«Голодный экспорт» в истории Российской Империи

В конце XIX - начале XX вв. душевое потребление хлеба перестает быть главным и безусловным критерием уровня потребления населения.

То, что время «хлебоцентристского» подхода к потреблению населения проходит, и общемировой вектор эволюции потребления состоит в вытеснении муки овощами, молочными продуктами и мясом, понимал Головин уже в 1899 г., не говоря о Чаянове и его сотрудниках в 1916 г., но адептам «голодного экспорта» и «непосильных» платежей эта мысль недоступна и в наши дни.

Головин писал: «Мы продолжаем твердить за гг. статистиками на основании данных, относящихся к началу 70-х годов, что в среднем на жителя Англии, Бельгии, Франции прихо­дится в год от 19—25 пуд. муки, и чистосердечно ему завидуем, во­ображая, что чем богаче народ, тем больше он ест хлеба»^lxxx.

В России конца XIX - начала XX вв. этот долгий процесс уже начался, хотя в разных регионах шел, понятно, по-разному.

Знал бы Головин, что и в начале XXI в. в России будут защищать диссертации, авторы которых «приговаривают» бОльшую часть дореволюционного крестьянства к пожизненному прозябанию «на хлебе и воде»!

Еще один пример популярного в традиционной историографии сравнения, точнее «равнения на Запад». Несмотря на то, что Россия имела вторую по протяженности длину железных дорог в мире, на единицу пространства в Европейской России рельсовых путей было в 11 раз меньше, чем в Германии и в 7 раз меньше, чем в Австро-Венгрии и т.п.^lxxxi Это так. Однако нельзя при этом не заметить, что площадь Германии составляла 10,4%, а Австро-Венгрии – 13,2% площади Европейской России, т.е. первая по размерам территории уступала последней в 9,6 раз, а вторая – в 7,6 раз. С учетом этого обстоятельства отставание России в протяженности рельсовой сети на единицу площади не выглядит уж таким безнадежным.

Показательно, что в 1913 г. в губерниях Архангельской, Олонецкой, Вологодской, Пермской и Вятской (примерно треть территории Европейской России) на площади в 1638910,5 кв верст, в полтора раза (1,52) превышавшей суммарную площадь Германии и Австро-Венгрии, проживало порядка 11 млн. чел., т.е. примерно в 10-11 раз меньше, чем в указанных странах вместе взятых.

Вопрос – нужна ли была на русском Севере и Северо-Востоке такая же разветвленная железнодорожная сеть, как в центре Европы, несколько иначе насыщенном человеческой деятельностью?

Я не оспариваю пользы такого рода сопоставлений в принципе, но хочу заметить, что они имеют ограниченную эффективную сферу применения.

Граница сравнений – здравый смысл. Бездумные сопоставления правды не открывают, а восприятие портят.

В этом плане и душевые сравнения опять-таки не работают так однозначно, как кажется апологетам нищей России, в силу элементарной некорректности. Например, во многих развитых странах Запада во второй половине XIX в. уже произошла модернизация, а агротехнологическая революция была в разгаре. Россия в этом отношении очень мало продвинулась со времени своего средневековья, которое отнюдь не закончилось 19 февраля 1861 г., и эта революция там начнется только со Столыпинской аграрной реформой. Можно, конечно, сравнивать результаты, условно говоря, профессиональных спортсменов и юниоров, но мне не кажется это методологически правильным. А Россия – мировая держава с точки зрения военной мощи, в других отношениях была еще «юниором», что абсолютно естественно вытекает из ее предшествующей истории. К сожалению, ей не дали вырасти…

2. Свидетельства современников негативного характера необходимо, как говорилось, корректировать с учетом семантической «инфляции».

О том, насколько дореволюционное представление о голоде не совпадает с нашим современным можно судить по следующему примеру.

После распада в 1909 г. картельного соглашения рафинёров, то есть производителей рафинада, производство сахара-рафинада за 1909-1910 операционный год, выросло на 17% (!) в сравнении с 1908-1909 г. и превысило 50 млн.пуд. Рынок оказался переполнен рафинадом, цены на который резко снизились. В то же время в стране стала ощущаться нехватка песка, во-первых, из-за неурожая свекловицы, а, во-вторых, потому, что рафинеры внепланово изъяли с рынка для переработки более 7 млн.пуд. сахарного песка.^lxxxii

Сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в ряде городов России «нельзя было найти какого-нибудь вагона песка», а с другой, рынок был буквально завален рафинадом, который в итоге сравнялся в цене с песком. Поэтому потребители начали покупать быстрорастворимый рафинад и толочь его в песок для варки варенья.^lxxxiii

И вот эта ситуация в тогдашней прессе совершенно серьезно именовалась «сахарным голодом»!

Я, понятно, не хочу сопоставлять этот слегка водевильный для нас эпизод с трагедией 1891-1892 гг. (отмечу мнение Б.Н. Миронова о том, что бОльшую часть жертв этого катаклизма унесла холера, которую не умели тогда лечить). Однако он заставляет задуматься о многом. Нельзя не отметить здесь также определенную бедность русского языка в описании такого сегмента действительности как «голод». Английский язык, например, дает куда большую дифференциацию данного понятия.

