Великая Княгиня Леонида Георгиевна
1
Когда моего деда, князя Александра Ираклиевича Багратиона Мухранского, расстреляли красные в Кисловодске, бабушка с дочерью, старшей сестрой отца, приехала к нам в Тифлис. До революции они жили в Петербурге; дед был военным, служил в свите Императора в чине генерал-майора. Бабушка была русская, она была дочерью адмирала Головачева. Это была моя любимая бабушка, она очень на меня повлияла. Мой отец к тому времени давно уже жил в Грузии. В Тифлисе он окончил Кадетский корпус, но ему пришлось отказаться от мысли о военной карьере из-за несчастного случая, который произошел с ним во время беспорядков первой революции 1905 года. Оказавшись как-то на улице в один из этих бурных дней среди бегущей толпы, он очень неудачно упал, и следствием удара была почти что полная потеря слуха. Он долго лечился, сначала дома, потом ездил на лечение в Швейцарию, но это мало помогло, и всю жизнь потом он слышал очень плохо, только одним ухом. Поэтому он решил поселиться в одном из своих имений. Он очень любил деревню, природу и с увлечением занялся хозяйством. Вскоре он встретил мою мать, и в 1908 году они поженились. Отец моей матери был из польских графов Злотницких (20). В Грузию он приехал из-за климата, считавшегося целебным, - привез лечиться свою больную туберкулезом первую жену. Климат ей не помог, она умерла, а он остался в Грузии. Он был красавец, человек редкого обаяния. Когда они познакомились с бабушкой, она влюбилась в него с первого взгляда. Он очень нравился ее родителям, и, после того как они поженились, вся семья его просто обожала, больше того, он завоевал любовь всей округи, и его даже выбрали предводителем дворянства. Моя бабушка была из рода князей Эристовых. Эта ветвь князей Эристовых, по женской линии, вела свое родство от одного из грузинских царей. Рано овдовев, бабушка жила у себя в деревне. Она была большой грузинской патриоткой и в этом духе воспитала моего брата Ираклия.
Я была еще очень мала, но помню нашу жизнь при меньшевиках. Обстановка в городе была неспокойная, и родители сдали часть дома - дом у нас был очень большой - французскому консулу, рассчитывая, что это обеспечит нам безопасность. Безопасность была, впрочем, относительной, потому что, когда в городе началась стрельба, пули стали залетать к нам в комнаты, как пчелы. Нас с сестрой сажали под диваны, и я слышала оттуда, как взрослые говорят о том, что надо бы ехать за границу. "За границу, на другую страницу", - отзывалась я. Большевики подходили, меньшевики отступали, а французы и англичане стали уходить, и ясно было, что без них меньшевики не продержатся. И уже когда в городе творилось нечто невообразимое, французский консул, с которым мои родители за то время, пока он жил в нашем доме, успели подружиться, с большим трудом посадил нас на поезд, который шел в Батум. Этот поезд был битком набит, и меня посадили на багажную полку. Консул уехал этим же поездом, и в Батуме снова помог нам сесть на пароход, и мы поплыли в Константинополь. Так мы оказались в эмиграции. Но, живя в Константинополе, мы все время надеялись, что скоро вернемся домой. Средств на жизнь у нас было совсем мало, мама успела взять только свои драгоценности, и, так как обстановка в Грузии не налаживалась, решено было их продать и переехать в Германию, где, по слухам, жизнь была дешевле. И отец продал эти вещи в Константинополе, продал очень хорошо, и мы поехали в Германию. При проезде через Югославию таможенные чиновники спросили, есть ли у нас валюта. Отец был честнейший человек, всегда говорил только правду, и на этот раз, конечно, тоже честно сказал, что да, валюта есть. И тогда его заставили тут же поменять все эти деньги на местные, которые, как оказалось по приезде в Берлин, почти ничего не стоили. Но мы все-таки смогли продержаться несколько месяцев.
