налоговое бремя, крестьянин оказывается в жестоком проигрыше уже при сопо­ставлении одних сумм и ставок прежних и нынешних налогов.

Для полноты картины необходимо напомнить, что в смыс­ле обременения плательщика формы взимания налога имеют не меньшее значение, чем ее размеры. Это установлено еще А. Смитом в его знаменитых четырех правилах налоговой политики. Система советских налогов кажется построенной на принципиальном отрицании каждого из них.

Вместо налогового равенства мы имеем исключительно неравномерное, неспра­ведливое и несогласованное с хозяйственными силами платель­щиков обложение.

Вместо определенности налогов — судорож­ное изъятие на глаз установленных «излишков», совсем по Смиту «поощряющее нахальство и содействующее развращению сбор­щиков податей».

Вместо наибольшего удобства уплаты налога — наиболее тяжелая натуральная форма налогов, связанная для плательщика с рядом добавочных обременений в виде под­воза, ссыпки и хранения продуктов.

Вместо дешевизны взима­ния, наконец,— громаднейший аппарат людей, складов, транс­порта и упаковочных средств, поглощающих иногда до 50% со­бранных продуктов.

Мы не говорим уже о средневековых жестокостях, со­провождавших взимание разверсток и налогов, о «милитари­зации» продовольственного дела, о лишении свободы распо­ряжения своей личностью всех «трудообязанных». Эти сто­роны социалистической налоговой системы не могли быть предусмотрены в гуманный век Смита.

Подведем теперь итог описанным выше плюсам и ми­нусам революции. Конфискация земель нетрудового поль­зования и дополнительное наделение обманули ожидания кре­стьянства. Выгодная для сельского хозяйства конъюнктура войны и первого года революции быстро уступила место со­кращению покупательной силы крестьянства и понижению ее по сравнению с продуктами промышленности. Освобождение от прямых и косвенных денежных налогов сменилось бесто­варьем и неизмеримо более тяжким натуральным обложе­нием. Формы взимания налогов заставляли вспоминать об остатках средневековья и крепостного права. Баланс совет­ской политики явным образом складывался не в пользу крестьянского хозяйства. Революция возлагала на него не­сравненно более тяжкое бремя, чем снимала»^xlvi.

Могла ли власть, которая так начала, измениться?

О «Великом переломе» говорить не приходится – за чей счет строились заводы и Днепрогэс понятно. Но может быть после 1945 г. ситуация стала другой?

Вот что пишет об этом В.Е. Зима: «Война и голод 1946-1947 гг. обнажили противоречия колхозно-совхозной системы. Даже немногие более-менее крепкие общественные хозяйства были обессилены и не обеспечивали содержание работникам. По причине крайней дороговизны хлеба и расстройства личных подсобных хозяйств население не могло оплачивать растущие налоги. Многократно возросшие недоимки оказали губительное воздействие на государственный бюджет страны. Правительство не видело иного выхода, кроме очередного повышения налогообложения и усиления правовой ответственности за несвоевременный расчет.

Послевоенная система налогообложения состояла из нескольких видов государственных и местных налогов. К государственным относились два самых крупных сельскохозяйственный и подоходный (для рабочих), а также налог на холостяков, одиноких и малосемейных граждан, рыболовный (разрешавший ловлю рыбы) и т.п. Местные налоги объединяли: налог со строений, земельную ренту, разовый сбор на колхозных рынках, сбор с владельцев транспортных средств вплоть до велосипедов, сбор с владельцев скота и налог со зрелищ.

Почти каждая семья в деревне всегда подвергалась самообложению, которое в отличие от налога являлось добровольным сбором. Решение о самообложении принималось на общем собрании большинством граждан селения. Полученные средства предназначались на проведение и ремонт дорог, постройку и ремонт школ, больниц, клубов.

Только незначительная часть этой суммы расходовалась по назначению. В связи с ростом затрат на вооружение безудержно росло налоговое бремя. Размер налога повысился в 1948 г. по сравнению с 1947 г. на 30%. По измененному закону вдвое повысилось налоговое давление на единоличников и бывших колхозников. Сумма налогов на единоличное крестьянское хозяйство была на 100% выше, чем с хозяйства колхозника.