Если в России конца XIX - начала XX вв. цена, положим, пуда железа вырастала на 0,2 коп/пуд, то в стране немедленно начинался «металлический» голод. То есть, это слово характеризовало не только ситуацию недорода хлебов, оно было дежурным обозначением малейшего нарушения ценового статус-кво в сторону удорожания. Позже, я думаю, очень многие журналисты осознали, что не нужно было некоторые слова употреблять всуе, а то ведь они, как и мысли, имеют тенденцию к материализации.

Долгая жизнь натурально-хозяйственной концепции, или почему историки не понимают друг друга

Итак, «пессимистические» факты не столь однозначны, как того хотелось бы традиционной историографии, и к тому же они вырваны из контекста эпохи. Но даже и с учетом вышесказанного, оспаривать их (факты), повторюсь, невозможно.

В рамках привычного черно-белого подхода противоречия между «позитивным» и «негативным» массивами данных примирить нельзя – тут может быть правильно либо одно, либо другое.

Однако на деле верны оба комплекса свидетельств, просто жизнь была несравненно богаче, чем ее описывали пристрастные и/или политически ангажированные современники.

Указанные противоречия оказываются большей частью мнимыми, стоит только понять, что нельзя смешивать проблему положения крестьянского хозяйства в пореформенной уравнительно-передельной общине с проблемой народного благосостояния.

(подобно тому, как в наши дни нельзя путать реальные доходы множества людей и те суммы, за которые они расписываются в ведомостях зарплаты). Проблемы эти, разумеется, отчасти перекрывают друг друга, но лишь отчасти, поскольку далеко не идентичны. Например, крестьянин, как говорят источники, мог мало обращать внимания на свое хозяйство, но при этом неплохо зарабатывать

Данное обстоятельство представляется настолько очевидным и даже банальным, что, казалось бы, нет смысла говорить о нем специально. Между тем, как это ни странно на первый взгляд, в историографии подобная дифференциация отчетливо не проводится, это смешение де-факто происходит сплошь и рядом, да мы часто и не задумываемся о возможности такого взгляда на жизнь деревни!

Сам по себе отход крестьянина от своего надела на заработки традиционной историографией воспринимается как нечто аномальное, как доказательство его тяжелого материального положения. Это как если бы Робинзон начал распахивать соседний остров, не будучи в состоянии прокормиться на том, куда его определила судьба. Такова сила народнической традиции, идущей еще с дореволюционных времен. Однако почему же крестьянин не может выходить за родную околицу?

Положение крестьянского хозяйства определялось доходами крестьян от ведения собственного хозяйства, т.е. количеством сельскохозяйственных продуктов, получаемых со своего надела (отсюда, кстати, вытекает одна из классических претензий русской интеллигенции к правительству – тезис о несоответствии площади крестьянских наделов размерам платежей, – как будто крестьяне давали обязательство жить только тем, что произведут в своем хозяйстве!).

Второй же показатель складывался из всей суммы доходов населения, и применительно к крестьянству он равен сумме доходов от надела и вненадельных заработков (полностью учесть которые едва ли возможно).

Динамика уровня благосостояния населения отражается в интегрированных показателях, характеризующих развитие сельскохозяйственного и промышленного производства, в статистике перевозок народнохозяйственных и потребительских грузов, статистике внешней торговли, статистике акцизных поступлений, статистике движения вкладов в сберегательных кассах, динамике роста зарплаты рабочих, статистике развития кооперации и т.д. Особо хотелось бы выделить новейшее исследование Б.Н. Мироновым данных антропометрии – и не только!^lxxxiv. Разумеется, огромное значение имеют здесь и нарративные источники.

И – взятые в комплексе – они неоспоримо говорят о позитивной динамике потребления населения Российской империи, что вполне естественно.

В конце концов пора бы уже осознать, что экономическая модернизация, индустриализация проходили не в вакууме, что население страны получало деньги за то, что участвовало в строительстве железных дорог, фабрично-заводских предприятий, в городском строительстве и т.д., за работу на бурно прогрессировавшем транспорте (железнодорожном, речном и морском) и в сфере разнообразных услуг, за производство товаров, как сельскохозяйственных, так и промышленных, и что одновременно оно покупало эти товары!

Это ясно показывает приводимая статистика.

У нас же до сих пор в учебниках позитивная динамика роста сельскохозяйственного и промышленного производства во второй половине XIX – начале ХХ вв., создание второй по протяженности сети железных дорог в мире, превращение еще вчера крепостнической России в одну из развитых стран мира накануне Первой Мировой войны и многое другое существуют в одном параграфе независимо от людей, создающих и потребляющих это национальное богатство, которые в соседнем параграфе живут отдельной и все более грустной жизнью. Кажется, не времена «Великого перелома» и «Большого скачка» обсуждаются! Вот тогда действительно рост показателей (притом фальшивый, как со временем выяснилось) шел за счет многих миллионов людских жизней в прямом и переносном смысле!

Здесь крайне важно подчеркнуть, что старый тезис о том, что модернизация проводилась за счет крестьян, современной историографией отвергается^lxxxv

Поэтому на естественный вопрос – может ли обеднение немалой, хотя отнюдь не преобладающей, части крестьянских хозяйств происходить на фоне индустриализации и фиксируемого массовыми источниками роста благосостояния населения в целом, хотя и относительно небольшого, но вполне очевидного, следует ответ – может!