В Берлине мы неожиданно встретили Горького: его сын с женой поселились в том же пансионе, что и мы. И оказалось, что он не забыл, как начинал вместе с Шаляпиным свою карьеру в Тифлисе и как наша семья ему помогала. Он с большой симпатией относился к моим родителям, а нас, детей, очень любил и постоянно баловал. Как-то раз он взял нас с сестрой на море, где у него была вилла. В один из дней он хватился нас: мы исчезли. Поднялся переполох, нас принялись повсюду искать, но тут мы сами вернулись домой. "Где вы были, дети?!" - "Мы уходили плакать, потому что мамы с папой с нами нет". Пришлось родителям приехать. Это были интересные дни, приезжал Шаляпин, он рыл на пляже ямы в песке и говорил: "Ах, если бы это море было кахетинским, как бы мы прекрасно провели здесь время!"
Но устроиться в Германии мы так и не смогли. Отец не знал немецкого языка, специальности у него не было, а в то же время его адвокат писал из Грузии, что он должен вернуться, иначе потеряет и дом, и все остальное имущество. И мы вернулись, а вернувшись, ужаснулись, настолько все стало другим. Уезжали мы в 1921 году, когда кончилась власть меньшевиков, а вернулись в 1923 году. По приезде мы обнаружили, что наш дом кем-то заселен, и нам пришлось некоторое время жить в доме адвоката моего отца. Потом нам вернули дом, и мы, как это ни странно, некоторое время еще оставались его владельцами. Сначала нам говорили, что, если мы его отремонтируем, то его у нас не отнимут, и отец, с превеликим трудом, распродавая вещи, делал ремонт. Ну, а после того, как ремонт был сделан, дом, конечно, отняли, оставив нам под жилье только две комнаты - правда, комнаты были большие, и мы с сестрой даже катались по ним на велосипеде. Потом сделали перегородки и кое-как стали там жить. Самое удивительное, что жильцы, которых у нас поселили, первое время еще платили нам за квартиру. Когда дом окончательно отобрали, с этими платежами было покончено. Мы жили, понемногу продавая оставшиеся вещи. Всех нас заставляли работать, даже детей, иначе не давали продовольственной карточки, Помню, как мы, маленькие девочки, изготовляли абажуры, вышивали платки, вязали какие-то гадости.
Мы с сестрой ходили в школу, где нас не упускали случая кольнуть тем, что мы княжны, и вызывали к доске отвечать про революцию. Ко мне был добр один только учитель математики, и поэтому я изо всех сил старалась хорошо учиться по его предметам. Как-то одна из учительниц, заметив это, спросила меня: "Почему ты уроки по математике делаешь, а другие не хочешь?" Я ответила: "Потому что учитель математики со мной любезен". Это ее очень обидело. Помню еще, как однажды надо было писать изложение. Прочитали нам какой-то текст из брошюры и сказали: "Запишите". Я записала, и мне поставили "ноль". У меня была хорошая память, и я запомнила весь тот текст наизусть и, когда писала, ни одного слова не пропустила. Учительница сказала, что я списывала, хотя, во-первых, откуда мне было списывать, я и брошюры той никогда в глаза не видела, а во-вторых, я наделала ошибок, которых не было бы, если бы я списала этот текст. И так к нам с сестрой часто придирались, но мы старались не обращать внимания.
Но потом отца арестовали один раз, второй, и это уже напугало всю семью. Его вынуждены были выпустить, потому что не нашлось ни одного крестьянина, который дал бы против него показания, а допрашивали всех крестьян той деревни, где у него было имение. Чекист, который выпускал отца, с недоумением сказал: "Что же он мог им такого сделать? Ни один человек не сказал про него плохого, все как один говорили, что он им был как отец". И действительно, отец всегда жил очень дружно с жителями окрестных сел, он и борьбой с ними занимался и вместе с ними ходил на охоту, и после сбора урожая со своих виноградников он всегда устраивал целый праздник, с угощением, с песнями, на который все приглашались, - не удивительно, что вся округа его просто обожала. Мой старший брат закончил школу, и его не приняли в университет. Тогда еще разрешали выезжать, и он уехал учиться за границу. Во Франции жили уже бабушка и тетя, которые после гибели дедушки некоторое время оставались у нас, а потом папа отправил их в Ниццу, и они обосновались там. Брат поехал к ним и поступил учиться. Мы посылали ему раз в месяц два килограмма икры, которую он продавал, и на эти деньги жил и учился. После арестов отца и бесконечных обысков настроение у всех в доме было тяжелое, а выехать за границу стало уже очень трудно. Как раз в это время вернулся в Россию Горький. Он вернулся по своей воле, ему невыносимо стало жить за границей, он там тосковал, не мог писать. Может быть, он чувствовал себя хорошо только "на дне"... На западе многие из эмигрантов, узнав, что он решил вернуться в Россию, отвернулись от него, даже Шаляпин, забывая о том, скольких он спас, скольким помог выехать из России. Среди спасенных им был и Великий Князь Гавриил Константинович - Горький добился его освобождения и помог ему с женой выехать за границу. Узнав о том, что он приехал в Москву, моя мать написала ему, что хотела бы с ним встретиться, и он ответил, что скоро собирается быть в Тифлисе по официальному приглашению грузинских писателей, и обещал навестить нас. И действительно, некоторое время спустя он приехал на две недели в Тифлис и пришел к нам в гости. Он обещал моим родителям устроить нам возможность выехать и слово свое сдержал. С его помощью выехали мы с мамой и с сестрой, а потом, через год, выехал и отец - всем сразу устроить выезд Горький не мог.
