Российское самодержавие несло в себе – по крайней мере, в XIX и в начале XX столетий – немыслимый для сегодняшних «духовно-свободных цивилизаций» заряд христианского, вполне реального идеализма и кажущегося сегодня столь наивным совестливого милосердия. Многие лучшие и умнейшие люди России, подлинные ее патриоты: В.А. Жуковский, Н.В. Гоголь, А.С. Пушкин, Ф.И. Тютчев – были глубоко преданными идее самодержавия, последовательными монархистами.
О духовном смысле монархии весьма точно в свое время высказался еще поэт В.А. Жуковский, отмечавший, что идеальная, предельная суть самодержавия есть «правда, правда, Божия правда – и более ничего. Вот тайна верховной власти и самое легкое средство властвовать: умей только вовремя, не обманывая себя никакими софизмами, верующим, полным страха Божия сердцем применять Божию правду к делам человека. Самодержец неограничен в исполнении Божией правды; монарх более или менее ограничен постановлениями, которых сохранение, раз признанное, принадлежит уже Божией правде; республиканское правительство так же точно подчинено закону Божией правды, как и самодержец. Никто не говори: моя воля; все должны говорить: воля высшая – и в ней видеть свою. Итак, ни самодержец, ни монарх, ни демократия не могут следовать одной собственной воле. И если свою волю кто из них признает главным источником власти, то из законного владыки он обращается в беззаконного деспота. Воля самодержца так же ограничена, как воля толпы, с тою только разницею, что на нем лежит наибольшая ответственность, ибо на одном его лице лежит все, тогда как монарх имеет своею подпорою и ограничением воли своей постановления, тогда как демократия не лицо, а масса, и ответственность лежит на всех вместе, а не на каждом особенно. Самодержец не имеет права быть самовластным; когда он говорит: я так хочу, – он должен в то же время присоединять к этому слову: потому что Бог или Божия правда так хочет. Принимать свою волю за высшую волю есть святотатство; произвол есть нарушение Божией правды и самый опасный враг власти самодержавной, которая в своей чистоте есть высочайшее достоинство, какое только может иметь на земле человек смертный. Смирение христианское есть венец самодержавия; оно должно быть святейшею добродетелью самодержца, понеже между христианами он должен занимать ближайшее место к Богу Спасителю. Но, представляя Бога, он не есть Бог, а только самый могущественный исполнитель Божией воли, то есть Божией правды… Самодержец есть источник земного закона, но он сам не есть закон, а только выразитель закона Божия, который один – закон, один – верховная правда»[1].
Замечательна и совместная пушкинско-гоголевская оценка духовно-государственного института монархии. Так, Гоголь, касаясь монархического устроения России и приводя трезвое мнение по этому поводу Пушкина, отмечал: «Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! “Зачем нужно, – говорил он, – чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона недалеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти… Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт… блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!”…»[2].
И далее Гоголь продолжает, излагая уже и собственный взгляд на монархию как таковую – в лице российского самодержца: «…страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем Отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного, дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот в государстве, все потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул царь в своем государстве, чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святой бранью и все придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия»[3].
Поначалу известную поддержку у части общества идеи декабристов находили – недаром им, как известно, одно время симпатизировал, например, и молодой Пушкин. Однако с ростом жизненного опыта у него достаточно скоро наступило полное духовное отрезвение. Он стал убежденным государственником-монархистом, последовательным «панславистом» (вопрошавшим в известном стихотворении «Клеветникам России»: «Славянские ль ручьи сольются в русском море?»), и со все более нараставшей душевной брезгливостью отзывался он о демократических началах в обществе, замешанных по большей части на эгоистическом индивидуализме – причем, как правило, с подспудной атеистической подоплекой.
Показательно, что незадолго до смерти поэт, касаясь в одной из своих литературно-критических статей 1836 года сущности демократического «уложения» (то есть правления) в Америке, весьма резко утверждал, что среди «глубоких умов» прежнее, мало осмысленное уважение к этому «уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество… родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму… такова картина…»[4].
