Мне посчастливилось познакомиться с удивительным человеком: Маргаритой − баронессой Ридой фон Люэлсдорф. Это яркий, сильный человек. Рида награждена орденом святой равноапостольной Ольги за помощь Русской Православной Церкви. Благодаря рассказу Риды можно узнать о восточной ветви белой эмиграции − этом забытом уголке русского рассеяния, о тех, кто спасался от красных, уходя через провинцию Синьцзян, Шанхай и другие города Востока. Об этом известно мало. Историки основное внимание в своих исследованиях обычно уделяют судьбе русских эмигрантов, оказавшихся на территории Европы или Америки… История же русской эмиграции в Синьцзяне остается одной из самых трагических и неосвещенных страниц нашего прошлого.
Итак, мы едем к Риде. Мимо проносятся луга и поля вроде бы недалеко от Вашингтона округа Колумбия, а местность привольная – раздолье. Пока едем, мой спутник, Петр Власов, когда-то работавший редактором программы «Время», рассказывает мне о той, кто любезно пригласила нас в гости:
«Таких людей, как Рида, которые прошли через подобные страшные испытания, в мире остались единицы. Она – живая история, и воспоминания ее просто бесценны. Мне трудно понять, как человек, который пережил такие немыслимые страдания, тем более будучи еще ребенком, каким образом эта девочка не просто выжила, но и сохранила свою целостность, свое правильное, незамутненное представление о добре и зле, сохранила искренность и глубину».
Как это было возможно? Человеку это, конечно, невозможно – только Господу. Она, ее близкие вышли из ада кромешного с парой иконок, с крестиками, лишенные всего. И, корнями уходя в Православие, она живет и делится своим жизнелюбием с окружающими. Что дает силы? Синергия – совместное усилие Бога и человека в подвиге и спасении. Именно это дает таким, как Рида, волю к жизни, позволяет не уйти в депрессию, в какие-то безумные вещи.
Мы съезжаем на неприметную боковую дорогу, которая вьется через лес (не зная, сюда и не попадешь), и скоро перед нами открывается чудесный вид на небольшой дом. Много цветов, прекрасных статуй – здесь и живет Рида. Вот она уже выходит на порог и встречает нас, накрывает на стол и угощает нас тортом, который только что испекла. Эта изящная обаятельная дама многое умеет делать сама, и двигается она так быстро и ловко, что трудно догадаться о ее настоящем возрасте и о том, какие ужасы довелось ей пережить.
Действительно, история Риды потрясает воображение и воскрешает события и эпоху, очевидцев которой в мире осталось не так много – возможно, считанные единицы.
Счастливая жизнь в Урумчи
− Уважаемая Рида, не согласитесь ли вы поведать о вашей жизни читателям портала «Православие.ру»?
− Для того чтобы понять мое детство, нужно рассказать о моих родителях, дедушке и бабушке. Мой дед Константин Дубровский − военный и доктор, при императоре Николае II был послан в Китай. Первая миссия, 1905 год. Посольства еще не было, в Урумчи, столице провинции Синьцзян, работала вот эта миссия.
Дед происходил из семиреченских казаков (город Верный, сейчас Алма-Ата). Моя мама родилась в городе Верном. Интересно, что прадед Петра Власова, который привез вас, Ольга, ко мне в гости, был старшина семиреченского казачества. Так что наши деды с Петром – старшие офицеры, служившие в одно время в одном семиреченском казачьем войске.
Дедушка мой был хорошим доктором, и его любили все местные: китайцы, татары, уйгуры. И когда он, отслужив положенный ему срок, вернулся на родину, они стали просить снова прислать им этого врача. И дед вернулся в Урумчи в 1909 году.
− Рида, позвольте напомнить нашим читателям в общих чертах о том, что представляла собой самая западная провинция Китая – Синьцзян – в те годы.
Это была буферная зона между двумя государствами, где власть китайского правительства существовала лишь формально. Первая причина – удаленность Синьцзяна от Восточного Китая. Вторая – многонациональный состав населения: 60 процентов − уйгуры, мусульмане по вероисповеданию, только 12 процентов – китайцы, а также монголы, казахи, киргизы, татары, узбеки, таджики.
В 1920–1930-е годы здесь проживали также 50 000 русских – Синьцзян стал убежищем для беженцев из России, белых офицеров, казаков. Атаман Оренбургского казачьего войска А.И. Дутов привез с собой чудотворную икону Табынской Божией Матери.
В мае 1921 года был подписан договор с властями Синьцзяна о вводе Красной армии для совместной ликвидации белых. Красная армия провела на территории Китая две операции. Были убиты лидеры белой эмиграции: атаман Дутов и генерал Бакич. Но белые всё еще оставались здесь силой.