Нас он спас, и сколько еще других! Это был исключительный человек. Он нам рассказывал, что не смог жить ни в Италии, ни в Германии, ему не хватало России, а из России к тому же ему постоянно писали, требовали, чтобы он приехал, возмущались тем, что он, писатель из народа, живет вне России, и так далее. Он поверил, вернулся, ему дали прекрасный дом, он хорошо устроился, и вначале ему казалось, что все хорошо. Но вскоре он стал замечать, что происходит вокруг, и тогда он начал переодеваться нищим и ходить по городу, расспрашивая людей. Так он узнавал страшную правду. Сын его тогда же захотел посмотреть Соловки; и ему их, действительно, показали, но показали только то, что было устроено для показа. Тогда он начал требовать, чтобы ему показали все остальное, ему показали и это, и сразу же после поездки он умер, говорили, что он был отравлен. Тут уже Горький все понял и пытался выехать обратно за границу, но это было уже невозможно.
Горький прослыл певцом коммунизма, другом большевиков, и из-за этого отношение к нему у стольких людей было резко отрицательным. Думаю, что все было гораздо сложнее. В те дни, когда судьба свела нас в Германии, он был настроен против большевиков, ни за что не хотел ехать в Россию и говорил как совершенный антикоммунист, так что вряд ли он вернулся из-за коммунистических убеждений, скорее всего, просто из-за тоски по родине. Жизнь вне России теряла для него всякий смысл, а блага европейской цивилизации для него мало что значили. При мне Шаляпин привозил к нему известных французских писателей и других знаменитостей, а ему было с ними скучно, он не понимал этих людей. Даже я, маленькая девочка, это замечала и много раз слышала, как мама с папой то же самое говорили. А вот когда мы с ним ходили в лес за грибами, он сразу оживлялся. В Италии у него, казалось бы, было все необходимое для работы, денег он имел достаточно, и климат очень подходил для его здоровья, и все же он уехал назад в Россию. Но, во всяком случае, после своего возвращения он, как и прежде, очень многим помогал выехать за границу, в том числе и моим родителям. Его первая жена, Пешкова, была председателем Красного Креста при советчиках и тоже очень многим помогла уехать. Она также много хлопотала о тех, кто находился в лагерях.
2
Приехав во Францию, мы сначала остановились у бабушки в Ницце, а потом перебрались в Париж. В Ницце было много русских эмигрантов, и дети некоторых из них, из окружения моей тети, приступили к нам с расспросами. Все как один спрашивали, правда ли, что в России по городам ходят волки. Еще расспрашивали о советской школе и о том, как нам преподают на уроках географии: "Польша, какая это страна?" "Как это какая? - не понимали мы. - Польша!" - "А нас учат, что она все еще Россия". Узнав про такие наши разговоры, русские мамаши этих девочек испугались, как бы мы не привили их детям "советских" взглядов, и запре-тили им с нами дружить. Русская эмиграция в большинстве своем тогда мыслила очень узко, людям казалось, что вот скоро они вернутся в Россию и, как прежде, будут пить у себя в деревне, то есть в своих имениях, конечно, чай из самовара. Они не знали, или не хотели знать, что та Россия, куда они мечтали вернуться, существует только в их воображении, что нет больше не только их имений, но, может быть, и самих деревень. Нам, видевшим столько ужасного в этой новой России, дико было слышать эти вопросы о волках, бродящих по городу, потому что действительность была страшнее волков, не говоря уже о заявлениях о том, что Польша - это Россия. Да, она была частью Российской Империи, ведь и Финляндия была ее частью, но давно уже перестала ей быть. Тут как раз то, чему нас учили в классах, было правдой.