Может – если мы перестанем считать, что это благосостояние определяется только тем, что крестьяне получают от своей земли, воображая себе пореформенное российское крестьянство как бы коллективным Робинзоном (исходя из уровня агротехники – века примерно XVII-го), который не может уйти со своего «острова»-надела, т.е. живущим в отрыве от происходивших в стране громадных перемен.^lxxxvi

Между тем буквально со школьной скамьи мы приучены к ровно противоположному взгляду, поскольку невольно являемся заложниками до сих пор неизжитой в общественном сознании натурально-хозяйственной концепции развития народного хозяйства. Она является главным источником народнической трактовки аграрного вопроса, а также и указанных противоречий^lxxxvii.

Из самого термина следует, что хозяйство крестьян должно быть натуральным, как в это было в Средневековье и раннем Новом времени, что оно должно самообеспечиваться всем необходимым – и продуктами питания, и одеждой, и сельскохозяйственными орудиями и т.д., и ни в коем случае не выходить на рынок, где царит растлевающий капитализм.

По этой теории, крестьяне должны жить только от дохода со своего надела, площадь которого «уже точно предопределяет размеры дохода». Отсюда следует, что площадь крестьянского землевладения должна расти в том же темпе, что и численность населения деревни. А поскольку этого не происходило, то именно из натурально - хозяйственной концепции вытекало массовое убеждение, что главной причиной кризисного состояния российской деревни является малоземелье.^lxxxviii

Суть понятия «натурально-хозяйственная концепция» состоит в двух тезисах. Во-первых, быт крестьян нужно устроить так, чтобы они могли обходиться без постороннего заработка, и сельское хозяйство должно быть рассчитано не для вывоза, а для потребления дома. А, во-вторых, крестьянин должен быть сыт и жить в общине, которую народники считали «зародышем» социализма. Никакого прогресса, связанного с развитием капитализма, т.е. «порабощением народа», России не нужно.^lxxxix

Заработок на стороне неприемлем, поскольку это форма «утонченной эксплуатации». Так «самобытно» в России усвоили социализм и, прежде всего, Маркса. Забавно, что все это говорится о крестьянах, которые еще недавно даром работали на барщине или содержали помещиков своими оброками!

Кстати говоря, изобретенный народниками тезис о «голодном экспорте» есть не что иное, как распространение натурально-хозяйственной концепции на масштабы России^xc.

Отсюда же критика «вынужденных осенних продаж» – крестьяне должны вести натуральное хозяйство и круглый год есть только свой хлеб!

Но, собственно говоря, почему это должно было быть так?

Такое было возможно в дореформенную эпоху, когда меновое, «капиталистическое» хозяйство в России только начиналось, когда не было железных дорог, когда не начиналась модернизация, буквально на глазах одного поколения начавшая преображать страну, когда появились фабрично-заводские товары, изменившие структуру потребностей крестьянства.

Модернизация резко увеличила число степеней свободы населения России. Другими словами, у него появилось куда больше вариантов заработать на жизнь, решать свои финансовые проблемы, чем до 1861 г. И почему же крестьяне не должны были этим пользоваться? Разумеется, в разных регионах страны, в отдельных губерниях эти возможности были различными, но они были!

Совершенно понятно, что в рамках натурально-хозяйственной концепции, тривиально изолирующей крестьянское хозяйство от процесса модернизации Империи, вненадельные заработки крестьян и приобщение их к рынку выступают не как проявление естественного стремления людей соответствовать требованиям жизни, в частности, увеличить свой бюджет, а как доказательство ненормальности крестьянской жизни, ее упадка и т.д.

Между тем реальная Россия не желала умещаться в рамки этой теории. На фоне происходивших перемен многие тысячи крестьян по самым разным причинам начали постепенно отходить от сельского хозяйства. Этот долгий процесс, давно описанный в литературе, имел множество вариантов и градаций – вплоть до того, что сельское хозяйство переставало быть для части крестьян Началом и Концом существования – и они начинали другую жизнь.

Показательный пример. В 1896-1916 гг. имперским лидером по числу переселенцев (без ходоков^xci) была Полтавская губерния, из которой в Азиатскую Россию уехало 374 тыс. чел. Затем шли Екатеринославская, Харьковская, Курская, Воронежская, Могилевская и Киевская, каждая из которых дала от 198 до 234 тыс. переселенцев.

А вот в центральных нечерноземных губерниях и соседних с ними ситуация была иной. Сопоставление данных о переселениях из этого региона в Азиатскую Россию с динамикой потребления сельхозмашин и орудий приводит к важным выводам. Эти губернии, с одной стороны, дают совершенно ничтожное число переселенцев – Петербургская, Новгородская, Тверская, Московская, Владимирская, Ярославская губернии в сумме за 1896–1916 гг. дали 13,7 (!) тысяч переселенцев, при этом Московская – 500 человек, а Ярославская – 100. Относительно невелики и показатели Калужской (26 тыс.), Псковской (25 тыс.), Вологодской (16 тыс.), Костромской (10,8 тыс.) и Нижегородской (10,5 тыс.). Из всех этих 11-ти губерний за Урал уехало в два раза меньше крестьян, чем из одной только Воронежской (102 тыс. против 205 тыс.)^xcii. С другой стороны, эти же губернии были аутсайдерами (кроме Московской, но здесь особый случай) по объемам железнодорожного получения усовершенствованных сельхозмашин и орудий, в отличие, скажем, от той же Воронежской, в которой постоянно увеличивалось потребление агротехники.