Вновь обострилась ситуация в 1931 году: вспыхнуло восстание угнетаемого китайцами мусульманского населения. Началась резня «неверных», в том числе мирных жителей. Тогда в войну вступила новая сила – белые отряды. Выучка оренбургских и семиреченских казаков, прошедших через горнило многих войн, не шла ни в какое сравнение с подготовкой повстанцев и мародеров. В дело также вмешалась Москва, не дожидаясь, пока пожар войны перекинется через границу. Таким образом, в горах и пустынях Синьцзяна произошло уникальное событие: «красные» и «белые» сражались на одной стороне.
После победы ветераны Белого движения пытались продолжить антибольшевистскую работу. Им противостояли ОГПУ и Коминтерн, имевшие в Синьцзяне разведывательную сеть. Чекисты преследовали лидеров белой эмиграции. В Синьцзян также вводились части регулярной Красной армии.
Основная часть русских покинула провинцию в 1940-е годы и выехала сначала в Шанхай, а затем, после прихода к власти китайских коммунистов, – на небольшой филиппинский остров Тубабао. Здесь, на практически необитаемом острове, ожидая разрешения на выезд в США, 5,5 тысяч русских беженцев прожили с 1949 по 1951 годы под духовным руководством святителя Иоанна Шанхайского.
− Мой дедушка вернулся с семьей в Урумчи. У них с бабушкой родились 18 детей, все роды дед принимал сам. Шесть девочек, остальные мальчики. Выжили, к несчастью, только девять детей, и это при том, что дед был искусный врач. Но скарлатина и тиф в те годы уносили человеческие жизни неумолимо. Дедушка был известен и уважаем в Урумчи не только как врач, он организовал строительство множества домов, где селились беженцы из России.
Моя мамочка Вера родилась первой из девочек в 1909 году. Она была красавицей и умницей. Сам дедушка советовался с ней – со своей дочерью. Она очень рано вышла замуж – в 16 лет. Муж, Полтавский, был намного старше ее. У них уже были дети, когда мама узнала, что ее муж – шпион, работает на советских чекистов. Как-то ночью она подошла на цыпочках к столу, за которым работал ее муж, и с ужасом увидела, как он печатает для НКВД списки белых лидеров. Это так потрясло ее, что она подала на развод и довольно долго его ждала.
В 1931 году в провинцию приехал мой будущий отец, он командовал казачьим полком. Ему дали задание арестовать предателя. Он постучал как-то ночью в дверь к Полтавским, и моя мамочка в ночной рубашке и халатике открыла ему. Полтавского арестовали, и все думали, что его расстреляют, но из уважения к Дубровскому, моему дедушке, его зятя просто выслали, и он остался жив.
В 1934 году мамочка вышла замуж второй раз. Ей было 25 лет. Я родилась в 1935 году, потом – моя младшая сестра Лида. Родились мы в Урумчи. Это место даже невозможно описать – такое оно красивое. Природа провинции просто чудесная, прекрасные горы, реки. А самое главное: мирная жизнь. Мы жили среди татар, уйгуров, казахов – чуть ли не 20 разных национальностей. Люди друг друга уважали. Татары-мусульмане с любовью относились к православным. Многие татары были сами православными.
Советы всё больше вторгались в жизнь провинции Синьцзян, так как здесь было очень много полезных ископаемых, богатейшие земли. В 1937 году начались аресты лидеров белой эмиграции. Мамочка рассказывала мне, как незадолго до ареста дедушка пришел к ней, подошел к моей колыбельке, взял меня на руки и сказал: «Верунчик, я последний раз держу этого ребенка на руках. Мне очень мало остается жить, красные уже здесь. Много будет слез, многие дети останутся сиротами. Но я тебе единственное скажу: этот ребенок сохранит и спасет всё, что останется от нашей семьи». − «Папа, почему ты такую тяжесть предрекаешь этому ребенку?» − «Ей хватит силы духа».
Как расстреляли папу и дедушку, а мы попали в тюрьму
Через три дня начались страшные аресты. Арестовали деда и моего папу. Их обвинили в том, что они вывезли золото из России, в каких-то других немыслимых преступлениях. Держали в тюрьме, мучили, избивали, потом расстреляли. Мамочка рассказывала, как чекисты обыскивали дома русских – первым делом снимали иконы, топтали их, хохотали. Маму подвергли мучениям, затем полоснули ей по горлу и бросили, истекающую кровью, думая, что она мертва. Но позднее садовник нашел ее в доме. Мамочка была вся в крови, но еще живая. Садовник увез ее, спрятал в церкви, затем привез к хирургу. Хирург был евреем, его звали Давид. Мамочка слышала, как он сказал медсестре: «Да зачем эту белобандитку спасать?! Ее всё равно расстреляют!» И сестра милосердия ответила: «Вы врач. Спасите ее! Не наше дело, что с ней будет потом».