Когда мы приехали к бабушке с тетей, я познакомилась у них в доме с одним американцем ирландского происхождения, который был с ними очень дружен, знал их уже давно и много помогал им. Он был женат на русской, с которой венчался в русском соборе в Ницце, но брак этот оказался не из счастливых, и он как раз ко времени нашего приезда разводился - конечно, не из-за меня. Из Ниццы мы вскоре переехали в Париж, и, когда мы как-то раз опять поехали на Корсику навестить друзей, он, узнав о нашем приезде, пригласил нашу семью на несколько дней к себе на виллу. Так мы с ним подружились. К тому времени он уже получил развод. Погостив в Ницце, я поехала на Корсику, а он должен был ехать в Польшу. Прибыв в Варшаву, он решил отправить мне телеграмму из гостиницы. Услышав фамилию "Багратион", сбежался весь персонал гостиницы, стали его расспрашивать, кому именно из Багратионов он пишет, кто еще из нашей семьи остался жив. "Багратионы - это были наши лучшие клиенты", - вздыхали они и, видимо, рассказали ему о нас много хорошего, потому что он тут же приписал в телеграмме, что хотел бы приехать на Корсику, чтобы снова увидеться. Через некоторое время я вышла за него замуж, и мы поселились на Лазурном берегу, в Ницце.
Он был намного старше меня. Это был хороший человек, он очень многим помогал, так же как и его родители (по вероисповеданию они были протестанты), которые на свои средства построили несколько церквей. И вместе с тем это был очень трудный человек. Мы с ним недолго прожили вместе, скоро расстались, когда наша дочка Элен была еще совсем маленькой. Во время войны немцы арестовали его как американского подданного и отправили в лагерь, где он умер от голода. До войны мы не успели завершить развод, во Франции документы были оформлены, а в Америке еще нет, поэтому в бумагах я после его смерти значилась вдовой.
Когда началась война, друзья из Испании помогли мне с девочкой выехать туда. Чуть позже к нам приехал мой брат, недавно овдовевший, привез мне своего сына, и этого мальчика я воспитала. Одновременно приехали наши родители. Вскоре после моего приезда в Испанию у меня произошла одна неожиданная встреча. Как-то случайно я разговорилась с местным священником, и он мне вдруг сказал: "Одна семья очень хочет с вами познакомиться. Их бывшая француженка раньше служила в вашей семье, и она много им рассказывала о вас". Эта француженка преподавала французский язык... генералу Франко. Так мы с ним познакомились. О Франко говорят и пишут много несправедливого. У меня была возможность убедиться в том, что это был истинный патриот своей страны, человек глубоко верующий и очень умный. Он, безусловно, спас Испанию. Он поднял ее социально, создал в ней средний класс. Это то, о чем все его обвинители забывают: в Испании были люди или очень бедные, или очень богатые, а среднего класса не было вовсе. И он его создал: именно он начал первые социальные преобразования, развернул строительство, поднимал заводы, фабрики. В этой стране не было безработицы. Там можно было ходить по улице среди ночи, не боясь, что тебя ограбят. Многие считали, что сразу же после окончания гражданской войны он должен был передать власть королевской семье: Франко был военным и, как все военные, присягал королю. Он первый заговорил с нами на эту тему. "Я не могу этого сделать, пока я не укреплю страну", - сказал он. Но Испанию он декларировал королевством, вызвал молодого наследника, воспитал его в самых лучших условиях. К сожалению, человек, которому он все поручил после своей смерти, - Карреро Бланко, - был сразу же убит. Франко отказался войти в войну на стороне немцев, хотя единственными, кто ему помогал во время гражданской войны, были итальянцы и немцы. Он очень ловко отговорился тем, что Испании невозможно после войны гражданской снова воевать, и остался в стороне. А воевавшая на стороне немцев голубая дивизия, "Дивизия Азуль", состояла из добровольцев, поехавших в Россию воевать с коммунистами. Воевать с ними хотели было в начале войны и многие русские, но они скоро увидели, что эта война идет не так, как они себе представляли, что немцы хотят сделать из России колонию - из-за чего, собственно, они эту войну и проиграли.
