Разыскав коменданта, я явился вместе с ним к Верховному.
- Полковник, - обратился к нему последний, - послезавтра прибудут сюда иностранные корреспонденты. Они хотят познакомиться с текинским полком. Выведите эскадроны в поле и покажите им эскадронное ученье. Хан вот говорит, что у вас есть джигиты-виртуозы, поэтому не мешало бы показать им и джигитовку, - закончил Верховный.
Громко щелкнув шпорами, Эргарт вышел.
Доложив о просьбе ротмистра Шапрона, приехавшего из Петрограда от ген. Алексеева и желавшего повидаться с Верховным, я вышел снова в коридор, в котором уже никого не было, и бросился на скамейку.
Чутствую, как нервы постепенно успокаиваются, и закрываю глаза.
Внезапно пришел в себя - около меня стоит Верховный и спрашивает:
- В чем дело, Хан, не больны ли вы?..
Вскочив со скамейки, отвечаю:
- Никак нет, Ваше высокопревосходительство.
- У вас усталый вид, ну, ничего, потерпите немного... Вы сами знаете, в каком положении мы здесь находимся. Потерпите, пожалуйста. Эти два письма прошу передать по назначению. Ну, с Богом, Хан.
Сказав это, Верховный удалился в свою комнату.
Иду по коридору, который оживляется. Открываются двери, подходят люди, слышу возгласы:
- Хан, дорогой... Дорогой Хан...
Получаю письма.
От Эрдели, Кислякова, Родионова, Пронина, Романовского, Маркова и других...
Голодный и холодный, бросаюсь на заднее сиденье машины и мчусь в Могилев...
- Г-н поручик, приехали!
Слышу голос шофера, он улыбается...
- Вы хорошо спали!..
Голос шофера-солдата разбудил меня. Придя в себя, я заметил, что я уже в Могилеве во дворе Ставки. Голодный и холодный и в высшей степени нервный, но бодрый духом, я отправился к себе. Было 10 часов вечера, когда я вошел в свой номер, где сидел и ожидал меня полк. Кантбеков. Он крепко обнял меня и помог снять шинель и ятаган.
Он сообщил мне, что у него в комнате ждут меня корреспонденты из Москвы, генералы, офицеры и дамы. Все они хотят видеть меня и поговорить со мной... "Пойдем ко мне!" - просил он.
Поговорив и пообещав каждому из них оказать мое содействие, в 12 часов ночи я вернулся из комнаты полк. Кантбекова к себе. Глядя на меня и ловя своим инстинктом мое душевное состояние, мой верный вестовой Фока просит меня немного отдохнуть и покушать.
- А что у тебя есть пожевать? - спрашиваю я.
- Ваше благородие, г-н полковник (хозяин штабной столовой) прислали вам очень вкусный обед и горячий ужин, а кроме того вот этот пакет, - заканчивает он, подавая мне пакет, в котором оказались очень вкусные пирожки, начиненные мясом, рыбой, рисом, приготовленные заботливыми руками жены и дочери полковника. Эта очень милая семья всегда заботилась о Верховном и обо мне, балуя нас своим кулинарным искусством домашнего производства.
Разложив все это на стол и подкрепившись хорошей дозой Спотыкача, мы с Кантбековым взялись за еду.
- Хан, дорогой, я ждал тебя, чтобы поговорить с тобой по весьма важному делу, - говорит Кантбеков за чаем.
Хочу заметить, что Кантбеков - магометанин из Дагестана, участник нескольких боев, георгиевский кавалер, пять раз раненый, состоявший в союзе Георгиевских кавалеров, до фанатизма преданный идее Верховного и ему самому, брошенный Керенским в Быхов, теперь освобожденный по болезни, находился помощником подполк. Новосильцева, тоже освобожденного из Быховской тюрьмы. Он жил со мной рядом в одной из 32-х комнат, отведенных Ставкой для офицеров и их семейств.
- Ты, дорогой мой, устал и вид твой не хорош, но, принимая во внимание отношение и доверие великого патриота Корнилова к тебе, я хочу тебя поставить в курс дела. Так вот что: у тебя в полку не все обстоит благополучно. Там идет форменное брожение и разногласие. Я боюсь, что эта зараза может переброситься в Быхов. Повидайся, пока не поздно, с Ураз Сердаром. Ты, ведь у нас, узников, единственный человек, на которого мы смотрим с верой и надеждой. Баллар Яранов, вахмистр 4-го эскадрона, был здесь. Я с ним поговорил и посоветовал немедленно повидаться с тобою в Быкове, так как он не застал тебя здесь, - закончил полк. Кантбеков.
Был час ночи. Кантбеков ушел, а я пошел спать, собираясь с мыслями, что делать завтра, как меня встретит новое солнце и что меня ждет.
Ровно в восемь трещит телефон - меня зовут в дежурную часть ставки, к дежурному генералу. Вручив письмо ген. Духонину, а через него ген. Алексееву, который находился в Петрограде, вручив по назначению письма заключенных и успев вручить письмо ген. Бартеру, я отправился к дежурному генералу. Было 11 часов утра.
