БЕЗ РОПОТА
Идем на восток. Уже которые сутки. Ночью нам указывают дорогу две горящие деревни, в их промежуток идет весь наш Корпус. Песни давно смолкли, разговоры оборвались. Нет курева, сухарей. Птица да поросята, что несли на штыках, протухли: нет времени даже скипятить воду, только подложили сучьев и зажгли огонь, как тявкают горные пушки. "В ружье! Шагом марш!" А кухни исчезли "без извести", но, конечно, в тыловом направлении.
Равнодушно слушаем выстрелы и без участия смотрим, как санитары копают в придорожной канаве яму и кладут туда солдата, не застегнув ему даже штанов; мелькает еще дырявая подошва и через пару минут санитар по сырой земле проводит лопатой крест.
И вот, наконец, Вишинька Белька, где нам положено погореть на три четверти. Ретивый Макензен здесь нас молотит и долбит без устали и передышки, без жалости и зазрения совести два часа, чтобы обратить нас в щебень и расчистить себе дорогу. И все же первая, гордая тевтонская атака, парадными рядами, не удается. За это на нас накладывается новая железная покрышка двойной тяжести. Нам приходится полегать в белых известковых окопах, заранее вырытых нашими мудрецами с высшим образованием... Только четверть полка вылезла из этой сталеварни. А три четверти, как легли, так и не встали и не ради Отечественной пользы или славы, а просто прикрывая чужое головотяпство. И все это без ропота, голой грудью студя раскаленное железо, беря врага на свой измор, на невозможность своим военным порядком осилить дебри нашего беспорядка. Мы, оказывается сильны своей слабостью, мягкотелостью; когда–нибудь противник завязнет в них, хватило бы только наших мертвых душ...
Мне тоже кажется, что наше положение и состояние естественны, а их – организованное, построено на выдумке. И так ясно, что никакие постройки не вечны, а организация, если прогрессирует, то, как паралич... Такие мысли облегчают, от обратного доказывают нужность противления во что бы то не стало.
Жалко, конечно, солдат, не доевших своего сухаря и не докуривших своей "козьей ножки", которые на завтра не ответят на мой "здравствуй", но это – война. Может быть, так закаляется нация, крепнет дух, выветривается малокровие, а сама кровь молодеет. Я чувствую полное удовлетворение и нахожу оправдание всей страде, когда вижу, что и сам я не исключение из этой массы, а ее завтрашнее дополнение.
И за эту особенную тяжесть другие роды войск выливают на своего передового смертника своё пустое острословие: "Не пыли, пехота, дай солнце разглядеть... Ей, крупа, посторонись: видишь, урядник едет... Прибери, михрютка, котелок, дай коню пройти..." Шутки, конечно, дружеские, но в них сквозит какое–то превосходство, на что "земляки" реагируют новым наплывом своей малоценности. Вот, у тех и кони, и сено, и ловко притороченные рты, а у нас – ничего, только и годны мы на солому... Другие роды войск и сотой доли военного погорания не испытали, были, можно сказать, при войне, а не на войне... Ну, да что там мудрствовать и откусываться: русская пехота издавна являлась многострадальной и не мне её слезы вытирать через пятьдесят лет.
Военная мудрость "полнения и стояния" действительнее по низовой линии. И отделённый командир на то и есть, чтобы подогнать своё отделение в нужную одинаковость, чтобы все "слухали" начальство, которое лучче знает – когда солдату спать, жрать или помирать"...
Буг прошли у Камионки–Струмиловой по горящему мосту. Горел, собственно, только дымил он по способу князя Игоря, от дров и горящей смолы.
Опять, как на сортировочную станцию: убить, ранить, сдать в плен. Прибыло пополнение. Давай, давай новые снопы в военную молотилку... От этой действительности находит тоска без поволоки и просвета. Сидя в узком окопе, больше понимаешь ценить Божий простор и дальше видишь горизонт жизни. Но, как странно, даже вырвавшись из этого пекла, тоскуешь по нему, считая его своим настоящим местом, домом и – после ранения – спешишь обратно, чтобы вычистить душу и набраться настоящего содружества, которое почему–то ходит об руку со смертью. А может быть, это – всего лишь скобление романтической души, нервной и больной, хотящей ходить по бровке жизни, где острее ход и чернее страх...
Нации формируются во времени и в борьбе. То же можно сказать и о войске. Но в 15–м году ни своё начальство, ни противник нам этой возможности не давали. Если случалось когда выскакивать со штыком на перевес, то это было больше ночью и те являлось закалкой, а всего лишь партизанщиной.
Когда в июле, под Сокалем, случилось неприятельскую батарею взять под ротный огонь, её не взяли только потому, что не было приказа переходить реку и ввязываться в бой сегодня, когда он плановался на завтра.
– Так завтра же она будет долбить и не пущать...
– Ну, и пускай! Нам не привыкать... Одна батарея больше, одна меньше – все равно, – заключает батальонный командир.
И завтра от роты остались ошмётки: все офицерское и солдатское начальство было переранено. Мой фельдфебель также пал на чужую землю, оставив свою еловую палку, которой некому было подобрать ни для памяти, ни для дела. И почти вся его отмеченная и не отмеченная слава согласно полегла вместе с ним. Она никому не была нужна. Или, может быть, её было так много, что она выпирала под каждым солдатским шагом.