Мама выжила. У нее было чудесное сопрано, но после этого она могла только хрипеть.
Затем ее арестовали еще раз, а вместе с ней всех нас: бабушку и нас с сестренкой. Какое-то время мы находились в тюрьме в Куре. Начальник тюрьмы, монгол, знал моих маму, бабушку и дедушку и давал нам дополнительный паек, иначе мы бы умерли все с голоду еще тогда.
Потом этот монгол вывел нас из тюрьмы, посадил в грузовик и отправил в Куджу. Он нас спас.
− Рида, вы уже помните эти события сами?
− Помню плохо, я была слишком мала. Это рассказывала мамочка. Мои первые воспоминания относятся, наверное, к этой страшной тюрьме, где нечего было есть, кроме того, что приносил нам наш спаситель-монгол. Помню, что народу в камере было так много, что невозможно было лечь – не было места. Наконец мамочка нашла какой-то уголок и смогла уложить нас. В тюрьме начались эпидемии: холера, тиф. Для русских начали строительство газовых печей, опережая фашистов.
Помню также большой грузовик, на котором мы ехали в Куджу. Первые четкие воспоминания относятся приблизительно к 1941 году. Мне уже было 6 лет. Мы жили здесь в какой-то казарме. По ночам шли аресты, русских продолжали истреблять.
К нам были засланы убийцы – мужчина и женщина, красивая, с длинными черными волосами. Я их запомнила. Женщина сидела за столом, ее послали убить маму. Мамочка опять чудом спаслась. Мужчина повез ее куда-то, будто бы на прием, и мама увидела, как он остановился и пьет из бутылки водку: видимо, на трезвую голову ему было неприятно убивать женщину. Мамочка была очень догадлива, она ухитрилась ускользнуть, вылезла из трашпанки (самодельного грузовичка), пересела в другой и вернулась домой. А там в это время к бабушке пришли наши, русские, сообщили, что эти двое – засланные убийцы. Бабушка страшно переживала за маму – а мама входит в двери.
Прошло несколько месяцев. В Куджи вошли красные. Начались расстрелы. Я помню, что нас взял под свое покровительство некий Судабаев. Он был коммунистом, но хорошо знал дедушку Дубровского и из уважения к нему позаботился о его семье. Судабаева потом расстреляли за помощь царистам. Так нас называли тогда – царисты.
Мамочка очень хотела найти мужа и отца, и каким-то образом ей удалось выхлопотать разрешение поехать в Урумчи. Мы с мамочкой уже садились в аэроплан, когда к нам подошли два чекиста и сказали: «Мадам, вы можете лететь, но ваша мать и дочери останутся здесь». Так нас оставили заложниками. Мама улетела – и я не видела ее целых пять лет. Мы потеряли друг друга. Мамочке сказали, что мы все погибли, но она вспоминала позднее, что сердце ей подсказывало: они живы. Мою младшую сестру Лиду, маленькую и хрупкую, оставили с бабушкой. А я была рослой и крепкой, и меня отправили в детский воспитательный дом. Каторжник – так мы его называли.
Моя жизнь в «Каторжнике»
В этом каторжном доме были собраны дети 7–12 лет. Мы должны были работать: таскали кирпичи, землю. Нас перевоспитывали, внушали нам, что наши родители – белобандиты. Что они испугались хорошего коммунистического режима и бросили нас на произвол судьбы. Здесь я провела почти пять лет. Это был ад кромешный. У нас не было кроватей, постельного белья, мы спали на полу, на соломе, гигиены тоже, конечно, никакой не было. Грязные, голодные, одетые в рваные лохмотья. Тех детей, которые помладше, обычно не трогали, а тех, кто постарше, часто избивали – ремнями и палками. В нашем доме постоянно раздавались крики и плач.
Как-то за мной пришла бабушка, и меня отпустили с ней на кладбище. Там было очень красиво, всё в цветах – я такой красоты никогда не видела. Спросила: «Бабушка, кого хоронят?» − «Твою сводную старшую сестру Калерию». Когда мамочка развелась с Полтавским, по китайским законам Калерию оставили с отцом. Она никогда не была ни в тюрьме, ни в каторжнике, жила в прекрасных условиях – и умерла в 18 лет от тифа. А я жила в страшных условиях – и выжила.
Мамочка рассказывала, что Полтавский потерял всех своих детей и в старости писал ей: «Я заплатил за свои дела разбитым сердцем».
