В изданной в прошлом году юбилейной брошюре "Корниловцы", в отделе "Корниловская артиллерия", при описании подвигов офицеров артиллеристов, почему-то не было упомянуто о геройском подвиге четырех офицеров второго орудия Первой Корниловской батареи.
В связи с пятидесятой годовщиной боя, в котором погибли эти офицеры, мне и хотелось бы заполнить этот пробел.
В конце сентября 1918 года Корниловцы, отступив от станицы Невиномыской, остановились и закрепились в станице Темнолеской. Эта станица находилась в юго-восточной части Кубанской области, на границе Ставропольской губернии и была расположена на высокой горной террасе с глубокими, крутыми склонами, на западе - в сторону ст.Невиномыской и на юге - в сторону бедного селения Голопузовка. С этих точек открывается красивый вид на окрестности .
На восток от станицы, местность уже иная, слегка пологая, а на север, наоборот, имеет небольшой подъем. Туда вела дорога в город Ставрополь через станицу Татарская, дорога, по которой в прошлом столетии двигались как армия, так и отдельные лица из России на Кавказ и обратно. На самой вершине подъема был небольшой лесок.
Как известно, в 1918 году артиллерия Корниловской дивизии действовала поорудийно, как самостоятельная боевая единица, придаваемая какой-либо части пехоты; это, при наличии слаженности в работе орудийного расчета и легкой маневренности, давало большой боевой эффект орудия.
26 сентября 1918 года (по ст.стилю) наше второе орудие неожиданно было вызвано на западную окраину станицы, и мы увидели вдали цепь конных; повидимому это была разведка красных.
Выпустив по ним несколько шрапнелей, мы увидели как конные повернули и умчались.
- Значит, нужно ожидать в скором времени атаки с их стороны,- решили мы и вернулись обратно.
Наш орудийный расчет в это время, включая и командира орудия, состоял из семи человек; двух штабс-капитанов, поручика, двух подпоручиков и двух прапорщиков - меня и другого, исполнявшего обязанности наводчика; я же был четвертым номером (основной моей обязанностью было изменять направление орудия, передвигая лафет орудия в горизонтальном направлении по указанию наводчика).
Фамилий своих соратников я не помню, кроме одной - поручика Бакунина. Мы его звали "папашей"; жена его работала сестрой милосердия в лазарете станицы Тихорецкой.
Вместо командира орудия, капитана Мутсо, уехавшего в Ставрополь, нами временно командовал один из штабс-капитанов. В ту ночь, то есть в ночь на 27 сентября, весь наш расчет спал в одной комнате на полу.
И вот, рано утром нас неожиданно разбудил дневальный криком: "тревога!". Мы быстро оделись и - на улицу, а там уже слышна была ружейная трескотня. Запряжка ждала готовой, и мы мчимся, по направлению выстрелов, на восточную окраину станицы.
Надо сказать, что в это время, почти каждый день по утрам стоял густой туман, который часам к девяти расходился.
Выскочили мы из станицы, но через минуты две были задержаны офицером корниловцем:
- Я командир роты, моя цепь недалеко, очень прошу открыть огонь, необходима поддержка.
Отъехав немного в сторону, быстро снимаемся с передка, вынимаем лотки со снарядами, отсылаем передки в укрытие в станицу и... теряемся:
- Куда стрелять, ведь ничего же не видно, - обращается командир орудия к корниловцу.
- Ничего, ничего, открывайте огонь, это крайне необходимо для моральной поддержки. Цепи наши не дальше версты, - крикнул тот и скрылся в тумане.
Даем несколько выстрелов с большими интервалами: снарядов не так много, а стрелять "на авось" – не принято, ибо есть правило, "не вижу - не стреляю".
Стали посвистывать пули... По дороге потянулись легко раненные... Провели какого-то офицера, видно как крепко держат его за руки и успокаивают. Слышен его истерический крик: "Брата убили, брата моего убили, пустите, отдайте винтовку, я отомщу".
Свист пуль усиливается, иногда слышится звук рикошетов.
Бесцельная стрельба нас нервирует...Подбегает уже знакомый нам командир роты и кричит:
- Имейте ввиду, цепи отходят!
Но мы это видим теперь и сами. Туман рассеивается и, как в театре после поднятия занавеса, перед нами открылась вся картина.
Шагах в трехстах впереди - медленно отходящие цепи корниловцев, а за ними наступающие цепи противника, за которыми группируется конница, очевидно, в ожидании атаки.
Ясно, что при таком положении необходимо сменить позицию, оттянув орудие назад, и командир орудия уже собрался меня послать за передком, но тут к нам неожиданно прискакал наш командир батареи, полковник Королев.
Одобрив решение о перемене позиции, он сам вызвался прислать наш передок и умчался обратно в станицу. Но мы, не теряя времени, ведем интенсивный огонь по цепям противника.
