ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ЭКСПАНСИЯ РОССИИ: ПРИЧИНЫ, ПОВОДЫ И ЦЕЛИ
По представлению ряда исследователей, созданию империй непременно должна предшествовать более или менее четко сформулированная «имперская идея».
С.И. Каспэ, исходя из того, что «территориальная экспансия является обязательным условием генезиса империи» и наиболее заметным внешним признаком имперских систем, усматривает принципиальные различия между экспансией «неимперских» и «имперских» государств. По его мнению, первые прекращают экспансию «при утрате ею прямого экономического или политического смысла», в то время как «имперская логика превращает экспансию в самоценное и сверхценное предприятие, способное компенсировать любые возможные материальные издержки культурно-символическими достижениями. Возникновение естественных препятствий к расширению территории (природных – вторжение в неблагоприятную климатическую зону, либо антропогенных – столкновение с не уступающим по силе политическим конкурентом) ведет не к свертыванию интервенционистской активности, но к ее предельному наращиванию – поскольку любая преграда дискредитирует вселенские притязания государства»73.
Что же касается непосредственно России, то, по мнению другого исследователя – социолога С.В. Лурье, «московские цари считали себя преемниками византийской государственности» и потому стремились превратить свою страну «в расчищенное светлое пространство на земле», которое «было призвано расширять свои пределы и включать в границы Православного царства все новые и новые страны»74.
Подобные заключения в отношении России выглядят слишком умозрительными, чтобы всерьез принимать их. Допустим, к XVI в. Россия осознавала себя единственной в мире истинно православной державой, но из этого осознания совсем не обязательно должна вытекать идея мирового господства, подчинения себе всех стран и народов с последующим их обращением в православие. Во всяком случае, историки не обнаруживают, несмотря на тщательные поиски, не только широкого распространения (и тем более «овладения массами»), но и самого наличия экспансионистских идей на Руси до начала ее территориальной экспансии.
Пресловутая теория «Москва – Третий Рим», сформулированная монахом Филофеем около 1510 г., стала широко известна благодаря усилиям современных нам историков, философов и политиков, часто связывающих ее с имперской идеологией. Однако серьезные исследователи давно пришли к выводу, что она ни в момент своего возникновения, ни позднее не служила идеологическим обоснованием внешней политики Российского государства. Как показывают последние (в том числе зарубежные) исследования, эта теория имела хождение главным образом среди книжников, да и в их интерпретации отнюдь не выражала претензии на мировое господство России и носила не столько политический, сколько богословский характер75.
«Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать», – выразился Филофей. По мнению немецкого исследователя П. Ниче, «полностью ход мысли Филофея следующий. Первые два Рима подвергнуты наказанию за их измену православию. Теперь их место заняла Москва. Если же и Москва впадет в грехи, ей не последует четвертый Рим просто-напросто потому, что нигде в мире нет больше ни одного православного государства. Это означало бы конец света...»76 Известный французский историк Элен Каррер д'Анкосс тоже считает, что объяснение доктриной о Третьем Риме «русской склонности к экспансии и мессианству... – это чересчур поспешный вывод. Теория Филофея затрагивала церкви, а не государства. Никогда русское государство не ссылалось на идею Третьего Рима, чтобы оправдать свои внешнеполитические цели»77.
Слабое подобие экспансионистских идей можно обнаружить в русском обществе в более поздний период, когда гигантское расширение территории Русского государства уже состоялось. Например, в ряде так называемых Сибирских летописей, написанных в первой половине XVII в., главной целью похода Ермака (80-е годы XVI в.) названо «очищение» сибирских земель от власти «окаянных бусурман». На Земском соборе 1653 г. как одна из причин войны с Польшей называлось притеснение ею на Украине православного населения. В «чине венчания» на царство Федора Алексеевича (1676 г.), составленном московским патриархом Иоакимом и Новоспасским архимандритом Игнатием (Римским-Корсаковым), Россия фигурирует как единственное в мире православное царство и зародыш Царства Божия на земле, призванного охватить со временем всю вселенную78.
Однако пока историками не приведено убедительных доказательств того, что производные от таких «установок» идеи приобрели, в конце концов, характер государственной доктрины, официальной идеологии, которая содержала бы четко сформулированные притязания на мировое господство, на завоевание и подчинение всех (или «только» сопредельных) стран и народов. В российской практике «идеологическое обеспечение» завоеваний давалось либо задним числом, с целью обоснования правомерности уже совершенного (как, например, осуждение Москвой «Лютеровой ереси» в разгар Ливонской войны), либо носило характер поиска поводов для развязывания военных действий (говорилось о нарушении прежних мирных договоренностей, об «обидах» приграничным жителям, послам, оскорблении личности самого государя и т. п.), но к подлинным причинам экспансии все это, как правило, имело слабое отношение.
