Любовь Васильевна Шапорина (1879-1967) – российская художница и переводчица.
1933-1934 ГОДЫ
«Николай Радлов рассказал Ю.А. следующий анекдот. Радек шел куда-то с Лениным и рассказывал ему анекдоты, до которых Ленин был большой любитель, беседовали двое: большевик и хохол. Большевик говорит: “Наша революция уже перекидывается в Германию, будет революция в Германии, во Франции, в Италии, в Америке”. – “Не, того не будет”, – спокойно отвечает хохол. “А почему же?” – “Жидив не хватит!” Ленин очень смеялся. Через некоторое время было заседание Коминтерна, Радек получает записочку от Ленина: “Ваш хохол был не прав… Хватит!”»
18 ноября 1933 г.
«…Подумала: мы все, вся Россия так прихлопнуты. Вначале все бросились бегать, с севера на юг, с юга на север, из столиц в маленькие города (три миллиона выпрыгнули совсем за границу). Теперь большинство поняло, что податься некуда, все равно везде тюрьма и везде голод. Еще интеллигенция безсознательно хочет куда-то выпрыгнуть, бежит за полярный круг, на Памир, в стратосферу, а мужики просто дохнут, лежа на своей лавке. А в газетах: ура, ура, ура. Я сейчас выпустила мошку, и она сразу же взвилась и полетела. У меня не хватило духу оставить ее под крышкой до смерти. Я не экспериментатор.
Сашенька, прислуга Кованск., слышала в очереди такой рассказ: говорила молодая женщина. Послала она несколько посылок родным в деревню, ответа нет, и она решила съездить сама. Родом она из южных великорусских губерний – Курской или Воронежской. Приехала на станцию и стала расспрашивать. “Пойди, сама увидишь”, – был ответ. До ее деревни надо было пройти еще две. Приходит в первую – избы заколочены, ни души. Во второй то же самое. Вот и своя деревня. Тоже пусто. Отыскала свою избу. Входит – никого и смрад страшный. Тогда она стала звать, нет ли кого живого.
На ее крик с печки полез отец. “Хоть и отец, и грешно сказать, а хуже чёрта. Весь распух и волосы дыбом. Слез и говорит: ‘Я тебя съем’. Очень я испугалась, но все-таки говорю: ‘Зачем же тебе меня есть, я тебе еды принесла’, – и подаю булку. Он схватил, стал ее есть и тут же помер”. Осмотрелась она, под скамейкой нашла мать мертвую и всю обгрызенную, крыса ли, отец ли? В другой комнате под кроватью лежала мертвая сестра, тоже обгрызенная. Махнула она рукой и вернулась в Ленинград. На нее напустились две коммунистки, говоря, что она не имеет права рассказывать такие вещи.
А вот рассказ уже вполне достоверный. Д-р Владимiр Васильевич Акимов был послан на периферию, на север, около города Сороки. Село, где он жил, было около Беломорского канала, там жили вольнонаемные рабочие, завербованные по всей России, работающие на лесозаготовках. Столовых нет. Обманывают их нещадно. Рабочий получает квитанцию за выработанное количество кубометров. Приемщик пишет ему, что хочет, входя в стачку со знакомыми; тем он приписывает выработанное первым, барыш пополам. Темный мужик, работающий от зари до зари, редко заработает себе больше 1 кг хлеба в день. Выдается же на месяц ему 1 кг крупы и 1 кг рыбы. При вербовке обещана была теплая обмундировка – обманули.
В тридцатиградусный мороз по пояс в снегу они работают в рваных портянках и старых галошах, без рукавиц, отмораживая себе руки и ноги. Если метель, он не может выйти на работу, следовательно, ничего не получает и ничего не ест. Чтобы что-нибудь получить, ему надо составить протокол о том, что была метель, и идти за 15, 20 километров заявить об этом, но идти усталому и голодному человеку в такую даль не под силу.
Он продает с себя последнее, чтобы что-нибудь купить, а когда нету ничего, просто голодает, слабеет, работать больше не в состоянии и умирает. Часто бегут, но так как документы в конторе, то его ловит ГПУ и тотчас же отправляет на Канал. При В.В. за три месяца его пребывания несколько рабочих умерло от голода. Если рабочий заболел, он перестает получать даже хлеб.