Франко вдавался во все мелочи - и делал удивительные вещи. Например, в стране было очень мало автомобильных дорог. Он проложил дороги, и это в те годы, когда ему никто не помогал, все страны его бойкотировали, и он не мог эти дороги заасфальтировать. Но он их приготовил, и они так и стояли до тех пор, пока не улучшились отношения с другими странами. Тогда он получил гудрон и залил им уже готовые дороги. Перед смертью он написал обращение к испанской молодежи, своего рода завещание, в котором призывал народ следовать по тому пути, на который вышла Испания. Ведь и той "социалистической" Испании, какова она теперь, без него бы не было. Конечно, из всех стран, где у власти находится социалистическое правительство, Испания, пожалуй, наименее левая: все-таки там есть король и королева, которые очень много работают на благо этой страны, и хотя прав они никаких не имеют, но моральное влияние и значение их очень велики. Здесь, безусловно, играют роль и их личные качества, "персонналитэ", как говорят французы, их доброта, например, за что их любят не только в Испании, но и в других странах. Так что, даже в стране с социалистами у власти, они способствуют укреплению ее как внутреннего, так и международного положения, и возможно, если бы их не было, то Испания не достигла бы того уровня, который она имеет теперь.
Испания мне очень понравилась. Это страна, где еще живы давние традиции, обычаи и суеверия. Помню, как-то я присела отдохнуть на улице - это было в порту, на острове Ибица, возле дороги, по которой на большой скорости проносились машины. Дети, очень живые, подвижные, напоминавшие мне наших грузинских детей, с визгом носились тут же по улице, то и дело выплескиваясь на дорогу, прямо под колеса машин. К моему удивлению, взрослые, их матери и няньки, сидели неподалеку на скамейках возле своих домов, вязали, вышивали и спокойно разговаривали, не обращая никакого внимания на это опасное озорство. Я не выдержала, подошла к ним и сказала: "Как же так, почему вы не смотрите за своими детьми, неужели вы не боитесь, что они попадут под машину?" "Нет, сеньора, - возразили мне они, - ничего с ними не случится, ведь они еще маленькие, у них и грехов-то нет, поэтому черт их охраняет. Вот когда они подрастут, поднакопят грехов, тогда, конечно, надо будет за них беспокоиться, потому что у черта будет надежда заполучить их в ад". Сраженная этой философией, я не нашла слов, чтобы им ответить.
Вскоре после окончания войны мой брат собрался вступить в брак с инфантой Мерседес, дочерью инфанта дона Фернандо, и в семье невесты возник вопрос о равнородности этого брака. Ею был послан запрос Главе Российского Императорского Дома, Великому Князю Владимиру Кирилловичу, который прислал положительный ответ, признав, таким образом, через полтора века царское достоинство старшей линии семьи Багратионов, о котором в России долгое время не то чтобы умалчивали, а просто предпочитали не упоминать. Но в Грузии об этом никогда не забывали, и с утратой царского титула Багратионы никогда не примирялись. После присоединения Грузии многие из Багратионов переехали в Россию - не все: некоторые уехали в Персию и верно служили русским царям, но именоваться светлейшими не пожелали, в отличие, например, от князей Дадиани, которые этот титул акцептировали. Дед мой всегда был верен Императору, но считал, что с Грузией поступили неправильно: ведь многие королевства, великие герцогства или княжества теряли свою независимость, входя в состав других государств и империй (в Германии и Италии их немало), но все они сохранили свои титулы, на которые имели право. Например, Пармская династия имеет те же права, что и королевские семьи, их не принизили, не сравняли с другими (21). У нас в семье часто об этом говорили: говорили, что, если бы Багратионы сохранили титул, на который они имели все права, это не значило бы, что Грузия не вошла бы в Российскую Империю, напротив, если бы эта историческая фамилия, которая царствовала в течение стольких веков, сохранила свое царское достоинство, это имело бы только положительное значение. Кстати, несмотря ни на что, популярность нашей семьи и на моей памяти была очень велика. При советской власти имел место курьезный случай. Тогда как раз пошла мода менять фамилии, и вот огромное количество людей, чуть ли не половина Грузии, пожелали поменять свою фамилию на Багратион. Властям пришлось специально давать разъяснение, что эта фамилия историческая и ее присваивать себе никому не разрешается, а можно брать любую другую.