Из числа идей, якобы взятых на вооружение творцами российской внешней политики, надо, несомненно, исключить и «политическую установку» на «собирание земель Золотой Орды». Такую «цель», равно как и стремление представить себя наследниками монгольских ханов, часто, но чисто умозрительно приписывали Москве так называемые евразийцы и многие наши западные коллеги79. Настоящие причины военной экспансии России в каждом конкретном случае оказываются и прозрачнее, и глубже тех, что ей подчас без должных доказательств приписывают. Они были сугубо конкретны, а в XVI- XVII вв. и довольно скромны, ибо часто определялись (диктовались) элементарной борьбой за выживание.
На пике военной славы России, при Екатерине II, ее внешнеполитическая доктрина превратилась в идею имперского могущества, выражаясь в претензии на великодержавную внешнюю политику, в готовности к «распространению пределов великого государства», к продолжению «праведно начатых войн» и т. д. Но она так и не стала законченной, проработанной теорией, а являлась гибкой концепцией, по которой все войны России считались «праведными». Для их оправдания могли упоминаться «исконные» западнорусские земли, оскорбление «латинами» православных жителей Польши и т. п., но когда для оправдания наступательной политики не находилось убедительных аргументов, она развертывалась и без идеологических обоснований80.
* * *
Объективный анализ геополитической ситуации в Восточной Европе приводит к однозначному выводу: первопричины территориальной экспансии Русского государства – в его геостратегическом положении, и его территориальное расширение происходило не в результате целенаправленной политики, а главным образом волею (сцепкой) обстоятельств, т. е. органично. Русь находилась на стыке Европы и Азии и не имела естественных ограждающих рубежей. Подвижность границ, их зависимость от конкретно-исторических условий вынуждали держать оборону практически по всему периметру, на всех направлениях действий как реального, так и вероятного противника, т. е. и на юге, и на западе, и на востоке.
Русский философ И.А. Ильин высказался по этому поводу, как всегда, эмоционально и ярко: «Россия есть единый живой организм. Глупо и невежественно сводить ее исторический рост к "скопидомству Мономаховичей", к "империализму царей", к честолюбию ее аристократии или к рабской и грабительской мстительности развращенного русского простонародья (как до этого договорился... недообрусевший швед Александр фон Шельтинг)... Тот, кто с открытым сердцем и честным разумением будет читать "скрижали" русской истории, тот поймет этот рост русского государства совсем иначе. Надо установить и выговорить раз навсегда, что всякий другой народ, будучи в географическом и историческом положении русского народа, был бы вынужден идти тем же самым путем, хотя ни один из этих других народов, наверное, не проявил бы ни такого благодушия, ни такого терпения... какие были проявлены на протяжении тысячелетнего развития русским народом.
Ход русской истории слагался не по произволу русских государей, русского правящего класса или тем более русского простонародья, а в силу объективных факторов, с которыми каждый народ вынужден считаться. Слагаясь и возрастая в таком порядке, Россия превратилась не в механическую сумму территорий и народностей... а в органическое единство... С первых же веков своего существования русский народ оказался на отовсюду открытой и лишь условно делимой равнине... Возникая и слагаясь, Россия не могла опереться ни на какие естественные границы. Надо было или гибнуть под вечными набегами то мелких, то крупных хищных племен, или давать им отпор, замирять равнину оружием и осваивать ее. Это длилось веками; и только враги России могут изображать это дело так, будто агрессия шла со стороны самого русского народа, тогда как "бедные" печенеги, половцы, хазары, татары... черемисы, чуваши, черкесы и кабардинцы "стонали под гнетом русского империализма" и "боролись за свою свободу"... Россия была издревле организмом, вечно вынужденным к самообороне»81.