Владимiр Васильевич часто вступался за рабочих, указывал на несправедливости. Один тайный доброжелатель шепнул ему по секрету: “Уезжайте отсюда, вас уничтожат, уже решено”. В. Акимов сдал дела и уехал».
24 ноября 1933 г.
«Мы взрываем Симонов монастырь, “Утоли моя печали”, “Николу Большой крест” и т.д. – вы молчите, мы многое еще делаем другое – вы терпите, ну так теперь выкупаем в помоях ваше последнее, вашу первую любовь, вы все стерпите, так вам и надо. Так нам и надо.
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет –
да. И это, по-видимому, директива. В фельетоне некоего Свирина об Эйхенбауме и Денисе Давыдове, дав несколько щелчков по Пушкину, автор пишет: “Не пора ли уже забывать традицию великорусского буржуазно-дворянского литературоведения, которое больше ста лет замазывало эту реакционнейшую роль русской патриотической литературы? ‘Кавказский пленник’ – колониальная литература”.
Дорвались, распоясались – а почему нет?
Больно мне нестерпимо. Я знаю, Россия восстанет из мертвых, но мне до этого не дожить, и больно, больно. Méntre la guèrra e la vergogna dura.
Проходила на днях мимо нового здания ГПУ. Надгробный памятник над Россией, всеми мечтами, иллюзиями, идеалами, свободами. “Лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог”».
7 декабря 1933 г.
«А.Н. [Толстой] пришел в детскую; когда он меня видит, сразу же начинает исторические разговоры, всегда великодержавные. Он весь теперь – правительственный пафос. Он взял глобус: “Вот это все хочет взять Япония, Маньчжурия, Монголия, вся Южная Сибирь, но мы выгоним их даже из Маньчжурии… В Германии фашисты скоро провалятся. Нам надо быть в дружбе с Германией”. Я не соглашаюсь: Германия нас колонизирует. А.Н.: “Пустяки, а если к нам придет 20 миллионов немцев, пожалуйста, – у нас земля пустует, они нам не помешают”.
И это наш лучший писатель! Такое легковесие.
И никто-то, никто не подумает, что над родиной, над матерью своей глумятся».
7 декабря 1933 г.
«…Свирин [Николай Григорьевич (1900–1938) – литературовед] – старый, опытный чекист , служит в ОГПУ, носит форму! Ему и книги в руки, по привычке разоблачил и Пушкина, и Лермонтова, не говоря уж о Денисе Давыдове».
12 января 1934 г.
«Как-то на днях вечером сидели у Старчаковых. У них был Жак Израилевич. За чаем он стал рассказывать о разных очень ценных вещах, которые прошли через его руки, пошли за гроши: подлинный Claude Lorrain, голландцы, мебель. От таких рассказов я положительно физически страдаю. Я спросила, где Елена Фурман? Жак: “На это я не могу вам ответить. Мы даем обещание, почти присягу, ничего не рассказывать ни о том, что продано, ни куда и кому. Была в кладовых вторая Елена Фурман, поясной портрет, не хуже большого, тоже продан. За продажу Ван Эйка на 100 тысяч дороже, чем предполагалось, я был премирован старинным китайским гобеленом. Вообще вся эта идея – продажи Эрмитажа – моя. Как-то, когда правительству очень были нужны деньги, я сказал [фамилии я не запомнила, какому-то видному лицу]: ‘Когда будет мiровая революция, все будет общее, а если не будет мiровой революции, вам терять нечего’. Лицо страшно обрадовалось, побежало по всем наркоматам, и продажа картин была утверждена. Теперь, конечно, я понимаю, что эта жертва была напрасной. Эти деньги для государства – капля в море, а Эрмитаж из первостепенного музея превращен в третьеклассную галерею”.
Нерадовский осенью, до ареста, говорил про Израилевича: “Он наш главный враг, он разбазаривает все музеи”».
5 июля 1934 г.