В каторжнике у меня появилась подруга – Рухия. Рядом с нашим домом находилось поле, там происходили расстрелы. Расстреливали прямо на наших глазах – видимо, для лучшего нашего воспитания. Мужчин, подростков – предателей коммунистического движения – раздевали до исподнего и убивали. Мы старались не смотреть на это. Но один раз Рухия узнала в одном из мужчин своего отца. Его расстреляли у нее на глазах.
Мы пошли к расстрелянным, хотели чем-то прикрыть тело ее отца, но тут приехала арба, тела убитых погрузили на арбу, отвезли немного, свалили в яму и сожгли.
У мой подружки была маленькая тряпичная куколка, и мы играли с этой куколкой – и как бы уходили в другой мир. Выдумывали какие-то сказки… Рухия была старше меня на два года, и скоро я лишилась своей любимой подружки – ее выдали замуж за какого-то татарина. Позже я узнала, что Рухия умерла в родах – она была совсем еще ребенком, и это оказалось непосильным для ее детского организма.
Для этих людей женщина была не человеком: она должна была только работать и рожать. Там были сартры – арабы, мы их называли саранча, – грубые, жестокие. Когда нужно было терзать людей, китайцы этого не делали, звали сартров, и те делали все эти ужасные дела.
Еще одним моим утешением, кроме моей подруги, была Апа – пожилая женщина, которую приставили следить за нами. Апа носила татарский чепчик, черное татарское одеяние – штаны и сарафан. Черные с сединой волосы. Она была добрая и звала меня «Ритата». Апа была православной, я только потом поняла это. И поняла, о каких 40 днях поста она нам рассказывала. Она учила нас всегда помогать старикам, несчастным, бедным. Рассказывала нам о добре, когда вокруг царило одно зло.
Там были все татары, говорили по-татарски, и постепенно я стала забывать родной язык. Я была сильная и крепкая, и Апа часто посылала меня то за водой, то за молоком. Молока нам в каторжнике не давали, но Апа знала, у кого из местных жителей можно попросить молока для детей, и отправляла меня.
Помню, как воровала яблоки – стала хулиганка невозможная. Прибежала к Апе – и всем детям раздала яблоки, одно оставила себе. И мы ели эти яблоки с черным хлебом.
Как-то раз я пошла за водой, было очень холодно – там сибирские зимы. Я пришла к проруби, первое ведро набрала удачно, а второе – набрала и не удержала. Бросилась за ведром и стала падать в прорубь. Откуда ни возьмись рядом оказался старичок. Он спас меня – буквально схватил за ноги. Сказал: «Кызымка («девочка» по-татарски), будь очень осторожна: ты могла сегодня умереть».
Я уже говорила по-татарски и объяснила ему, что за упущенное ведро меня накажут. Он куда-то сходил и – к моей несказанной радости – принес мне ведро!
Это было настоящее чудо – ведь рядом со мной в момент падения совершенно никого не было. Откуда взялся этот старичок?! Я сейчас всё думаю: был ли это вообще человек? Или какое-то духовное явление?
Как-то Апа послала меня за молоком за четыре квартала от нашего дома. Когда я шла с молоком назад, меня догнал мужчина в черном чабане, круглой татарской шапке и с черным шарфом. В сумерках я не могла рассмотреть его лица, видела только, что ему примерно лет 40. Он сказал мне: «Кызымка, кель!» – «Девочка, иди сюда!» Я послушалась взрослого и подошла – и он надругался надо мной. Я даже не поняла толком, что произошло, – только боль, страх. Помню, что меня всю трясло. Я была как маленький ежик – вся в иголках.
В 1943 году мне было уже 8 лет, и как-то Апа послала меня за хлебом. Я была сильнее и выше других, всегда боролась за всё, и Апа знала, что я найду хлеб. Она мне доверяла и посылала что-то достать чаще других.
За мной увязался какой-то военный. Я ускорила шаг – и он ускорил. Побежала – и он побежал за мной. Я уже знала, что такое насилие, и всеми силами старалась избежать его. Животным страхом чувствовала приближение насильника. Забежала под мостик и спряталась в речке. Она была неглубокая. Уже начиналась зима, на речке был легкий ледок, и я сразу провалилась по колено в ледяную воду. Стояла в этой ледяной воде в рваных сапогах и рваных чулках, но от шока не чувствовала холода. Простояла там минут 20−30. Военный потерял меня и ушел, а я выбралась из речки и побежала к Апе.
