Иван Эйхенбаум. Нутро войны.

СТРАДА

К Перемышлю из Венгрии мы подошли совсем налегке, растеряв на боевой дороге добрую половину полка. Здесь, простояв целый месяц, оправились, отдохнули и пополнились людьми. Сидя в глубоких окопах за крепкой проволо­кой, мы опять набирались военного духа, а иногда даже наглели, покушаясь темной ночью на противника одними штыками да гранатами (патронов не было). Когда мы отош­ли к Мосциске, то Горячев, командир 4–го взвода обратил­ся ко мне с добровольной просьбой:

– Дозвольте в разведку. Може у австрийцев где какой пулемет без призору лежит, а нам тут очинно его не хватает.

Горячев пулемет достал и потом ещё пару ночей гонял­ся за патронами и лентами, – словом, и австрийцы приняли участие в восстановлении нашего духа, тогда как немцы никакого участия в этом деле не приняли. Но когда на пятый день они у Мосциски сменили австрийцев, началось наше военное образование.

– Ты, братец, теперь рта не разевай, в бойницу лба не совай, а наблюдай в перископ – предупреждали мы де­журных наблюдателей: ерман тебе не австрияк: не прозе­вает, всадит пулю в лоб.

Но "очкатая перископа" наблюдателям была не по душе. Когда же паре земляков продырявили лбы, прочие сами по­добрались, туже затянулись, винтовку хоронили от песку, а внимание удвоили.

Уже одно слово "ерман" (безжалостный) имело целое воспитательное значение, тогда как на слова собственного начальства  (жалостливого), поучения и предупреждения обращали очень мало внимания.

Выходило, что наш солдатский народ, брошенный Оте­чеством в жестокую войну без боевого снаряжения и при­пасов, насчет духа обучали австрийцы, а насчет боевого порядка и поведения – немцы. Мы, офицеры, как бы являлись агентами этого незаботливого Отечества и поэтому не были вполне авторитетны насчет духа и боевого порядка – казалось, мы не заслуживали добровольного послушания. А Отечество, растерявшись в 15–м году или не зная подлин­ной войны, требовало от нас, маленьких людей фронта, большого дела и главного напряжения, которое выливалось в затыкании фронтовых дыр людской массой.

Профессионалы войны с водительским уменьем, стой­костью и готовностью спать на ходу, не оступиться даже во сне, пали или, израненные, рассосались после 14–го годапонезаменимым должностям, или получили во фронтовых ча­стях более высокие командные места. А в роты, на смену им, пришли подпоручики и прапорщики ускоренных вы­пусков и стали по–любительски командовать, досрочного призыва и еще много более досрочного обучения солдатами. Конечно, учились на крови, практику войны приобретали на чистом поде, и, если Бог миловал, через месяц были отлич­ными и примерными командирами рот и полурот. Могли по­вести роту в штыки и на пушки, без каких особых правил и наставлений, тем паче приказов; очень скоро освоились с неприятельским огнем, приобрели боевое чутье и автори­тет у подчиненных. Только трудно было с методичностью, с взнуздыванием подчиненных на бессмысленную смерть. Но в этом случае спасал пример.

Случалось не выдержать, справить труса. Но и это есте­ственно. Нельзя все время ходить в героях, идти на вилы с поленом. Можно когда и испугаться, если не привидения, то пулеметной очереди у самой барабанной перепонки или тяжелого снаряда у котелка, когда туда суем ложку.

Геройство – вещь больная, нервная, скоро расплыва­ющаяся и выветривающаяся. Сегодня ты первый герой, а завтра последний трус. Это человечно, естественно.

Покинутость нас Отечеством чувствуется особенно в ти­шине, когда мысли связываются с деревней и миром. Изсмерти может выволочь только чудо: ранение или плен. Ес­ли ротный состав меняется каждый месяц, а в боях еще ско­рее, и войне конца не предвидится, то не надо быть боль­шим математиком, чтобы высчитать жизненную вероятность.