История последних двух столетий Грузии была для нас живым преданием, мы знали ее от старых бабушек и дедушек, потому что все без исключения семьи не наблюдали ее со стороны, но пережили, и пережили болезненно, живя десятилетия с чувством, что их унизили. А происходило это оттого, что многое делалось необдуманно. Закрыт был грузинский университет. Это означало, что семьи должны были расставаться со своими детьми, иначе невозможно было дать им образование - их приходилось посылать учиться в Россию. А поездка в Россию по тем временам была непростой, надо было ехать на фаэтонах почти две недели. Так матери теряли своих детей, иногда навсегда. Это, конечно, не нравилось. Горные страны очень держатся за все национальное. Сыграло свою роль и то, что не всегда присылали из России умных, тактичных людей, и то, как бездумно подчас раздавались княжеские титулы. Ведь древних княжеских родов у нас было совсем немного, настоящих грузинских князей можно по пальцам перечесть. Остальные же девяносто процентов княжеских титулов получены были от русских. Это была большая ошибка. Если бы дали другие титулы, создали бы новых графов или баронов, это было бы лучше воспринято. А так князей оказалось чуть ли не больше, чем простых дворян. Да и сами эти новые князья, бывало, стеснялись признаться при моем отце, что они князья.
И вот теперь, через столько лет, как все это сказалось! К нам в последние годы часто приезжают грузины, и я узнаю, что в Грузии перестают говорить по-русски, а ведь большинство знает русский язык. И все это только оттого, что когда-то проводилась эта неудачная политика. Узнаю, что восстановлено любимое имение моего отца, Чадиджвари, что о нашей семье сделан фильм. Мне теперь часто задают вопрос, как я отношусь к независимости Грузии, и мне очень трудно ответить на этот вопрос. Я говорю, что очень люблю свою страну, но я вышла замуж за русского и должна проводить российскую политику. Да Россия и никогда не была для меня чужой, ведь у меня русская бабушка.
3
Как-то раз одна испанская семья, из моих новых знакомых, пригласила меня посетить их имение, у них были виноградники, и они делали хорошее вино. У них в гостях я и познакомилась с Великим Князем Владимиром Кирилловичем, который недавно приехал через Швейцарию из Австрии и жил сначала у своей тети в Сен-Лука. До этого я видела его только один раз, да и то издалека. Это было в Париже, в начале войны, и показала мне его одна моя знакомая, которую я тогда считала своей лучшей подругой. Было это в одном парижском ресторане, куда мы зашли с ней пообедать. Тогда в Париже уже были трудности с продовольствием, но многие рестораны, благодаря черному рынку, процветали, в том числе и этот русский ресторан, который не испытывал недостатка в клиентах: многие шли туда пообедать или поужинать. Только мы с ней сели за столик, как она, нагнувшись ко мне, быстро зашептала: "Вон, вон, смотри, за кого я хотела бы, чтобы ты вышла замуж - это единственный человек, за кого я хотела бы, чтобы ты вышла!". Я посмотрела в ту сторону, куда она показывала, и, недолго думая, ответила: "Нет уж, не хочу, он мне совсем не нравится. Во-первых, он толстый (Великий Князь был тогда, действительно, немного полным), вон как лопает. А во-вторых, у него усы". И как она ни уговаривала меня познакомиться, я наотрез отказалась. Так мы тогда и не познакомились, и с тех пор я потеряла его из вида. И вот теперь, несколько лет спустя, мы встретились в Испании.