О чем это говорит? Надо полагать, что если жители этого региона не хотели начинать новую крестьянскую жизнь за Уралом, то не с сельским хозяйством связывали они свои расчеты на будущее. Для сотен тысяч крестьян этих губерний земледельческий труд по тем или иным причинам уже либо перестал быть стержнем жизни и основным источником доходов, либо вовсе потерял свою привлекательность. Это совершенно естественный, закономерный процесс, который имел место повсюду в мире. Разумеется, это никак не касалось всехкрестьян Нечерноземья и не означало, что сельское хозяйство не имело там никаких перспектив – аграрная реформа Столыпина наглядно показала это.^xciii

Совершенно иное положение фиксируется в сельском хозяйстве Новороссийских губерний и соседних с ними Харьковской, Воронежской, Полтавской, которые дают основное число переселенцев и одновременно являются главными потребителями сельхозтехники. Очевидно, что здесь происходит глобальный переворот в сельском хозяйстве – переселенцы освобождают место для нового рывка вперед тем, кто остается, а сами превратят Сибирь в новый и важный сельскохозяйственный регион.^xciv

Эти картины у всех были перед глазами. Вокруг воистину кипела и бурлила новая жизнь.

Народники, разумеется, видели перемены, происходившие в стране, однако не желали понять их истинного смысла, поскольку они разрушали утопию.

Кризис общины был налицо. Такие компетентные непартийные деятели, как С.Ю. Витте, А.Е. Воскресенский, А.С.Ермолов, К.Ф. Головин, В.И. Гурко, П.П. Дюшен, А.П. Никольский, Д.А. Столыпин, Б.Н. Чичерин и другие, которых можно условно назвать представителями «партии здравого смысла» России, дружно говорили о том, что община тормозит сельскохозяйственное развитие страны с бурно растущим крестьянским населением.

Б.Н. Чичерин писал: «Социал-демократы вопят о малости надела… но закры­вают глаза на истинные причины бедствия, и главное, считают неприкосновенною святынею то коренное зло, которое влечет за собою общее обеднение,— общинное землевладение.

Пока крестьянин не привык думать, что он сам должен устраивать свою судьбу и судьбу своих детей, никаких путных экономи­ческих привычек у него не может образоваться. Крепким сельским сословием, способным служить источником обогаще­ния для себя и для страны, может быть только сословие личных собственников или арендаторов-капиталистов, а никак не общинных владельцев».^xcv.

Серьезный прогресс агротехники в общине был невозможен по определению из-за принудительного севооборота, мелкополосицы, дальноземелья, экстенсивного общего пользования угодьями, а также постоянной угрозы передела земли (осовременивая сюжет, спрошу - кто будет делать евроремонт в общежитии?). Об этом писал крестьянский писатель-самородок С.Т. Семенов, об этом говорили и крестьяне-депутаты III Думы, так же думали миллионы их собратьев, принявших реформу П.А. Столыпина.^xcvi

А им отвечали, что есть общины, которые переходят к травосеянию и что все дело в малоземелье. Между тем статистика показывала, что в малоземельных губерниях крестьяне живут богаче, чем в многоземельных. Причина того, что на элитном черноземе собирались чуть ли не самые низкие в Европе урожаи, заключалась не в количестве земли, а в средневековых приемах и условиях ее обработки, которые в огромной степени определялись наличием общины.

Абстрактные идеи о том, что община якобы спасает Россию от «язвы пролетариатства», в реальности, естественно, не работали – деревня нищала, сельский пролетариат рос на глазах, и именно из-за общины.

Однако народники видели только то, что хотели видеть, и, вопреки очевидности, верили в то, что кризис преодолим и общину можно спасти путем ликвидации исторической власти, «черного передела», создания социалистической крестьянской республики т.д.

Справедливости ради замечу – за общину держались не только они.

Дело в том, что рожденный славянофилами общинно-социалистический романтизм не оставил равнодушной очень большую часть общества и крепко въелся в сознание пореформенного общества, что и понятно – это была патриотичная и очень льстящая самолюбию теория.

Невозможно больше пользоваться ленинской схемой расстановки общественных сил: реакционный правительственный лагерь, (гнилой) либеральный, борьба которого с царизмом объективно на руку революции, и революционный лагерь, состоящий из правильных социалистов-марксистов и отсталых социалистов-утопистов эсеров и прочих народников, которая (схема) де-факто по-прежнему определяет тональность множества работ.

Дело в том, что социалисты были во всех лагерях.

Красными в России были не все, но оттенков красно-розового и просто розового цвета было великое множество. У нас и историки часто не подозревают, что утопический социализм в Россию принесли и пропагандировали прежде всего славянофилы.

Идея красивая, что и говорить! Притом же, кто мог представить, что устроят, дорвавшись до власти, эти, казалось бы, безобидные, в сравнении с террористами, эсдеки?

Поскольку социализм подразумевает переход средств производства в общенародную собственность, то община выступала как его (социализма) залог. Благодаря общине Россия якобы оказывалась «мировым лидером» в общем движении к высшим социалистическим формам обобществления средств производства, минуя неизбежную для остальных народов переходную якобы ступень, когда эти средства концентрируются в руках капиталистов.