Явным сожалением о постепенном уходе былой боярской и дворянской России в историческое небытие отмечены и строки Пушкина в небольшом фрагменте незаконченной им сатирической поэмы «Родословная моего героя», где он говорит:
Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнее блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух…
Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!..
Пушкинская трезвая государственническая позиция неоднократно вспоминалась позднее в трудах наших философов, политологов, патриотов-публицистов.
Вот как, например, характеризовал революционную историческую катастрофу И.А. Ильин: «Крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не “российская республика”, как о том мечтала революционная полуинтеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа, а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, – больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему миру на гибель»[5].
В связи с этим И.А. Ильин делает и более общий вывод о том, что в 1917 году часть русского народа впала «в состояние черни (которую в связи с ее бездуховностью нередко – и с таким глубочайшим презрением – поминал Пушкин), а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами. (Под чернью Ильин – вместе с Пушкиным! – понимал «массу, нравственно разнузданную и лишенную чувства собственного достоинства, не имеющую ни чувства ответственности, ни свободной лояльности»[6]. – д. Г.М.) В этом году… русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу – и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна. Или еще точнее: бытие России требует единовластия – или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, то есть монархии, или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного и притом антинационального и интернационального, то есть тирании»[7].
И в этом Ильин был вполне согласен с Пушкиным – не с обманно в свое время «большевизированным», но с нашим подлинным, русским Пушкиным-христианином!
Диакон Георгий Малков
[1] Жуковский В.А. Полное собрание сочинений: В 12-ти т. Т. 11. СПб., 1902. C. 36–37.
[2] Из письма Н.В. Гоголя к В.А. Жуковскому. 1846 г. – Цит. по: Тальберг Н.Д. О вере, царе и Отечестве. М., 2004. Кн. 1. С. 587–588.
[3] Там же. С. 591–592.
[4] Пушкин А.С. Джон Теннер // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 9-ти т. Т. 8. М., 1936. С. 234–235.
[5] Ильин И.А. Почему сокрушился в России монархический строй? // Ильин И.А. Наши задачи. Париж, 1956. Т. 2. С. 81.
[6] Ильин И.А. Тоталитарное разложение души // Ильин И.А. Наши задачи. Т. 1. С. 29.
[7] Там же.
---------
Из брошюры А.Ю. Сорокина «АВГУСТЕЙШАЯ МУЗА»
Имя Царя Николая Павловича Романова никогда не предавалось забвению, хотя бы из-за связанности с именем Пушкина. Первая встреча Императора, по праву называемого "Рыцарем Самодержавия", с поэтом состоялась в московской резиденции Николая Павловича, в Чудовом дворце. После личной беседы с А.С. Пушкиным Николай I, заявив, что разговаривал с "умнейшим человеком в России", представил Александра Сергеевича своим приближенным. Конечно же, поэт не мог не оценить великодушие, мужество, отзывчивость, честность, прямоту, верность слову и долгу, самоотверженность, служение родине, а не только идее государства, любовь к рядовому человеку, желание блага и сознание своей ответственности перед Богом, присущие Николаю Павловичу. Это находит подтверждение в творчестве поэта. Как не пытаются некоторые "литературоведы" выставить Пушкина "певцом революции", немыслимо вымарать из творчества великого русского поэта ни “Стансы”, ни “Друзьям”. Вот эти вдохновенные строки:
Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет! Хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный;
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньи жизнь моя;
Влачил я с милыми разлуку;
Но мне он царственную руку
Простер - и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье;
Освободил он мысль мою.
И я ль в сердечном умиленье
Ему хвалы не воспою?..
(Друзьям, 1828 г.)
Возможно ли после этих слов удивляться политическому кредо поэта, который и в последние минуты жизни, уже будучи смертельно раненным, оставался преданным своему Государю: "Зачем нужно, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон - дерево, в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона далеко не уйдёшь; нарушить же его или не исполнить никто из нас не должен: для этого нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномочной власти. Государство без полномочного Монарха - автомат: много, много, если оно достигнет того, чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? - Мертвечина. Человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномочного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера. Как ни хороши будут музыканты, но если нет среди них одного, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт".