Подчеркнем еще раз: речь в данном случае должна идти об активной самообороне, ибо оборона без наступления оказывалась в тех условиях малоэффективной. Поэтому вслед за «парированием» ударов извне Русь сама должна была «делать выпад» и так шаг за шагом продвигаться на восток, юг и запад. И хотя ни один из этих шагов нигде не обеспечивал ей безопасной границы надолго, без них было невозможно выживание Русского государства перед лицом непрекращающегося давления со всех сторон. Таким образом, русская территориальная экспансия носила преимущественно стратегический характер, определяясь потребностями военной безопасности и государственной стабильности. Даже такой, казалось бы, сугубо экономический мотив, как установление контроля за главной транспортной артерией Восточной Европы, был тесно увязан с нуждами обороны, ибо Волга в своем среднем и особенно нижнем течении имела большое военно-стратегическое значение, предоставляя возможность либо объединять, либо, напротив, разделять силы противников Руси на восточных и юго-восточных рубежах. Позднее немаловажным стимулом экспансии явилась необходимость в новых землях для испомещения на них служилых людей. Связь этой меры с задачами обороны страны также очевидна82.
М.Я. Геллер назвал политику России в XVI в. «оборонительным империализмом» и интерпретировал свое определение следующим образом. По мере расширения территории Московского государства «возникают новые угрозы, появляется новая опасность, ощущается необходимость продвижения границ дальше для обеспечения безопасности». «Внешняя опасность – государственной целостности, национальной независимости, религии – как важнейший инструмент объединения народа вокруг символа единства, опоры борьбы с врагом, была основой как внешней, так и внутренней политики Москвы»83. По мнению Геллера, принципиально важным этапом на пути к формированию Российской империи стало присоединение Казанского ханства: «Впервые Москва выходит далеко за этнографические и религиозные пределы Великороссии. И оказывается перед лицом необходимости идти все дальше и дальше, преследуя оборонительные цели»84.
Этот сюжет российской истории, как уже отмечалось, детально исследован А.Г. Бахтиным. Он также подчеркивает оборонительный характер «Казанского взятья» и обращает внимание на то обстоятельство, что уже «в середине XVI в. Россия превратилась в сильное государство с формирующейся имперской идеологией», а «развитие имперского экспансионизма в России... шло параллельно с борьбой по отражению внешней агрессии, которая порой не выходила за рамки инцидентов на границах, а порой угрожала самому существованию российской государственности... Даже в XVII-XVIII вв., когда Россия превратилась в мощную империю, ее границы подвергались постоянным вторжениям, преимущественно крымских татар. В основном потенциал России с середины XVI в. был уже настолько значителен, что это позволило перейти от затянувшейся оборонительной войны к кардинальному решению вопроса...»85.
Много позднее объективная неизбежность экспансионистской политики с целью предотвращения угрозы извне (по принципу «лучший способ обороны – наступление») порой осознавался современниками как некий «рок», что находило отражение и в русской литературе о завоевании Средней Азии. («Нас гонит все какой-то рок, мы самой природой вынуждены захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали захватывать»)86. Такое развитие событий объяснимо и без ссылок на рок. Устранение военной угрозы путем присоединения новых территорий могло потерять смысл, когда на новых границах появлялись новые враги. А достижение естественных пределов (морей, высоких гор и т. п.), которые бы защитили страну от нападений извне на самых опасных, стратегически важных направлениях было невозможно, и преградой для территориальной экспансии России там обычно становилось лишь противодействие более сильного (или равного по силам) противника. Так что, если следовать логике С.И. Каспэ (см. выше), то внешнюю политику России и до конца XIX в. трудно признать имперской.
При выяснении причин территориального роста России нельзя обойти вниманием и сторонников теории «благоприятных обстоятельств», согласно которой Россия шла к новым границам, как только для этого подворачивался удобный, с точки зрения ее правителей, случай, а также мнение тех историков, которые указывают на личную заинтересованность честолюбивых представителей правящей элиты в завоеваниях, приносящих им славу, укрепление международного авторитета, награды и т. п.87 В ответ на столь легковесные теории А.В. Игнатьев на одной из международных конференций подчеркнул, что «имперская экспансия в России не диктовалась исключительно волей монархов», и в очередной раз обратил внимание на сложности «геополитического окружения» страны88.