Хозяйства колхозников облагались сельхозналогом с учетом размеров дохода, получаемого с каждой головы скота, площади посева каждой сельскохозяйственной культуры, количества фруктовых деревьев и т.д.

Завышенный сельхозналог вынуждал жителей деревни за бесценок сбывать свою продукцию на рынке. Чтобы заплатить денежный налог, крестьянин должен был продать на рынке почти всю произведенную в хозяйстве продукцию.

Средняя по центрально-черноземным областям сумма налога, предъявляемого к уплате на одно хозяйство колхозника, в 1950 г. составила 559 руб. против 217 руб. в 1947 г. - увеличение в 2,5 раза.

Причину несвоевременного получения денег по налогам правительство видело в неудовлетворительной организации работы финансовых органов, недостаточном внимании местных партийных и советских органов к выполнению финансовых планов на селе и проведению агитации среди колхозников, поэтому отвергались все предложения о снижении норм доходности и уменьшении суммы сельхозналога.

В целом сумма сельхозналога с учетом всех повышений возросла в 1952 г. по сравнению с 1951 г. в среднем в 1,5-2 раза. Закон о сельскохозяйственном налоге 1952 г. отменил льготы для хозяйств сельских учителей, врачей, агрономов и других сельских специалистов, а также для лиц, работающих на подземных объектах в угольной промышленности.

Засилье налогов вызвало бурную реакцию протеста со стороны руководства республик, краев и областей.

По огромному потоку жалоб доведенных до отчаяния людей можно судить об отношении граждан к методам по укреплению дисциплины и к налоговой политике в деревне. Как и в коллективизацию, люди не могли понять, в чем состоит их вина и за что такая кара. Те же, кто чинил расправу, всегда оказывались правы, потому что никто из крестьян не мог знать содержание секретных указов и порядок их исполнения.

Если жалобы граждан доходили до правительства, то их проверка обязательно возлагалась на областные, краевые, республиканские организации, которые командировали на места своих представителей. Этим неписаным правилом советской бюрократии судьба каждого жалобщика отдавалась в руки тех, против кого он осмеливался выступить. На беззащитную жертву обрушивались самые изощренные преследования.

Почти каждое дело завершалось отказом. Так, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Шверник 15 апреля 1949 г. принял инвалида войны 1-й группы (слепого, без обеих рук) орденоносца И.М.Ларионова, проживавшего в селе Дмитровский погост Коробовского района Московской области, в связи с его просьбой снять с хозяйства налоги и поставки в 1949 г. из-за тяжелого материального положения семьи, состоящей из шести человек. На запрос из Москвы Коробовский райисполком, обследовавший материальное положение семьи Ларионова, ответил, что удовлетворить просьбу инвалида об освобождении от налогов и поставок не может. Принимая окончательное решение, Шверник полностью согласился с мнением райисполкома. Как показал анализ других дел, это было правилом в деятельности главы советского парламента.

Людской протест против репрессий и налогового произвола выражался в разнообразной, порой необычной форме.

Доведенные до отчаяния колхозники поджигали дома наиболее рьяных активистов, убивали ненавистных председателей колхозов, секретарей местных парторганизаций, уполномоченных по заготовкам. Такие действия расценивались как антисоветские террористические акты. Расследованием занималась не милиция, а органы госбезопасности, безжалостно подавлявшие всякое сопротивление указу. Попутно производилось изъятие оружия у населения. Многие сельские фронтовики были осуждены и получили срок за хранение именного оружия.

Вследствие названных государственных мероприятий разрушение деревни в конце 40-х - начале 50-х гг. стало катастрофическим. В 1951 г. производство зерна составляло 82%, подсолнечника - 65%, льноволокна - 55%, картофеля -77%, овощей - 69% от уровня 1940 г. Поголовье скота в колхозах уступало его численности в 1940 г. По плану намечалось иметь в 1951 г. в колхозах 34 млн. голов крупного рогатого скота, 18 млн. свиней, 88 млн. овец и коз, а имели соответственно 28, 12, 68 млн. голов. Государственные закупки зерна, подсолнечника, картофеля, овощей на шестом году мирного времени уступали уровню довоенного 1940 г.