Одного этого было достаточно, чтобы завоевать симпатии большой части читающей публики.^xcvii Я, конечно, упрощаю, но не слишком.

Весьма многим нравится, когда их убеждают в том, что они «самые умные и самые красивые» (М.М.Жванецкий).

Кроме того, непреходящая популярность общины у относительно немногочисленного образованного класса России объяснялась в огромной степени тем, что множество представителей этого класса в душе оставалось крепостниками – сознание людей не меняется по звонку.

Я убежден в том, что социализм стал формой компенсации крепостнического сознания множества умеющих читать русских людей.

Деспотический режим формирует у подданных вне зависимости от социального статуса и материального положения сознание, которое я склонен назвать крепостническим. Такое миросозерцание не представляет окружающий мир как мир, где «люди подчиняются лишь закону, перед которым равны все сословия и где для человека естественно чувство собственного достоинства» (С.Р. Воронцов). Носители подобного сознания осмысляют действительность в дихотомии «безоговорочное господство/ подчинение», «барин/крепостные», «начальник/подчиненные» и т.п. Они непременно должны кем-то управлять, руководить, командовать. Достоевский гениально раскрыл это в понятии шигалевщины.

К началу ХХ в. огромный потенциал Великих реформ в полной мере реализован не был, и прежде всего из-за незавершенности крестьянской реформы в главном – крестьяне не стали собственниками своей земли, как было задумано Александром II и его сотрудниками.

Произошло это во многом потому, что значительная часть российского общества вне зависимости от своих партийных пристрастий хотела сохранения «неприкосновенной святыни» – крестьянской уравнительно-передельной общины.

Как известно, общину по разным причинам поддерживало и правительство («охранители»), для которого она была оплотом существующего строя и одновременно удобным органом власти, и народники, которые видели в ней «эмбрион» социализма.

Либералы, мечтая в первую очередь о конституции, занимали среднюю позицию, но также не видели иного пути для России, кроме общинного.

Чем же так импонировала община своим защитникам?

Тем, что она была идеальной структурой для того, чтобы держать в подчинении десятки миллионов крестьян. Основаннаяна принуждении людей к сохранению отсталой минималистской схемы общежития, община давала широчайшие возможности для управления этими людьми.

Борьба социалистов и либералов с «охранителями» и друг с другом шла прежде всего за то, кто из них будет управлять народом – «передовая» интеллигенция, земство, или земские начальники, чиновники МВД.

И – по большому счету – конкурировали онипрежде всего за мандаринат, за кормовую площадь, каковой им представлялась русская деревня – неважно под какими лозунгами!

Важный нюанс. «Охранители» хотя бы думали о стране, как они это понимали. А их оппоненты мечтали о богадельне на 1/6 часть земной суши, в которой они были бы важными людьми.

То, что в учебниках именуется контрреформами в аграрной сфере, во многом было реализацией требований оппозиции.^xcviii Так или иначе, но Власть провела почти все меры принудительного, крепостного, в сущности, порядка, которые тормозили естественный процесс перехода русской деревни к новому строю жизни.

Однако слова о том, что для «охранителей» община была оплотом существующего строя и т.д., – это правда, но это не вся правда.

Как и на Западе, где после 1848 г. появились различные течения в социализме, – так и в России был социализм народнический, был марксистский, был и земский, но был и бюрократический. Поэтому – по аналогии с термином «социализм кафедры» – я ввожу термин «социализм департамента» .

Социализм (разумеется, в варианте Бисмарка, а не Маркса) не слишком тайно исповедовался российской бюрократией. Это было вполне в духе времени. Бисмарковский подход к социализму, адаптированный к российской специфике, был весьма привлекателен для тогдашней бюрократии, поскольку открывал принципиально новые возможности для усиления своей роли в стране.

В.И.Гурко, автор указа 9 ноября 1906 г., пишет об этом вполне откровенно: «С этого дня (17 октября 1905 г. – М.Д.) мы стали на тот путь, по которому шли все государства Западной Европы. Тот государственный социализм, которым в течение долгого периода проникнуты были многие начинания нашей законодательной власти, а в еще большей степени многие из принимаемых правительством мер в порядке управления, должен уступить место предоставлению широкого простора самодеятельности и предприимчивости отдельных лиц.

Мы должны отказаться ныне от мысли равномерно поднять благосостояние всей массы населения, но зато обязаны облегчить отдельным лицам возможность развить все свои природные способности и тем увеличить свои материальные достатка. Если мы когда-нибудь и вернемся на путь коллективизма, то, несомненно, лишь теми же способами, которыми со временем, несомненно, станут на этот путь народы Западной Европы, а именно после высокого культурного развития преобладающего большинства всего населения. Такое развитие само собою приведет к организации сообществ на кооперативных началах»^xcix.

Понятно, что под политикой «государственного социализма» он имеет в виду в первую очередь и аграрную политику Александра III и Николая II (но не только ее). В частности, и контрреформы, и продовольственную помощь.

Данная мысль кажется неожиданной лишь на первый взгляд, но подробно об этом мы поговорим не сегодня.

При введении рабочего законодательства Победоносцев упрекал С.Ю. Витте в социалистических начинаниях. А чего стоит брошенное С.Ю. Витте замечание о том, что «после проклятого 1 марта реакция окончательно взяла верх» и «община сделалась излюбленным объектом Министерства внутренних дел по полицейским соображениям, прикрываемым литературою славянофилов и социалистов»^c.