Большой интерес в связи с этим представляет работа американского историка Хью Рэгсдейла, в которой приводятся свидетельства находившихся в России европейских дипломатов о политических настроениях русской элиты в XVIII в. По этим сообщениям, большинство русских дворян в 1730-1740-х гг. заявляли, что им «не нужны дальнейшие расширения территории» и «России было бы намного лучше... ограничиться защитой своих собственных территорий». А в 1786 г. французский посол писал, что и у «русских министров» их «тайные желания клонятся к миру, поскольку "война и завоевания не обещают им никакой выгоды... Только несколько генералов и молодых офицеров, – уточнил посол, – хотят войны, которая, возможно, обещает им славу и продвижение по службе"». В начале же XIX в. главы внешнеполитических ведомств – и Н.И. Панин, и В.Н. Кочубей – «доказывали, что Россия уже обладает значительно большей территорией, нежели та, на которой она способна организовать эффективное управление... и что интересы ее будут гораздо лучше соблюдаться путем сохранения мира...»89
Отрицать роль субъективных факторов в истории, конечно, нельзя, однако трудно себе представить, чтобы они определяли внешнюю (да и любую) политику какой-либо страны на протяжении многих столетий. История не знает таких примеров. А для выяснения главных причин территориальной экспансии России вполне достаточно тех объективных обстоятельств, о которых шла речь выше.
* * *
В условиях постоянной военной опасности являлось неизбежным отвлечение на нужды обороны страны большей части получаемого в стране совокупного прибавочного продукта, замедлявшее темпы ее социально-экономического развития, и высокий уровень ее милитаризации в целом. Российское государство с момента своего возникновения практически постоянно находилось в весьма сложной внешнеполитической ситуации, порой ставившей под сомнение само его существование, и не могло себе позволить такую «роскошь», как долгосрочные (на века) и четко сформулированные экспансионистские цели.
Римляне открыто претендовали на то, чтобы их государство стало единственным во вселенной, совпадающим по своим размерам со всем цивилизованным миром. Аналогичной была и китайская имперская традиция. Создатели кочевых империй верили в данное им Небом (Тэнгри) божественное предназначение покорить весь мир90. В России отвлеченные идеи, подразумевающие экспансию ради экспансии, просто не могли прижиться. Приоритетные внешнеполитические задачи, стоявшие перед правящими кругами России, в каждый исторический период, в каждый конкретный промежуток времени были сугубо конкретными и разными, определяясь сцепкой вполне конкретных, наиболее актуальных в тот или иной момент обстоятельств.
Так, до 1517-1521 гг., когда еще действовал заключенный Иваном III дружественный договор с Крымским ханством, во внешней политике Москвы ведущим было западное и юго-западное направления («Литва»), С 1521 г. до начала Ливонской войны приоритетным для Русского государства являлось восточное и южное направления внешней политики. От Ливонской войны до Смуты Россия вынуждена была вернуться к решению внешнеполитических задач, стоявших перед ней еще в конце XV в., и прежде всего, стремилась вернуть земли, захваченные Речью Посполитой. В 30-40-х годах XVII в. западное направление внешней политики вновь сменяется на южное, что диктовалось необходимостью сосредоточить все силы для отражения татарских нападений. Снижение татарской активности на юге позволило в 50-е годы XVII в. опять переориентироваться на запад, где одной из самых приоритетных задач стала борьба за Украину. Одновременно происходил мощный рывок на восток – в Сибирь. Во второй половине XVII в. вплоть до Азовских походов Петра I внешняя политика России была главным образом ориентирована на юг и юго-запад. Принципиально геополитическая ситуация изменилась с началом Северной войны, когда Петр I угадал наиболее благоприятный момент для нового поворота внешнеполитической активности России на запад – в связи с неизбежным крахом авантюристической политики Карла XII.
«Таким образом, – делает вывод Г.А. Санин, – как минимум XV и XVI века были тем временем, когда во внешней политике России преобладало решение национальных задач, а во второй половине XVII века возникают лишь предпосылки к новому качеству, реализованные далеко не сразу. Последовал еще целый период перерастания в имперскую политику...»91 (Напомню, что имперская внешняя политика проявляется, прежде всего, в экспансии, не связанной напрямую с обеспечением безопасности государства и отстаиванием каких-то жизненно важных для него позиций и интересов.)
В западной (а в последние два десятилетия и в отечественной) публицистике и историографии нередки мнения об «извечной», особой, какой-то «повышенной» агрессивности, присущей, якобы, именно русскому имперскому началу. Констатируя тот факт, что геостратегическое положение России было гораздо более уязвимым, чем у ее соседей (следствием чего и явилась милитаризация жизни страны и самодержавная форма правления ею), многие наши западные коллеги тем не менее дают имперской политике России весьма суровые характеристики. И если, например, американский профессор Теодор Тарновски считает возможным отметить, что «и расширялась-то Россия не имперским путем экспансии, а, скорее, выполняя задачи охраны своих рубежей»92, то его знаменитый соотечественник профессор Ричард Пайпс и немецкий историк А. Каппелер, отражая гораздо более распространенное на Западе мнение, категорически не приемлют «оправданий» территориальной экспансии соображениями обороны или необходимости получить выход к морям и характеризуют цели российской внешней политики как «агрессивные» применительно уже к XVI в.