Так я застудила свои ноги. Они стали синие. Абсолютно синие и опухшие. Мне хотели их позже ампутировать, но спасли. Всю жизнь теперь мои ноги холодные – кровообращение в них нарушено. Боли – страшные. Всю жизнь болят мои ноги… Эта боль не дает мне забыть о прошлом… Я была терпеливая. Всё терпела. Здесь, в Америке, мне удалили больные косточки из пальчиков – и на каждом пальчике у меня шрам. У меня там стальные штыри. Если я много хожу – мучаюсь от боли по ночам.
Шанхай: здесь я узнала святителя Иоанна
− Дорогая Рида, как вам удалось не озлобиться, сохранить веру в добро?
− Перелом моего мировоззрения начался благодаря святителю Иоанну Шанхайскому. Если бы не он, не знаю, кем бы я стала. Может, преступницей… Он учил нас отвечать добром на зло. Всё человеческое было до того разрушено в нас. Если бы не Владыка, я не знаю, кто бы из нас сумел остаться человеком после того, что мы пережили.
Моя встреча со святителем произошла так.
Как-то моя бабушка выпросила меня на одну ночку. Когда она привела меня в свою каморку, я увидела свою младшую сестру, Лидочку. Я уже почти не понимала по-русски, но запомнила, как бабушка сказала нам: «Сидите тихо − тише воды, ниже травы!»
Потом бабушка вывела нас на улицу, и нас, всех троих, посадили в американский грузовик. Мы ехали очень долго до Урумчи – несколько дней и ночей, спрятанные за мешками с картошкой. Я как сейчас помню, как нас привезли тайно в Урумчи, послали за нашей мамочкой, которая не видела нас пять лет. Мы стояли с Лидочкой у калитки, мимо прошла женщина. Потом она обернулась, бросилась к нам и стала целовать нам руки, обнимать нас. Она всё плакала и повторяла наши имена…
Чуть позже к нам пришла тетя Лиля, она была женой чекиста, но хотела помочь мамочке. Ее потом арестовали, и она погибла в ссылке. Тетя Лиля сказала маме, что нас спасут: за нами приедет американский грузовик. Помню, как ночью нас посадили в этот грузовик, как накрыли брезентом, не разрешили брать с собой никаких вещей. Потом посадили в аэроплан, и мы полетели в Ланьчжоу, потом в Шанхай. Бабушка осталась в Урумчи, ее не смогли вывезти, так как в аэроплане не хватало места.
В Шанхае мамочка стала работать прислугой, швеей. Здесь я вспомнила русский язык и провела три года в детском приюте. Но этот приют был совсем не похож на каторжник в Куджи. Здесь за нами присматривали монахини. Нам преподавали Закон Божий, водили в православный храм. Нас было около 300 девочек, мальчики жили отдельно, их тоже было много. Здесь я узнала владыку Иоанна Шанхайского.
− Не могли бы вы рассказать о владыке Иоанне Шанхайском поподробнее?
− Владыка не ходил – он летал. Вы не слышали, как он входит и выходит, – совершенно. Как будто кто его нес… Когда входит обычный человек – вы слышите его шаги, его топот, тяжесть его тела. Владыка Иоанн был лишен земной тяжести! Его прекрасные бархатные черные глаза видели вас насквозь. Я таких глаз в жизни не видела! Он читал всё, что в вашем сердце.
Владыка был довольно строгий. Нас поднимали рано, мы шли в собор, молились на долгой монастырской службе. Нас кормили, только когда заканчивалась служба, а она шла много часов. Это не было наказание – это было духовное воспитание. Если бы Владыка не научил нас выдержке и терпению – как бы мы выжили в этом мире?! В нем было столько любви, что она начала растапливать мое ожесточенное сердце. Он молился за нас!
В приюте была и своя часовня. Владыка приходил к нам служить. Как-то он подвел меня к алтарю, дал посох, и я стояла у алтаря с посохом Владыки – и была счастлива как никогда!
Владыка по ночам не спал – он ходил по улицам, по больницам, причащал больных, заботился обо всех бездомных и несчастных. Он не носил туфли, ходил только в сандалиях на босу ногу. Владыка никогда не спал, только немного дремал, когда садился на стул: подремлет десять минут и снова встает. В его келье был стол, четыре стула и небольшой диван – всё очень бедное. Иконы. Это была его жизнь.
Монахини приносили мне облачение Владыки, его клобук – и я штопала. Я оказалась прекрасной штопальшицей! У него были очень поношенные облачения. Как-то ночью я штопала клобук Владыке – мне сказали, что он должен быть готов к утру. Было темно, и я поставила стул на стол, под самую лампочку, и старательно штопала. И вдруг почувствовала такую нежность, такое блаженство – и все эти чувства сопровождали появление владыки Иоанна Шанхайского! Душа наполнялась такой радостью! Я видела потом подобное у одного священника, отца Николая, но у него это были как бы только искры, а у Владыки – в полной силе…
Он появился – и стукнул меня своим посохом по лбу. Он меня так благословил своим посохом. У меня потекли слезы в его присутствии, а Владыка сказал мне: «Будь всегда такой, как ты сейчас!»