Поголовье скота в хозяйствах колхозников продолжало сокращаться, и в 1951 г. по количеству коров, свиней и овец находилось ниже уровня военных лет. Процент бескоровных хозяйств колхозников в 1951 г. по сравнению с 1946 г. значительно увеличился. Как минимум две пятых всей численности колхозных дворов не имели коров. В то же время административно-правовое и налоговое насилие давало возможность государству отчислять в бюджет огромные денежные средства. По СССР общая сумма сельхозналога выросла с 1,9 млрд. руб. в 1940 г. до 8,3 млрд. руб. в 1951 г., т.е. в 4,3 раза.

Рост налогов вдвое опережал рост доходности колхозов, совхозов и личных хозяйств. Одновременно производилось изъятие зерна в колхозах и совхозах с целью увеличения госзапасов и наращивания экспорта. В 1948 г. в закромах государства оказалось 23,8 млн. т зерна, т.е. на 4,8 млн. т больше, чем в 1947 г. и на 2,8 млн. т больше, чем в довоенном 1940 г. И это при том, что производство зерна в СССР в 1947-1948 гг. было на 1/3 меньше, чем в 1940 г.

Экспорт зерна в 1948 г. достиг 3,2 млн. т, что было в 2,5 раза больше, чем в 1940 г. Во все последующие годы вывоз зерна за рубеж нарастал (в 1952 г. - 4,5 млн. т). Поставки (в основном пшеницы) производились в 1948-1953 гг. в Албанию, Болгарию, Венгрию, Восточную Германию, Румынию и другие соцстраны, а также в Англию, Австрию, Голландию, Данию, Израиль, Индию, Пакистан, Финляндию, Швецию и др.

Пренебрежительное отношение руководства страны к потребностям собственного народа привело к тому, что во многих колхозах и совхозах, пострадавших от засухи 1948 г., люди голодали весной и летом 1949 г. Рождаемость в СССР в 1948 г. снизилась даже по сравнению с голодным 1947 г.: в Москве упала на 25%, в Ленинграде - на 22%. В 1949-1953 гг. существенных сдвигов к лучшему не произошло. При этом сельское население СССР постоянно сокращалось в среднем на миллион человек в год.

По сути, именно в эти годы и возникают те безлюдные деревни, которые ныне исчисляются сотнями. Население городов России в 1945-1953 гг. увеличилось на 13 млн. человек. Ежегодный механический прирост городского населения СССР в тот же период поднялся до 2 млн. человек»^xlvii.

Комментарии здесь излишни.

Статистика против публицистики: акцизные платежи и праздники

Вернемся в эпоху конца XIX - начала XX вв.

Следующая важная характеристика благосостояния населения – неуклонный рост акцизных доходов, и не только от водки, что подтверждают многочисленные нарративные источники, фиксирующие несомненный рост потребления таких продуктов, как чай, сахар, табак, керосин.

Таблица 10. Акцизные доходы в 1890-1913 гг.

Источник: Ежегодники Министерства финансов на 189… год.

Из таблицы 10 нетрудно увидеть, что у населения находились деньги не только на спиртное. Особого внимания заслуживает рост сахарных акцизов почти в 7 раз за 1890-1913 гг. В 1890 г. производство составило 15,3 млн.пуд., в 1900/1 г. в стране было выработано 30,4 млн.пуд. рафинада, в 1906/7 г. – 41,3 млн.пуд., в 1909/10 г. производство перевалило за 50 млн.пуд., а в 1912/13 г. составило 57,8 млн.пуд., т.е. на 90,6 % больше, чем в начале века. При этом, если в 1902-1906 гг. можно говорить о ежегодном росте цены пуда рафинада на 15,6 коп., то в 1906-1912 она ежегодно снижалась в среднем на 18 коп., а в 1911/12 г. упала до самого низкого уровня за 1890-1913 гг.^xlviii

За эти годы для населения сахар определенно перестал был деликатесом, хотя, возможно, и не в каждом доме он стал повседневным продуктом. Но ведь раньше нельзя было и подумать о том, что он станет настолько доступен!

Следующий момент.

Ни в одной стране Европы не было такого огромного количества нерабочих дней, как в России.^xlix