Выстрелы чередуются спокойно и четко, каждый хорошо знает свое дело. Становится жарко, сбрасываем шинели...
Доносится крик: "Пулемет слева!", - это кричат наши и показывают влево, но мы и сами заметили, орудие уже направлено в ту сторону.
Первый разрыв шрапнели - недолет. Второй - удачнее... Пулеметная тачанка повернула назад и помчалась. Шлем вдогонку третий снаряд. Пулеметной тачанки больше не видно.
Переносим огонь опять на цепи противника. Стрельбе мешает близость своих цепей.
Но, вот, сзади послышался лошадиный топот. Это мчится передок нашего орудия. Надо сниматься с позиции. Приготовились к прицепке орудия, но в тот момент, когда передок развернулся и подкатил к орудию и нам осталось только надеть хобот на шкворень передка, правая коренная падает, как подкошенная, судорожно забившись и захрапевши, - горло, шея и голова в крови. Чтобы прекратить мучения, командир орудия пристрелил ее из нагана, а оба подпоручика бросились освобождать из-под убитой лошади упряжь.
Это очень трудно сделать, тем более, что коренная лошадь была очень грузной. Снять, натянутые как струны, постромки, вытащить упряжь и запрячь, вместо убитой, лошадь командира орудия, - на все это нужно время.
Откатываем орудие в сторону от убитой лошади, чтобы дать возможность упряжке вновь заехать к орудию, а пока ведется перепряжка, открываем вновь огонь по цепям противника.
Я перетаскиваю снаряды и наши шинели на новое место и наблюдаю за упряжкой. Ее удалось как-то поставить в продольное положение к фронту. Это хорошо, так как уменьшает площадь поражения, но плохо то, что передняя правая лошадь стала чересчур нервничать; становится на дыбы и переступает постромки, - видно, что чем-то напугана, а может быть, и ранена. Да и остальные лошади не стоят спокойно. Это и немудрено: наши цепи лежат почти на линии нашего орудия. Сказывается и присутствие убитой лошади.
Вижу, как один из подпоручиков отбежал в сторону, присел и начал перевязывать ногу, а потом заковылял в станицу. Через некоторое время другой - спешит к нам: в одной руке лоток со снарядами, а другая, окровавленная, поднята; бросает лоток, вынимает из кармана шинели полотенце, обматывает простреленную руку - ранение в ладонь - и скорым шагом направляется в станицу.
Стрельба наша продолжается. Уже можно стрелять "на картечь", так как нашей пехоты впереди нет: она отошла.
Орудийный щит надежно защищает нас от пуль. Нас пятеро при орудии и десятка два снарядов... Слева опять показывается пулемет... По приказанию командира орудия навожу в этом направлении. Даем выстрел, другой... И вдруг чувствую удар в носок правого сапога. Вижу там маленькое отверстие и кровь. Чувствую кровь в сапоге. Заявляю командиру орудия:
- Я ранен в ногу.
- Сможешь сам дойти?
- Попробую.
Делаю пару шагов, но тут же приседаю от резкой боли в подошве ноги... Неужели не дойду? Пробую ставить ступню на ребро. Больно, но терпеть можно, да и нужно. Ковыляю в станицу, иногда вприпрыжку на левой ноге... Остановился передохнуть у плетня первого дома. Двор большой - на весь квартал, большая часть его - под садом. В саду несколько наших пехотинцев и пулеметная двуколка.
Я оглянулся. У орудия копошатся трое, четвертого не видно. Продолжают стрелять... Кого же это нет? Ага, нет "папаши"! Убит? - так где же труп? Правда, его трудно обнаружить среди разбросанных шинелей, кустиков бурьяна, молочая, и я, напрягая зрение, никак не могу найти! Ломаю голову, стараясь понять, почему не отходят, сняв замок с орудия? Ведь наши цепи все отступают и отступают, а отдельные бойцы уже достигли станицы и залегли в садах...
Где-то впереди, справа застучал пулемет...
Ноющая боль в раненой ноге выводит из оцепенения, и я плетусь дальше. Сзади раздался орудийный выстрел... И еще...
Я не оглядываюсь, так как орудия уже не видно. Дохожу до угла, заворачиваю налево и тяжело валюсь на наваленные бревна.
... Орудийных выстрелов больше не слышно.
Недалеко стоит подвода. С нее спрыгнули две милосердные сестры и подбежали ко мне:
- Вы ранены?
- Да, в ногу…
Одна сестричка снимает сапог и ловко бросает его на подводу, другая быстро обтирает ступню и забинтовывает. Пуля попала в ступню, разорвала подошву и вышла в пятку.
- Ждите нас, мы едем за ранеными и на обратном пути заберем вас, - сказала одна из сестер, и подвода уехала.
Нервничаю и непрерывно курю. Выстрел... Неужели из нашего орудия? Жду еще, но напрасно! Это был последний, погребальный!