Когда мы с ним познакомились в Хересе, в семье Домек, и разговорились, Великий Князь понравился мне гораздо больше, к тому же он к этому времени похудел и сбрил усы. Сказалась трудная жизнь... Вскоре после знакомства он переехал в Мадрид, поселился в квартире, принадлежавшей его тете, работал переводчиком. Чувствовалось, что он был очень одинок, поскольку его тетя с семьей осталась в Сен-Лука, и в Мадриде у него никого не было. Он стал у нас часто бывать, и скоро мы решили пожениться. Узнав об этом, моя парижская подруга написала Великому Князю письмо, в котором передавала ему мои нелестные о нем отзывы. Вот такими иногда бывают люди, лучшие друзья. Мы поженились в Швейцарии, потому что в Испании тогда еще не было русской церкви; свадьбу мы сделали совсем маленькую: только мы и двое свидетелей, больше никого, потому что средств у нас больших не было, и мы считали, что должны были сделать или большую свадьбу, или никакой. После нашей свадьбы мы вернулись обратно в Испанию и провели медовый месяц на Майорке. Часть жизни мы прожили в Испании, которую мы оба полюбили и где у нас появилось много верных друзей. Нам было приятно там жить: во-первых, там не было советского посольства, во-вторых, все относились к нам с большим уважением, мы всегда могли спросить совета или встретиться с тем, с кем было нужно, если была необходимость. Франко и его жена были с нами постоянно в контакте, часто звонили по телефону и спрашивали, не надо ли чем-нибудь помочь, у нас завязались дружеские отношения, и как-то раз мы даже ездили с ним на рыбную ловлю, присутствовали на свадьбе его дочери. Впоследствии у нас всегда были очень хорошие отношения с королем Испании, мы знали его с ранней юности, он кузен Великого Князя.
После того как мы поженились, дядя Великого Князя, Великий Князь Андрей Владимирович, приехал со мной познакомиться. Он отвел меня в сторонку и сказал: "Первое, что я хочу тебе сказать: больше гадостей, чем говорили про Императрицу, никто никогда и ни о ком не говорил. Поэтому, что бы тебе ни делали, что бы тебе ни говорили, ты не обращай внимания. Исполни свой долг, помогай Владимиру". Так оно и получилось - с тех пор мы ни разу не расставались с мужем и даже ни одного письма друг другу не написали. Мы прожили всю жизнь очень дружно и счастливо. Были у нас в жизни всякие испытания, неприятности, были и потери, и зависть, и вражда, но содержанием нашей жизни всегда была наша страна, наши дети и наша дружба.
Мы узнали только годы спустя, что в это время в Советском Союзе была арестована моя сестра Мария. Когда наша семья выезжала, при помощи Горького, второй раз за границу, сестра была влюблена в одного молодого человека. В тот момент, когда мы уезжали, его не было в Тифлисе, он был осужден и сослан. Поэтому сестра поехала с нами во Францию, поступила учиться в Академию художеств в Париже, закончила ее, стала профессиональной художницей. Ее жених пробыл в ссылке три или четыре года, и все эти годы она с ним переписывалась. Когда его выпустили, она решила уехать к нему. Но, пока она добралась до Грузии, он встретил другую женщину, поэтому она за него не вышла, а вышла некоторое время спустя за другого, очень хорошего театрального художника, и сама тоже стала театральной художницей, делала эскизы костюмов к спектаклям.
Арестовали ее вскоре после нашей свадьбы - на улице, когда она выходила из дома, это было в Ленинграде. Арестовали неизвестно за что, некоторые думали из-за того, что узнали о моем замужестве. Она была сослана в Сибирь и вышла из заключения только после смерти Сталина. До места ссылки ехала почти что целый год... То, что она была художницей в театре, ее спасло, она не попала на лесоповал - каким-то чудом ее пристроили работать в библиотеке. Об ее аресте мы ничего не знали, она просто внезапно пропала, как в воду канула, и все девять лет ее заключения мы не имели о ней никаких сведений. Она написала нам только после освобождения, и потом мы уже переписывались. Мужу своему она из ссылки послала развод, написала, чтобы он не ждал ее. Он все же ее не оставил, все эти годы поддерживал ее, писал письма, посылал посылки. Но столько лет разлуки не прошли бесследно, и, когда сестра вышла из заключения, они жили порознь, хотя и оставались друзьями. Он был очень хороший художник и многому научил ее в живописи.
Когда сестра пришла в первый раз оформлять документы для выезда за границу по приглашению нашей матери, ее спросили: "Кого вы там хотите повидать?". Она сказала: "Мою мать". - "А еще кого?". - "Брата". - "А больше никого?". Она ответила: "Если это возможно, мне хотелось бы повидаться с сестрой...". - "Можете". А после ее возвращения они ей сказали: "Если бы вы нас не предупредили и все-таки встретились бы с сестрой, вас больше никогда не пустили бы за границу". Это было уже во времена Хрущева. С тех пор она несколько раз приезжала к нам, и никогда у нее в мыслях не было остаться за границей - в Советском Союзе у нее была работа, дом, друзья, вся жизнь. Там она и умерла, в Тбилиси, в квартире дома, принадлежавшего прежде нашим родителям, в 1992 году.