По утрам больше всего задумчивости. Но есть и веселые, радостные взгляды, принадлежащие бесшабашным смельча­кам, которые бывают в каждой деревне, а здесь в каждой роте.

– Или грудь в крестах, или голова в кустах, – гово­рят они.

На войне с ними хорошо. Если командирская совесть позволяет, их можно послать в ночной поиск только для то­го, чтобы сделать "беспокой" противнику и заработать пару "Егорьев''. Это подымает роту, её дух в собственных глазах, а пара пленных, которых все рассматривают, как заморскую невидаль, вызывает какое–то чувство своего превосходства.

– Тоже не ахти какие богатыри, а держатся, как суки­ны сыны, как какие–то ардейцы – заключают земляки, –  може и у них михрюток полным полно, только по ихнему такого слова нет, вот и держатся, как слепни за воздуху.

Если Перемышлянская позиция подобрала солдат внеш­не, то Мосциская дала и некоторую воинственность. Горячев вздернул свой взвод от окопной обыденщины. Он уже вылез в авторитета: всё знает, всё может. У него три Георгия. Толь­ко у фельдфебеля полная колодка, его в Горячевском взводе встречают радостно, восхищенно глядят на его грудь, тогда как другие взводы больше косятся на его палку, которой он отечески орудует во время наступления. Командир впе­реди, полуротные – тоже, а солдатские командиры в пяти­десяти шагах сзади; фельдфебель же – по всему ротному тылу и перетрусившим загривкам, поднимая их. Практика выработала такой вид действия. "Пужайся, но не гораздо" – объясняет он и, грозя палкой, понуждает не отставать, не бояться, создает из труса бойца и героя. Без этого рота разлеглась бы по всему полю, как снег–первопуток. Своим ротным, выбегающим вперед с винтовкой в руках в атаку, восхищаются и гордятся и, если ему случится остаться в строю, не оставляют и своей любовью.

– Вот наш ротный – так ротный... что там ваш..., – фельдфебеля же боятся и слушаются. Кому труднее, чье дело важнее? Здесь материя и дух смётаны и стоят перед вечной проблемой: "быть или не быть".

К геройству, выполнению кровного долга надо понуж­дать, кого окриком, кого наградами, кого романтикой или же нажимая на его самолюбие или особенность. Все дока­зательства и убеждения "лечь костьми", то есть разлюбить свою единственную жизнь, в сравнении с ценностью этих костей, на которых стоит не только сам солдат, но и его солдатка с кучей солдатёнков и все бедное хозяйство в Чухломе или на Вятке, не имеют ни психологической, ни нравственной базы и противоестественны.

Фельдфебель же до понятия жертвоваться дошел собственным путем, своей сильной кровью, и он даже не считает это чем–то особенным, Богом отмеченным делом. Он себя для себя не ценит, по полю боя ходит, как по своему деревенскому двору, хозяйственно и спокойно. Он освоил самую большую человеческую силу: не боится смерти, все равно какой – нужной или не нужной. Скоро будет пра­порщик, мог бы немного поберечься.

– Слушай, Гаврилыч, – говорю ему, – поберегись, если не для своих детей, то ради своих Георгиев: убьют – кто их носить будет?

– А убьют, Россейе останутся.

Такой человек переворачивает и мою, сравнительно ле­нивую натуру, росшую на стихах и отметках "достаточно­сти". И мне не трудно: я не погряз в науках отвлеченности и не вкусил их выгоду или глубину...

И если рота своей стойкостью или даже только своей массой и страдой не даёт противнику вбить длинный гвоздь славы на своем участке, то это, главным образом, благода­ря фельдфебелю и Горячеву, солдатским начальникам.

Моя заслуга и других офицеров, что мы эти самородки не по­давили, а выявили и дали им рост. Думаю, что таких само­родков было несколько у каждого командира: русский на­род не обессужен такими людьми, а то как бы держаться!

– Солдат есть для того, чтобы сполнять приказ... ён могит два раза умереть, а не сполнить приказу не могит ни разу, – говорит фельдфебель, как аксиому, побрякивая восьмью Георгиями.