И чего лучше было для Власти вырвать из рук социалистов и либералов их же знамя, и реально показать крестьянам, кто о них заботится по-настоящему. Вспомним продовольственную помощь!

Об этом можно еще много говорить, но, надеюсь, основная мысль ясна.

Суммируем вышесказанное. Ракурсы видения, осознания и изображения интеллигенцией отечественной деревни никак не могут считаться объективными.

В рамках описанного выше подхода оппозиции к проблеме благосостояния населения об установлении истины речь вообще не идет, поскольку исследование положения крестьян здесь – элемент политической борьбы «передовой» общественности с «ненавистным режимом».

В силу этого создаваемые последней картины российской пореформенной действительности не могут считаться адекватными.

Из этого следует не то, в жизни крестьянства не было «негатива», а то, что кроме «негатива» оппозиция не видела и не хотела видеть ничего.

В отличие от интеллигенции советского времени, над ней не висел «карающей меч пролетарской диктатуры».

Но в той системе координат доминировали другие ценности.

Исчерпывающе охарактеризовал эту проблему В.И.Гурко, рассуждая о тех, кто поддерживал партию кадетов: «За предшествующие сорок лет русская интеллигентная мысль достигла одного весьма реального результата.

Она сумела внушить общественности, что всякая защита существующего строя совершенно недопустима. Монархия и беспросветная реакция были ею до такой степени отождествлены и соединены знаком равенства, что в глазах передовой общественности они слились воедино.

При таких условиях надо было обладать исключительным гражданским мужеством, чтобы открыто исповедовать сколько-нибудь правые убеждения. Не следует, кроме того, забывать, что в то время как либерализм, так и фрондерство лишь редко препятствовали продвижению на государственной службе, наоборот, кон­серватизм встречал непреодолимые препятствия на пути общественной деятельности, а также в области свободных профессий.

Писатели, журналисты, адвокаты, художники, коль скоро они обнаруживали в той или иной форме свою оппозиционность правительству, всячески превозноси­лись.

Писания первых находили множество читателей, творения вторых легко сбывались по высокой цене, помощи третьих искали все имевшие дела с судом, так как не только присяжные заседатели, но и коронный суд относился к ним с большей предупредительностию, с большим ува­жением.

Таким образом, материальные интересы работников свободных профессий также побуждали их щеголять либерализмом и фрондерством по адресу правительства, а следовательно, вступить в среду кадетов.

А наши ученые коллегии, разве они не расценивали подчас степень пригодности данного лица для занятия профессорской кафедры в зависимости от ис­поведуемых им политических взглядов, хотя бы таковые не имели ника­кого отношения к той науке, представителем которой эти лица являлись?

Разве Московский университет не забаллотировал совершенно выдающе­гося окулиста Головина, имевшего мужество высказать правые мысли, предоставив искомую им кафедру какому-то в научном отношении ничто­жеству, щеголявшему политической левизной?

Разве Кони и Таганцев не были прославляемы не столько как блестящие криминалисты, сколько как выказывающие либеральные мысли, а профессор Сергиевский, столь же выдающийся криминалист, разве он не был предметом травли за прояв­ляемый им консерватизм?

Наконец, разве не всем решительно было из­вестно, что в диссертации на ученую степень немыслимо было проводить сколько-нибудь политически консервативные взгляды и что для успеха необходимо было снабдить ее какой-либо критикой существующего строя, хотя бы указанием во вступительной части на те трудности, с которыми сопряжено в самодержавной России изучение какого бы то ни было во­проса, хотя бы дело шло об изучении строения комариного жала?

Во всем этом, разумеется, была во многом виновата и государствен­ная власть»^ci.

История повторяется, и почти всегда как трагедия, вопреки замечанию Маркса. При Николае II трудно было защитить диссертацию без «указания во вступительной части на те трудности, с которыми сопряжено в самодержавной России изучение какого бы то ни было во­проса, хотя бы дело шло об изучении строения комариного жала», а в СССР было невозможно защитить диссертацию, по крайней мере – гуманитарную, без ссылки на нетленные труды классиков марксизма-ленинизма.

Такого рода факты – ясное свидетельство уровня идеологической нетерпимости данного общества, показатель того, что в нем (обществе) создана аномально политизированная атмосфера.

Совокупность имеющихся источников подтверждает, увы, мнение В.И.Гурко.

Однако за массовую ложь приходится платить. Повторяя мысль В.А. Маклакова, «в этом заключается справедливость безличной истории».

Наивно думать, что нынешнюю российскую власть высадили с «летающих тарелок». Последние 20 лет хорошо показывают, какого качества человеческий материал рождала советская власть.

Но ведь и ее создали отнюдь не марсиане.

Наплевательское отношение дореволюционного общества к той жизни, в которой оно пользовалось всей полнотой гражданских прав, его систематическое издевательство над здравым смыслом и правдой, в огромной степени породили «власть рабочих и крестьян».

Большевики были органической частью этого общества, в котором были очень серьезные проблемы с моралью и нравственностью, хотя слова «этика» и «справедливость» в нем были очень популярны, общества, в котором было место нечаевщине и террористы считались «святыми людьми», общества, в котором еврейские погромы осуждались, а погромы помещиков именовались «иллюминациями».