Мы прожили в Испании почти сорок лет, хотя каждое лето приезжали во Францию, в Сен-Бриак и иногда в Париж для встречи с русскими монархистами. В первые годы после войны мы не ездили во Францию, потому что у власти там было очень левое правительство. В Испанию также в те годы приехал жить сын бывшего президента одной маленькой латиноамериканской страны, долгое время, лет около десяти, остававшегося у власти. Сын этот построил себе настоящий дворец, о котором рассказывали прямо сказки, будто бы в подвалах там были целые склады сокровищ - золота и драгоценностей. Как-то этот человек повстречал одного русского, нашего хорошего знакомого, и спросил его: "Это правда, что здесь живет Глава Императорского Дома, наследник российского престола?". - "Да, правда". - "Правда ли, что он без денег, что у него нет капитала?". - "Правда". "Как же так? - изумился сын президента,- неужели такое возможно? Мой отец был всего десять лет у власти, и не только мы обеспечены на всю жизнь, но и все наши родственники и друзья. А эти Романовы правили страной триста лет и ничего не вывезли?!". Наш знакомый рассказал ему, как Император Николай II, у которого были деньги в Англии, наоборот, ввез их в Россию, когда началась война, и многие члены семьи поступили точно так же. Тот был потрясен.
Когда обстановка во Франции сделалась спокойнее, мы смогли вернуться в наш дом в Бретани, куда мы ездили потом уже каждый год. Мы постепенно привели дом в порядок, восстановили обстановку. Великий Князь очень любил свой дом, это было его родовое гнездо, с которым у него было связано столько воспоминаний. Жители поселка относились к нам с большим уважением. Мы уже несколько лет были женаты, но у нас все не было ребенка. Как-то раз мы были в Италии, и мне вдруг захотелось поехать в Бари, где есть церковь Святого Николая. Я очень люблю этого святого и никогда не расставалась с его иконой. Мы поехали туда, зашли в храм, я помолилась - и девять месяцев спустя родилась Мария. Удивительно, девять месяцев спустя, день в день. С тех пор, когда мы бываем в Италии, всегда стараемся съездить туда. Святого Николая католики с недавних пор не почитают святым, как православные; та часть храма, где он погребен, занавешена, но, когда мы приезжаем, нас туда пропускают.
С самого раннего детства мы стали учить нашу дочь русскому языку, читали ей русских классиков, сказки, а чуть позже книги по русской истории. Часто приглашали русских дам сидеть с ней, играть, потому что я считала, что надо начать с ней разговаривать по-русски очень рано. И вдруг случайно я познакомилась в одном магазине с девушкой, прекрасно говорившей по-русски. Мы разговорились - она оказалась испанкой, родившейся в России. Там она провела детство и юность, была гимнасткой, профессиональной спортсменкой, даже участвовала в Олимпийских играх. Когда она приехала жить в Испанию, ей не удалось пробиться в профессиональный спорт и пришлось искать любую работу, давать уроки. И я взяла к себе эту девушку с тем, чтобы она занималась с нашей дочкой. Как-то раз спрашиваю Марию: "Ну что, хорошо с тобой занимается твоя учительница?" - "Да, хорошо, одно только плохо: она не хочет играть в царицу и носить мой шлейф...". Потом я выдала эту девушку замуж, у нее теперь давно уже дети. Она до сих пор продолжает считать себя русской, такую любовь сохранила она к России. Дети ее, чистокровные испанцы, все говорят по-русски, дома у нее готовятся русские блюда, а сама она, хотя ее и зовут Пахитой, неохотно откликается на свое имя и просит называть ее Надей. Надя-Пахита занималась с Марией несколько лет, пока та не поступила в английскую школу в Мадриде. После окончания этой школы она поступила в Оксфорд, где провела четыре года, изучая русскую историю и литературу и испанскую историю. Она оказалась очень способной к языкам, так же как и ее отец, и теперь свободно говорит на пяти языках.
Полностью книгу читайте здесь.
Версия для печати