«Была сегодня на Казанском кладбище у Алены. Кладбище превращено в каменоломню. Отовсюду доносится стук молотков о камень. Все склепы, памятники разворочены, в грудах лежат надгробные плиты, мраморные кресты; это все для городских панелей! Я увидала группы молодых граждан, обмеривающих памятник, и спросила, все ли склепы и памятники будут уничтожать. “Те, которые отбирает комиссия после постановления Президиума” (по-видимому, горсовета). Круглый храмик Орловых-Давыдовых выделен, уничтожению не подлежит, т.к. находится в ведении Дворцов и музеев. “Но, – сказал заведующий кладбищем, – они его здесь не оставят, перенесут в парк!” Как это сказано у Щедрина, не помню, что надо было совершить, чтобы доказать свою политическую благонадежность… […] Сейчас ясно:
1. Отречься от отца и матери,
2. Донести на ближайшего друга и упечь его куда Макар телят не гонял,
3. Надругаться над церковью и осквернить могилы.
Смотреть на эти сваленные в кучу памятники нет сил. Сколько слёз на них было пролито, с какою любовью их ставили на вечные времена, и вот пришел хам и все снес. Зачем? Только для того, чтобы вдоль широкой улицы панели были бы обложены гранитом – и какие граниты! – и мрамором и приезжие туристы восхищались нашей культурой. А рядом в Олонецкой губернии 26 сортов мрамора. Сволочи. И все трусость подлая, желанье выслужиться, показать, что всем жертвует для коммунизма. А при чем тут коммунизм? Когда я смотрела на эти развороченные руины, я поняла, почему Стравинский перешел во французское подданство. Плюнул в лицо народа, который все готов отдать на поруганье ради спасенья своей шкуры. А насколько идейны все эти горсоветчики, мы знаем из процессов. Россия, т. е. СССР, – это сплошные растраты и воровство».
14 июля 1934 г.
«Перлы из доклада Горького на съезде писателей: “Многим смешно читать, что люди изменяют фамилии Свинухин, Собакин, Кутейников, Попов, Свищев и т.д. на фамилии Ленский, Новый, Партизанов, Дедов, Столяров и т. д.. Это – не смешно, ибо это говорит именно о росте человеческого достоинства, об отказе человека носить фамилию или прозвище, которое унижает его, напоминая о тяжелом рабском прошлом дедов и отцов. […] Возможно, что Свинухин взял фамилию Ленского не у Пушкина, а по связи с массовым убийством рабочих на Ленских приисках в 1912 году, а Кутейников действительно был партизаном, а Собакин, дед которого крепостной раб, быть может, был выменян на собаку, – действительно чувствует себя «новым»”. Сюсюканье Горького невыносимо. Кстати, Собакин, Свиньин – старые боярские фамилии, и Горький, конечно, это знает.
“Никогда еще дети не входили в жизнь такими сознательными и строгими судьями прошлого, и я верю в факт, рассказанный мне: одиннадцатилетняя туберкулезная девочка сказала доктору в присутствии отца и указывая на него пальцем: ‘Это вот он виноват, что я больная, до сорока лет тратился здоровьем на всяких дряней, а потом женился на маме, ей еще только 27, она здоровая, он, видите, какой несчастный, вот я и вышла в него’. Есть все причины ожидать, что такие сужденья детей не будут редкостью”.
Его несчастный сын Максим Пешков, умирая в этом году, должен был сказать доктору, указывая пальцем на Горького: “Это вот он виноват; он бросил маму, путался всю жизнь и до сих пор со всякими дрянями, я вырос пустоголовым балбесом, Крючков на его глазах меня так спаивал, что к 35 годам мое сердце превратилось в дряблый мешок и не выдержало первой серьезной болезни. Это вам подтвердят кремлевские доктора…”. И еще: “…и заключить все это (русскую историю) организацией колхозов – актом подлинного и полного освобожденья крестьянства от ‘власти земли”, из-под гнета собственности”. Köstlich [Великолепно (нем.).]. Я бы хотела освободить Горького из-под гнета собственности».
22 августа 1934 г.
«Нас, т.е. СССР, приняли в Лигу наций, и Литвинов сказал колкую речь. Дескать, вот видите, теперь, когда Германия и Япония забряцали оружием, вам стало страшно и мы вам понадобились. Наши 160 миллионов человеческого пушечного мяса заставили вас забыть коммунистическую опасность, демпинг, террор, и вместо крестового похода против нас вы же почти пришли в Каноссу. А рожа у Литвинова страшная, по описаниям ни дать ни взять Азеф. И это наш Биконсфильд!»