Просто большевики были еще аморальнее своих конкурентов, прежде всего народников, потому и победили.

Если кто-то забыл, напомню, что Б.Н. Ельцин прежде, чем стать первым президентом «свободной России», был 1-м секретарем Свердловского обкома КПСС, одного из важнейших в стране, а потом – кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.

А кто привел второго президента России, напоминать, полагаю, не надо?

О настоящем голоде и голодном экспорте

Мы получили некоторое представление о социальной политике царизма, об отношении правительства к народным нуждам, к налоговым платежам населения, о продовольственной помощи и др.

Эта политика, разумеется, не была совершенной, и ее можно оценивать по-разному. Однако очевидно, что ее проводило правительство христианской страны, осознающее, что за окном – вторая половина XIX-го или начало ХХ века, и уже поэтому (при всех изъянах) эта политика не могла не укладываться в определенные нравственные нормы. Эта политика, безусловно, во многом учитывала выработанные к этому времени Западом образцы социального «поведения» государства, во многом им соответствовала, и тем, кто ее проводил, было отнюдь не безразлично мнение цивилизованного мира о России.

Другое дело, что она не всегда была удачной, точнее, разумной, но нельзя забывать, что Александр II предпринял первую в мировой истории попытку вестернизации многовекового деспотического режима. И в этом смысле никакого опыта у иудео-христианской цивилизации не было, не говоря о том, что два последних императора, как, впрочем, и тысячи их подданных, путали понятия «самобытность» и «отсталость».

Во всяком случае, эта политика категорически исключала возможность устранения государства от помощи подданным во время стихийных бедствий, не говоря, точнее, не заикаясь, даже гипотетически о возможности использования прямого геноцида для достижения политических целей.

Политика советской власти исходила из совершенно противоположных посылок.

По страшному капризу Истории горстке экстремистов представилась возможность реализовать на практике идеи социализма, т.е., по Достоевскому, «весь этот мечтательный бред», «весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его»^cii.

Власть взяли воинствующие безбожники, в принципе не имевшие никаких моральных сдержек, и фактически сразу начали железной рукой воплощать «весь этот мрак и ужас» в жизнь.

Позволю себе коротко напомнить о том, что произошло, когда после 1917 г. призрак вожделенного «государства всеобщего благоденствия», воплощения уравнительно-распределительных мечтаний русской интеллигенции и апогея нерыночной экономики стал реальностью.

Надо сказать, что наша история дает воистину страшные примеры материализации лживых мыслей и слов.

Настоящий голодный экспорт – это когда Сталин ограбил крестьянство в коллективизацию так, как никаким татаро-монголам вкупе с крепостническим государством не снилось, и вывез изъятый хлеб за границу, чтобы купить заводы, заплатить Альберту Кану и др., уморив в 1932-1933 гг. голодом от семи до восьми миллионов человек. Распухшие от голода люди были привычной частью привокзальных пейзажей, а через порты и таможни на экспорт шел поток продовольствия.

В несколько меньшем масштабе ситуация повторилась в 1946-1947 гг., когда «государство рабочих и крестьян» сознательно пошло на голод, накапливая запасы для отмены продовольственных карточек и предстоящей денежной реформы 1947 года. При этом из «соображений престижа» оно не только отказалось от международной гуманитарной помощи, но и вывезло 2,5 млн. тонн зерна в страны Восточной Европы.^ciii

Однако прорепетировано все это было куда раньше.

То, что называется «военным коммунизмом», как-то находится на периферии общественного сознания, и по традиции, восходящей еще к «Краткому курсу»^civ, многими считается обусловленным экстремальными условиями времени.

Однако сейчас уже и в школьном учебнике можно прочесть, что «серьезное влияние на экономическую политику (гражданской войны – М.Д.) оказывали идеологические воззрения большевиков. Они мечтали о быстром, стремительном переходе к коммунизму. В новом обществе, полагали они, не будет частной собственности, торговли, рыночных отношений, производство будет подчинено единому плану, труд станет всеобщим, а распределение материальных благ – уравнительным»^cv.

А.К. Соколов пишет: «Раньше считалось, что политика военного коммунизма была вынужденной, продиктованной специфической обстановкой гражданской войны. Однако, если вспомнить содержание и сущность проводимых большевиками преобразований, это выглядит не совсем так…

Нельзя не обратить внимания, что социально-экономические преобразования большевиков постоянно шли по линии ускорения под влиянием революционного нетерпения и экстремизма, охвативших общество. Распад товарно-денежных отношений, рынка, натурализация хозяйства, постоянная угроза голода в столицах и промышленных центрах также ускорили введение мер военно-коммунистического характера, или как писал Ленин, «непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению продуктов»^cvi. Продолжение этой мысли Ленина, высказанной 17 октября 1921 г., наглядно показывает глубину представлений большевистских лидеров о коммунизме: «Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по фабрикам и заводам, - и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение».

И эти люди подобрали власть в самой большой стране мира со 150-миллионым населением!

Куда там Марксу с Энгельсом!?

Военный коммунизм продемонстрировал все будущие пороки советской системы – и отнюдь не всегда на эмбриональном уровне. Не берусь сразу определить, какие явления позднейшей советской истории не встречаются уже в 1918-1920 гг.