А эти слова я уже слышала – во сне. За три дня до того, как нас вывезли американцы, я увидела яркий, отчетливый сон: я открываю окно, ко мне прилетает белый голубь, я вылетаю в окно вместе с ним. Я лечу, вижу иконы Пресвятой Богородицы и Господа нашего Иисуса Христа, о Которых я в то время так мало знала. Потом чувствую ласковую руку на своей голове и голос: «Будь всегда такой, как ты сейчас!»
Я тогда рассказала этот сон мамочке, и она перекрестилась и сказала мне: «Даст Бог, мы выйдем из этого ада кромешного…»
Через день к нам пришла тетя Лиля и рассказала, что нас будет ждать американский грузовик.
И сейчас владыка Иоанн повторил мне эти слова из моего сна…
Владыка был прозорлив. Помню, при соборе была масса нищих. Там часто просила милостыню одна женщина. Как-то Владыка подошел к ней и сказал: «Как тебе не стыдно! Неужели тебе недостаточно того, что ты имеешь?!» Когда эта женщина умерла, под ее матрасом нашли много денег.
В Шанхае мы прожили три года.
Со святым Иоанном на Тубабао
− А как складывалась ваша жизнь после Шанхая?
− Когда китайские коммунисты пришли к власти, в Китае началась гражданская война и китайская Красная армия стала захватывать страну. Тогда нам опять пришлось бежать. Международная организация беженцев (International Refugee Organization), подведомственная ООН, обратилась к правительствам ряда стран с просьбой предоставить временный приют русским эмигрантам из Шанхая. Но единственной страной, откликнувшейся на призыв, стала Филиппинская республика, которая выделила для нас необитаемую часть маленького острова Тубабао.
В 1949 году нас вывезли на остров Тубабао. Мы очень долго плыли туда на пароходе. Из 5,5 тысяч русских около 2 тысяч были дети, подростки, юноши. На острове мне исполнилось 16 лет.
По сравнению с каторжником здесь просто был рай. Кристально чистые изумрудные волны, чистейший белый песок. И здесь было тепло! Невероятно красивые закаты и рассветы. Чудесное солнце после холодных зим и ледяных дождей. Я плавала как рыба, резвилась на песке. Природа здесь была необычная: влажные тропические леса, пальмы, каучуконосы, баньян, бамбук. Здесь жило множество птиц и рептилий: по лагерю бегали маленькие ящерицы и даже встречались большие игуаны.
На филиппинских островах часто свирепствуют тайфуны, но, по молитвам владыки Иоанна Шанхайского, в годы нашего пребывания на острове тайфуны и цунами обходили Тубабао стороной. С мая по ноябрь длился сезон дождей, шли тропические ливни – это для русских, конечно, непривычно. Круглый год стояла жара – около 45 градусов. Молодежь переносила эту жару легче, а пожилым бывало тяжело. Некоторые люди заболевали тропической лихорадкой, но здесь были врачи и лекарства.
Мы жили в палатках, эти палатки были на двух, на четверых, на двенадцать и даже на двадцать человек каждая, нам были выданы кровати и противомоскитные сетки. Привезли также котлы для кипячения воды, электрогенераторы, столовые приборы, посуду.
Я была подростком, и многие трудности пребывания на острове прошли мимо меня.
С нами на острове был Никита Валерьянович Моравский, автор книги «Остров Тубабао, последнее пристанище русской дальневосточной эмиграции», он на тот момент был 25-летним молодым человеком и впоследствии так вспоминал о том, что пришлось испытать на острове взрослым: «На Тубабао нужно было приспосабливаться не только к тропическому климату и растительности, надо было защищаться от тварей: ядовитых змей, скорпионов, многоножек-сколопендр и множества москитов. Ночи на Тубабао были, к счастью, прохладные, но спать по ночам без москитной сетки было невозможно, а укусы ядовитых змей, скорпионов и многоножек были чреваты иногда серьезными последствиями. Помню, как мой сосед по двухместной палатке Владимир Краковцев ночью во сне случайно высунул левую руку из-под москитной сетки, и его ужалила сколопендра. Пролежав несколько дней в больнице, он выписался, хотя был сильно ослаблен, и вскоре умер от инфаркта… Мне посчастливилось избежать укусов змей, скорпионов и многоножек, но, подобно многим другим, я не избежал москитной лихорадки, бросавшей меня то в жар, то в холод в течение нескольких суток. Потребовалось немало времени на восстановление подорванных лихорадкой сил».