20 сентября 1934 г.
«Два лета подряд я живу август месяц в Ярославской губернии в деревне, в колхозе. В этом году никакого сдвига к лучшему я не обнаружила. Вывод может быть таков: крестьяне – это батраки у скупого безсердечного хозяина, ведущего хищническое хозяйство и выжимающего из крепостного мужика все соки, не давая взамен ничего. […]
За 1 тонну отборной картошки они получают 30 рублей, по 50 коп. за пуд, т. е. по 3½ коп. за килограмм. Мы же платим сейчас в кооперативах по 30 коп. за кг. При нас была сдача мясозаготовок. Наша хозяйка сдала овцу в 26 кг живого веса – получила 7 р. за живую овцу. Я вчера купила в казенном ларьке баранину по 14 р. кг. При сдаче баран должен быть нестриженый и хорошей упитанности. Овчина идет в те же 7 рублей.
Налоги в этом году удвоены. В круглых цифрах за все продукты, сданные государству: хлеб, сено, лён, картошку, – колхоз получит 1000 рублей, а всех налогов на 2500 рублей. Где взять? Продать лишнюю картошку, капусту. У нашей Любовь Васильевны, жившей прежде богато, судя по прекрасному дому и большому двору, теперь одна корова, две овцы, из которых одна пошла на мясозаготовки, поросенок и несколько кур да кошка. Расширить это хозяйство никак нельзя, кормить нечем. Сена на корову выдается очень мало, приходится прикупать. Любовь Васильевна (моя тезка) работает, как негр, у нее золотые руки, и по всей деревне она слывет лучшей работницей. […]
Нормы выработки колоссальные. Колотить льну на трудодень надо 480 снопов, стелить 960 снопов. Других работ я точно не знаю, знаю только, что по некоторым нормам надо работать 1½, 2 дня, чтобы выработать 1 трудодень. Кто сдаст больше нормы – премируется. Но через некоторое время общая норма повышается. Недалеко от морозовского Борка произошло зверское убийство. Копали работавшие на мелиоративных работах, убили своего товарища и еще живого закопали в землю. Выяснилось, что убитый был человек непьющий, работящий и выкапывал 12 кубометров канавы вместо 8, положенной нормы. Другие за ним угнаться не могли. Его премировали и тотчас же повысили норму для всех до 12. Они обозлились и, напившись пьяными, убили товарища. […]
Мужиков ничем не снабжают. Сахару нет, мануфактуры нет, разве что после сдачи льна получат метра 4 сатина, рубля по 3, 4. При мне в кооператив привезли конфеты, цена 12 рублей, 15 и 18 за килограмм. А в сахаре и «гостинцах» они очень нуждаются, т. к. чай является главным plat de résistance [основным блюдом (фр.).] мужика. На обед, проглоченный второпях, у них картошка с молоком и луком, огурцами. Никаких жиров.
Прежде нам здесь, в Детском, носила сметану чухонка. Муж ее умер года 3 назад, осталась с 4 детьми мал мала меньше. На днях заходила ее сестра, рассказала: на бедную бабу наложили такой налог, что пришлось идти в колхоз, а как же может она, одна работница, прокормить в колхозе своих ребят?
Такое положение в деревне, на мой взгляд, не имеет будущего».
20 сентября 1934 г.
«Убили Кирова. Кто и по какой линии? Неужели род человеческий так глуп, что все еще повторяются политические убийства, когда заведомо известно, что всякое убийство влечет за собой только реакцию. Люди, конечно, звери и могут быть гораздо хуже зверей. “Jedoch der schrecklichste der Schrecken Das ist der Mensch in seinem Wahn” [“Самый страшный ужас – это человек в своем заблуждении” (нем.).] (Шиллер). Я понимаю, что убийца должен быть казнен, но зачем эта гекатомба из семидесяти, по-видимому, совсем не причастных к убийству Кирова человек? Это ГПУ замазывает свою оплошность и бросает кость рабочим, которые совсем в ней не нуждаются. А может быть, и нуждаются. По крайней мере, Зося находит, что семидесяти мало, надо тысячу за Кирова расстрелять».
4 декабря 1934 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