Военный коммунизм показал, что бывает, когда за управление страной берутся – в прямом и переносном смысле слова – кухарки мужского и женского пола, опьяненные свалившейся на них властью, одуревшие от вседозволенности и не обремененные никакими представлениями о морали.

Крестьяне недолго наслаждались плодами «черного передела» и заплатили за реализацию своих представлений о социальной справедливости цену, беспрецедентную в мировой истории. Немедленный переход к коммунизму обернулся жесточайшей гражданской войной, разрушением крестьянского хозяйства в масштабах страны и массовым людоедством во время голода 1921-1922 гг. как своего рода апогеем первого этапа строительства «нового мира».

Естественно, такие большевистские «златоусты», как Троц­кий, Радек и Ярославский уверяли, «что русский голод – стихийное бедствие, которое нельзя было ни предвидеть, ни предупредить»^cvii.

Однако современникам были ясны истинные причины катастрофы. Между страшным оскудением крестьянского хозяйства из-за продовольственной диктатуры, комбедов и продразверстки и бедствием 1921 г. была «неопровержимая причинная связь. Она обнаруживается прежде всего поразительным совпадением территории, пораженной голодом в 1921 г., и области, бывшей главным театром принудительных отчужде­ний в предшествующих 1919 и 1920 гг. Главным очагом голода является Поволжье и Приуралье в составе 12 губерний.^cviii

Подсчитывая количество взято­го в этих губерниях государством хлеба, получаем 132 млн пудов для 1919/20 г. и 90 млн пудов для 1920/21 г. По отно­шению к обшей сумме хлебных заготовок за два года по всей РСФСР эти цифры составляют 44%. В 1920/21 г., когда рек­визиции на востоке были уже ослаблены, государство забра­ло все же в 6 губерниях Поволжья 15% чистого сбора хле­бов, полученного в 1920 г. Изъятие такого количества хлеба в течение двух лет подряд не могло не отразиться на состоя­нии местного хозяйства.

Его положение ухудшалось, далее, крайней бессистемно­стью (и жестокостью) продовольственных реквизиций. Отбирав­шие хлеб не считались ни с продовольственной нуждой хозяй­ства, ни с его потребностями в семенах и корме скота, ни с необходимостью иметь некоторый запас продуктов в качестве запасного, страхового от неурожая фонда. Последнее обстоя­тельство особенно гибельно отразилось как раз на состоянии хозяйства Поволжья».

Катастрофа уничтожила свыше пяти миллионов человек, а тех, кого можно было еще спасти, спас «империалистический Запад», в первую очередь – представлявшая правительство США Американская администрация помощи (American Relief Administration, сокращенно: АРА).

Еще далеко не закончилась ликвидация последствий невиданного со времен Бориса Годунова голода, когда летом 1922 г. на Гаагской конференции советская делегация «повергла мир в шок, объявив о намерении возобновить экспорт зерна. Осенью 1922 г. Москва объявила о наличии миллионов тонн зерна, предназначенного на экспорт, в то время, когда собственные оценки указывали на то, что в ближайшую зиму 8 млн. советских граждан все еще будет нужна продовольственная помощь, половина которой может быть удовлетворена собственными ресурсами.

Американская сторона протестовала против изъятия большевиками хлеба у голодающих на экспорт, и это впоследствии имело негативное впечатление на общественное мнение в США – помощь была прекращена, отношения между странами испорчены, а официальное признание Америкой СССР было отложено еще на десять лет.

АРА заявляла о непосредственном спасении жизни советских людей, советские лидеры о возрождении индустрии для строительства социализма, который бы ликвидировал голод в будущем. Гувер не желал субсидировать реконструкцию советской промышленности за счет жизней советских людей – это стало источником его отказа от поиска средств и привело к сворачиванию деятельности АРА в Советской России»^cix.

До каких же глубин цинизма нужно опуститься, чтобы после этого десятилетиями твердить о «голодном экспорте» при «проклятом царизме», а в наши дни – и о «миллионах православных душ», якобы умерших от голода при П.А. Столыпине?!

Итоги

Пора подвести итоги.

Империя в России, так же как в Германии, Австро-Венгрии и Турции, была сокрушена тотальной войной. Только поэтому наша страна прошла после 1917 г. ту трагическую дорогу, которую прошла.

Падение Старой России отнюдь не вытекает из той глубоко пессимистической картины развития страны после 1861 г., которую мы знаем с детства. Прежде всего, потому что это во многом недостоверная и даже откровенно лживая картина.

Мы рассмотрели ряд базовых характеристик экономического и социального развития пореформенной России.

Чего бы ни мы касались – «голодного экспорта», продовольственной помощи населению во время неурожаев, недоимок и «вынужденных продаж», проблем производства и потребления, сбережения народных накоплений и т.д. – данные статистики убедительно опровергают традиционную трактовку этих сюжетов. Во всех случаях мы сталкиваемся с предвзятостью, намеренными искажениями, а то и с банальной фальсификацией.

В своих политических целях оппозиция фактически создала своего рода «Реквием» – по Живому.

Эта картина до сих пор существует и, продолжая искажать восприятие миллионов наших соотечественников, не дает им возможности адекватно воспринимать Историю своей страны.

Нельзя с этим мириться.

Потому что настоящее, которое вытекает из такого прошлого, не может иметь Будущего.

Примечания