Он же вспоминал: «На всех мужчин в лагере распространялась трудовая повинность, женщины занимались домашним хозяйством, работали посменно на общих кухнях, служили в различных офисах в качестве машинисток и секретарей, были медсестрами в больнице… Каждый день на кухне работало несколько женщин – главная повариха и ее помощницы. Они чистили картофель, заготавливали другие необходимые для приготовления еды продукты, делили готовую пищу на порции и раздавали ее обитателям района. Кроме главной поварихи и ее помощниц, на кухне ежедневно работало трое мужчин: один из них зажигал печи и регулировал огонь в них, в то время как двое других, прозванных в шутку «кухонными мужиками», переносили большие котлы с горячим супом и кастрюли со вторым блюдом и сладким, а также выполняли другую работу, требовавшую физических усилий…»
Вспоминал также: «Никто на Тубабао не голодал, но пища вкусной не была и не отличалась питательностью, что особенно остро ощущали дети и подростки. Чтобы накормить детей чем-то получше и повкуснее, матери по возможности готовили для них на примусах еду из добавочных пайков или купленных с филиппинских лотков продуктов. В тропиках ощущается большая потребность в чем-нибудь остром, и потому одной из самых популярных пряностей в лагере был острый американский соус Tabasco, которым счастливчики, получавшие его в посылках из США, сдабривали еду… Сырая вода была непригодна для питья, и потому в каждом районе была своя кипятилка… Количество воды было лимитировано, и каждая кипятилка получала лишь предназначенное ей число канистр. Воду заливали в котлы, и когда она закипала, заведующий кипятилкой бил в железку, извещая жителей района: “Получайте кипяток!” Сразу же у кипятилки образовывалась длинная очередь, всем была нужна кипяченая вода… Из-за климата и трудностей хранения одежды в надлежащих условиях наши костюмы и платья нередко покрывались плесенью и расползались. Портилась и кожаная городская обувь. Из-за частых дождей и глинистой почвы, в лучшем случае посыпанной галькой, наиболее практичной обувью были деревянные колодки, которые умельцы мастерили сами».
− Дорогая Рида, вы помните владыку Иоанна на острове?
− Да, конечно. Владыка молился за нас. Он ходил каждый вечер по лагерю и благословлял его на сон грядущий. Его молитва защищала Тубабао от тайфунов.
Владыка был особенно внимателен к детям и подросткам. По субботам он разрешал нам вечера, и мы танцевали. В одиннадцать вечера Владыка появлялся на наших танцах. Мы резвились, плясали, но при виде Владыки сразу затихали, подходили под благословение. Он спрашивал: «Вы наплясались? Теперь садитесь вокруг меня». И он разговаривал с нами, рассказывал духовные, назидательные истории до часу ночи. Он видел каждого, понимал каждого, знал, сколько каждый из нас может понести. Видел всё в душе человека.
В лагере были устроены две палаточные церкви – в честь архангела Михаила и в честь преподобного Серафима Саровского. Кроме них был устроен большой Свято-Богородицкий собор, он стоял на самом высоком месте, оттуда открывался очень красивый вид на море.
− Ваше пристанище на острове было временным…
− Да, в любую минуту мог начаться тайфун, постепенно разрушались палатки, многие беженцы переболели тропическими болезнями, силы людей начали истощаться. Потом нас стали разбирать по разным странам. Сначала часть беженцев приняли в Южную Америку, затем около полутора тысяч уехали в Австралию. В первую очередь правительства этих стран отбирали молодых и здоровых людей, а пожилых и больных брать никто не хотел. Позже, по просьбе Владыки, и Соединенные Штаты стали принимать русских беженцев с острова. После отъезда последней группы лагерь зарос джунглями.
Из Парагвая в Америку
− А куда поехали вы с мамой?
− Это была жизненная лотерея. Девять долгих месяцев наш корабль скитался от страны к стране в надежде, что кто-то примет нас к себе. Какую-то часть беженцев по просьбе Владыки приняла Америка. Но нас с мамой и Лидочкой не приняли. Сначала мы приплыли к Австралии. Австралийцев интересовали молодые, сильные и здоровые мужчины, которые могли много работать. Они взяли наших родственников − тетю Любу, сестру мамы, дядю Николая и их пятерых сыновей. Но нас с мамой и сюда не приняли. Страна за страной – и отказ, отказ, отказ. Волны отчаяния поднимались в душе: мы никому не нужны. Мы побывали в Бразилии, в Аргентине – такие скитания.