Мои мысли там, с ними, у моего орудия. Что случилось?..
А там разыгралась драма, каких, конечно, в гражданскую войну было много и какие были обычным явлением, но для меня она была тяжелым ударом, так как касалась лиц мне близких, с которыми долгое время делил и горе, и радость... Не зная еще ничего определенного, я ждал, что, вот, вдруг из-за угла появится кто-нибудь из тех трех, оставшихся.
Опять прострочил уже совсем близко пулемет, а через некоторое время из соседнего проулка появилась пулеметная двуколка и направилась в мою сторону. Рядом с ней шли офицер и солдат; другой солдат сидел на двуколке. Поравнявшись со мной, офицер крикнул:
- Что же вы сидите? Мы последние. Уходите!
Я объяснил ему, что жду подводу и показал на раненную ногу.
- Может быть, вы разрешите мне сесть на двуколку, - спросил у него.
- О нет, дорогой! - Ранена лошадь, а на двуколке уже сидит раненый.
- Ну, тогда разрешите хоть за двуколку держаться.
- Это, конечно, можно...
Я, ухватившись за край, заковылял рядом. Лошаденка еле плелась, на ее спине сочащаяся кровь. Недружелюбно думаю о сидящем на двуколке солдате: "мог бы и идти, а я бы присел, ноги то у него наверно не ранены". Спросил у офицера, не видел ли он орудия?
- Как же, конечно, Видел. Я был сзади, видел как около него возились двое и стреляли. Вот, это герои!!! - ответил он с восхищением.
"Уж только двое", подумал я и опять спросил:
- Почему же они не отступали, как по-вашему?
Офицер пожал плечами:
- Я вел стрельбу вправо, поэтому насчет орудия сказать ничего не могу, был занят своим делом.
Голову сверлит мысль: "что могло случиться?". Может быть у них был тяжелораненый и его не хотели бросить, или ждали, что наши перейдут в контратаку? Все может быть, кто знает? Предположений могло быть сколько угодно.
Остановились, чтобы дать передохнуть лошадке, у какого-то переулка. Я закурил и предложил папиросу раненному солдату, но другой, здоровый, махнув испуганно рукой, предупредил:
- Нет, нет, ему нельзя купить! У него прострелена грудь!
- Грудь? - удивленно спросил я.
Мне всегда казалось, что ранение в грудь смертельно. Я посмотрел на раненого и мне стало как-то неловко и стыдно за те мысли о нем, которые в первое время встречи невольно роились в моей голове.
Я расположился на земле, у плетня. Офицер пулеметчик подошел к углу, всматриваясь в переулок. К нему подошел какой-то солдат и стал что-то объяснять, показывая вглубь проулка. Пулеметчики собрались стрелять. Ездовой, передав вожжи раненому, стал помогать офицеру у пулемета... Дали очередь... А лошадка - никакого внимания, стоит, понуря голову.
После очереди, офицер окликнул меня и, указывая на солдата, сказал:
- Вот этот вам может о вашем орудии кое-что рассказать!
К сожалению, ничего нового я не услышал. Находясь левее орудия, он, правда, видел при орудии сначала пять человек, потом четырех и трех, а потом только двух. Видел, как все время меняли положение орудия то влево, то вправо и что последняя стрельба велась вправо. Вот и все.
Тронулись дальше. После долгих перипетий, переползая овраг и еле выкарабкавшись по крутизне наверх, я страшно ослабел, у меня закружилась голова и я почти терял сознание, когда неожиданно услышал:
- Еще немного, дружище, здесь цепь...
Через некоторое время я скатился в большой естественный ров, образованный стоками дождевой воды, в котором оказались корниловцы, которые, будучи возбуждены боем, отдыхали и постреливали по станице, где теперь засел противник.
Отдохнув, я побрел дальше по неровному дну оврага, опираясь на откос. Затем вылез и вскоре был на перевязочном пункте. После осмотра и перевязки, через станицу Татарскую я уехал в ставропольский госпиталь, где впоследствии узнал, что мое предположение о гибели четырех офицеров второго орудия оказалось верным.
Из семи офицеров орудийного расчета, три было ранено, а четыре убито. Орудие осталось на месте, вследствие невозможности его вывезти и, очевидно, попало в руки красных, но в тот же день станица Темнолеская снова была занята нами и наше орудие взято обратно. Тело одного из штабс-капитанов было найдено, зверски изуродованное, на дороге между позицией орудия и станицей.
Не пожелали ли погибшие оставить орудие из-за соблюдения долга чести или не смогли этого сделать по другим причинам, - не все ли равно?
Они пали смертью храбрых, ведя бой до последней возможности!
Склоним же головы перед их подвигом.
Их было четверо: два штабс-капитана, поручик и прапорщик.
Фамилия поручика - Бакунин, фамилий остальных - не помню.
Источник Версия для печати