«То, что такие акции были основаны на необходимости обеспечить безопасность России, принадлежит к традиционному арсеналу оправданий колониальной экспансии», – пишет Каппелер93. А Пайпс, признавая, что «ни у одной европейской страны не было таких длинных и уязвимых границ», как у России, вместе с тем заявляет: «Поскольку новые завоевания всегда можно оправдать необходимостью оборонять старые, – классическое оправдание всякого империализма, – объяснения такого рода вполне можно отбросить; логическим завершением такой философии является завоевание всего земного шара... За высокими лозунгами "национальных задач" скрывалось на самом деле вполне тривиальное стремление к захвату чужих богатств для удовлетворения ненасытного аппетита России на землю и попутного упрочения позиций монархии внутри страны»94.
Э. Каррер д'Анкосс по существу признает в целом оборонительный характер тех войн, которые на протяжении столетий вела Россия. Как полагает французская исследовательница, «за единство формирующегося Русского государства» велись завоевательные войны с «государствами, угрожающими этой зарождавшейся России»: Золотой Ордой на юге, Ливонией и Польско- Литовским государством (Речью Посполитой) на западе, а одержанные в ходе этих войн победы «разжали тиски, в которых находилось молодое Российское государство». По мнению Каррер д'Анкосс, «завоевательная имперская политика» России была оправданна «интересами безопасности государства», а «насущной необходимостью для всех русских царей начиная с Ивана Грозного» было «решение вопроса уязвимости границ», так что завоевания Сибири, Восточной Украины и ханств Золотой Орды «отвечали самым насущным требованиям безопасности». Уже тогда, считает Каррер д'Анкосс, «Россия не могла выбрать по своей воле, в каком направлении продвигаться, поскольку она была окружена государствами, которые либо хотели взять над ней реванш, как монголы, либо преградить ей путь к морю и к Западной Европе». А «начав раздвигать границы, ни государство, ни царь уже не допускали возможность торможения этого территориального расширения, поскольку малейшая остановка на этом пути, самая кратковременная пауза сразу вызывали резкие выступления со стороны недавно побежденных противников... Российское государство вынуждено было постоянно жить на осадном положении и беспрестанно готовить новые способы выхода из этой осады...» Вывод Каррер д'Анкос однозначен: «У России без империи было мало шансов выжить. Но империя, которая ее спасала, вызывала одновременно нетерпимость со стороны ее соседей». В то же время, отметив, что территориальное расширение России, осуществляясь преимущественно силовыми методами, происходило также путем «освоения безлюдных земель», а в «некоторых случаях, как с Украиной и Грузией, вхождение новых государств в Империю происходило с их согласия», Каррер д'Анкосс неожиданно называет Российскую империю ...«агрессивным государством» и к тому же «настоящей колониальной империей»95. Представляется, что этот вывод противоречит всей логике предыдущего изложения.
Новосибирские историки Р.С. Васильевский и Д.Я. Резун тоже обратили внимание на эту особенность западной историографии: «Колонизационные процессы... в малых или больших масштабах были присущи всем европейским народам, они легли в основу образования почти любой нации, но вывод об "агрессивности" подобного исторического движения делается только для России»96. Г.А. Санин объясняет столь односторонний подход к внешней политике России русофобией, характерной для западного мировоззрения и обусловленной «отчасти непониманием (цивилизационные отличия), а в еще большей мере страхом перед возможностями огромной и быстро растущей страны», и приводит мнение академика Д.С. Лихачева, полагавшего, что «ни одна страна в мире не окружена такими противоречивыми мифами о ее истории, как Россия...»97.
Русофобия в западноевропейской историографии имеет глубокие корни. Д.А. Карнаухов видит их в польских исторических сочинениях конца XV – начала XVII в., направленных на оправдание и обоснование антирусской политики Польско-Литовского государства не только в глазах собственной элиты, но и других европейских стран. «Благодаря публикациям трудов польских историков на латинском, немецком и итальянском языках, – пишет Карнаухов, – в странах Европы была воспринята именно "польская" точка зрения на историю Руси и ее взаимоотношений с другими странами и народами, что стало одной из причин формирования негативного образа России в европейской историографии Нового времени»98.