Наконец маму и нас с Лидочкой вместе с 600 беженцами приняли в Парагвае. Там нам было жутко тяжело – для нас повторился кромешный ад. Эта страна нуждалась в рабочих для обработки земли, а среди нас были в основном дети, их матери и старики. Мы жили в уродливых бараках в окружении лесов, вокруг ходили полуобнаженные индейцы. Испепеляющее солнце. Здесь были довольно распространены всевозможные болезни: малярия, проказа, сифилис, дизентерия. Ни гигиены, ни докторов. Огромное количество насекомых: саранча, москиты, клещи, большие летающие тараканы – «кукарача».
Спустя несколько месяцев нам удалось на грузовике перебраться в столицу – Асунсьон. В городе была какая-никакая цивилизация, хотя и здесь царила нищета, индейцы с кольцами в носу и своими осликами ходили по улицам, и с ними обращались как с рабами. На дороге у нашего временного пристанища лежал огромный удав. Асунсьон стал также прибежищем для нацистов, которые скрывались здесь от Нюрнбергского процесса, и им жилось здесь совсем неплохо.
Я посещала школу – сидела в самом конце класса, рядом с первоклассниками, и учила испанский. После уроков работала няней в одной зажиточной семье. Мама шила на заказ и стряпала свои вкуснейшие пироги и печенье, чтобы заплатить за аренду нашего жилья.
Уже потом, когда я стала взрослой, я сумела перебраться в Америку и перевезла сюда маму и Лиду. Последний раз я видела владыку Иоанна Шанхайского, когда у меня уже был семилетний сын. Мы подходили под благословение Владыки – и он нас всех помнил. Он сказал мне: «А это моя штопальщица!» Я показала Владыке своего мальчика и представила его: «Это мой сын». И Владыка назвал его по имени, хотя никто и никогда не говорил ему этого имени. Он сказал: «Здравствуй, Филипп!»
Я приехала в Америку, как говорит русская пословица, гол как сокол. Здесь нас не ждали с манной кашей, но ее можно было заработать честным трудом. Я спала три часа в день и очень много работала. Выучилась на сестру милосердия, пошла в здравоохранение и 22 года проработала в инфекционных больницах Всемирной организации здравоохранения (WHO – World Health Organization). Работала администратором.
Мама моя была президентом сестричества, сестры которого пекли пирожки, и на эти деньги строился Свято-Николаевский собор в Вашингтоне. Мамочка была выдающимся кулинаром, стряпала замечательные пироги, торт «Наполеон». Мне было тяжело содержать семью: маму, сына – и я брала ночную работу. Поскольку владею китайским, английским, французским, португальским, испанским языками, то по ночам я переводила документы для Организации стран Южной Америки, утром эти документы печатали.
Вышла замуж. По мужу я баронесса фон Люэлсдорф.
Прихожанка Свято-Никольского собора в Вашингтоне
Шесть лет я трудилась в Иерусалиме, в храме святого благоверного князя Александра Невского, помогала в строительстве, в починке крыши храма. Потом я принимала участие в работе благотворительной организации «Рука оперативной помощи», возглавляла эту организацию. За благотворительность Святейший Патриарх Алексий наградил меня орденом святой равноапостольной Ольги в 1992 году. Сейчас я прихожанка Свято-Николаевского собора города Вашингтона. Вот, пожалуй, и вся моя история…
В моей жизни было много скорбей. Мои папа и дедушка замучены и убиты, мама пережила страшные страдания, разлуку с детьми, ей повредили горло. Сама я пережила насилие, голод, ужасы детского дома, бесправность, нищету, скитания по чужим странам, где мы были никому не нужны. Страшное зло способен сделать человек, предавшись духу тьмы. Но владыка Иоанн учил нас не отвечать злом на зло, учил прощать. И я сейчас хорошо знаю: стоит допустить в своей душе воспоминания об обидах, о зле, которое тебе причинили, стоит почувствовать ненависть к обидчикам − и в твоей собственной душе начинает разрастаться зло. Это битва в твоей душе между Богом и диаволом.
Когда ты злопамятен, когда враждуешь, когда корчишься от обиды за то, что с тобой, с твоими родными сделали, – зло бушует рядом с тобой и приходит в экстаз, а человеческая душа умирает. А когда ты прощаешь – чувствуешь освобождение души, спокойствие, мир и покой душевный. Это такая благодать! И тогда ты обретаешь силу духа и живешь дальше. И этому научил нас владыка Иоанн Шанхайский.
− Благодарим вас, дорогая Рида, за замечательную беседу!
− Помощи Божией всем читателям «Православия.ру»! Храни Господь!
7 июля 2016 г.
Источник Версия для печати