Тонкий, низенького роста, весь издерганный, нервный, с желтым смятым лицом, генерал обращается ко мне:
- Хан, завтра, в 9 часов утра выедут в Быхов иностранные корреспонденты. Вы и Квашнин-Самарин будете сопровождать их. Я дал офицеров-переводчиков из штаба, чтобы облегчить им разговор с текинцами. А пока повидайтесь с комендантом, - заканчивает он, пожимая мою руку. Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, он бросает: - Передайте, пожалуйста, привет Быховцам.
Я вышел от дежурного генерала и направился прямо в Луполово, в расположение 4-го эскадрона, который оставался в Могилеве со всем своим штабом и всем хозяйством.
Командира полка не было. Он со своей женой жил в Могилеве, а Ураз Сердар, помощник командира полка, жил в Луполове со своими людьми. Поговорив о полковником, Георгиевским кавалером Ураз Сердаром, передав ему приказание Верховного и переговорив с офицерами-текинцами 4-го эскадрона в присутствии Ураз Сердара и объяснив им очень толково о положении Быховцев и о благодарной роли полка, несущего охрану беззащитных людей, я просил их, как сынов рыцарей, не поддаваться агитации обозников, Георгиевцев и агитаторов, а также дьявольскому плану Керенского. «Все они стараются, чтобы мы подпали под их влияние и, продав себя за презренный металл, нарушили нашу Туркменскую честь, подвергая себя проклятию наших Туркменских предков-рыцарей. Сейчас оставить без нашей помощи беззащитных и невинных людей, бежать на Персидскую границу, где нас ждет не честь, а позор! Верховный, зная святость традиций Текинцев, ждет подвига от вас. Подвиг Текинца против неприятеля знал Государь Император и вся Россия, но наш последний подвиг - защищать людей от их недругов - да знает наше потомство. Нося на груди вот эту эмблему, знак чести воина и храбрости, преданности родине (я указал пальцем на. Георгиевский крест, пожалованный рукой Государя), мы не должны спрятать его в карман, а должны гордо и с достоинством выйти с честью из создавшегося положения, а не ронять честь Туркмена».
- Хан Ага, если полк не захочет исполнить свой долг, то я один остаюсь с тобой и с Быховцами, - сказал взволнованный Танг Ататар Артиков - Георгиевский кавалер,
- Вот, господа, слышали, что сказал Хан, нам надо сплотиться и довести дело до конца. Сын мой, мы не Георгиевцы и мы не оставим генерала Корнилова. Иди, работай, мы с тобой, - сказал седой старик, отец Текинцев - Ураз Сердар.
Я, счастливый, удостоенный их вниманием, зараженный их верой, с возвышенным духом поехал в штабную столовую, которая кипела, жужжала, как пчелиное гнездо. За одним столом я видел девять генералов , один из которых, ген. Драгомиров, позвав меня, спрашивал, как попасть в Быхов. Потом пошли рукопожатия с офицерами, отнимающие время обеда.
Опять полковник спас меня, уведя меня в свой кабинет.
Быстро покушав и летя на вокзал за газетами, в ставку за письмами и в свою комнату за пакетами, оставленными дамами и знакомыми, я прибежал к машине, в которой уже сидел Ксения Васильевна, одетая в каракулевое пальто с большой муфтой, м-м Лукомская, адъютант ген. Деникина капитан Малинин и два офицера штаба.
Все тронулись в путь. За неимением места я ехал на подножке автмобиля. Дул резкий ледяной ветер, он резал мое лицо. Руки окоченели, но ничего, через 55 минут мы уже были перед воротами Быхова.
По прибытии в Могилев, в 9 час. вечера я отправился на квартиру к Фон Кюгельгину, командиру Текинского полка. Он жил в очень уютной квартире в обществе жены.
Принял он меня очень сухо. Глядя на меня в упор своими холодными глазами, задает вопрос:
- Ну, что твой генерал? - и долго ли я буду ворочать судьбой полка.
- Верховный чувству…
- Не называй его Верховным. Он уже не Верховный, - обрывает меня он. Затем, не давая ответить на вопрос, задает еще другой вопрос – успел ли я побывать в полку и знаю ли я, что по приказанию Керенского полк будет переброшен в Ахал.
- Г-н полковник, судьба полка не в моих руках, а в руках Текинского полка.
- Ну, довольно философии. А вот скажй мне лучше, знает ли твой генерал о телеграмме Керенского?
- Да, он знает и просит прибыть к нему послезавтра, захватив с собой телеграмму, - отвечаю я. Жена, сидевшая на диване и занятая вязаньем, бросает взгляд на мужа; у нее в лице появляется вопросительный знак.
- Хорошо! Я сам собирался было ехать туда, а вот скажи лучше мне, как туда попасть. Не может ли мне облегчить комендант Ставки получить для поездки туда и сюда машину? - и, глядя на жену, бросает не дожидаясь моего ответа: - не хочешь ли прокатиться?
- Нет, лучше ты поезжай один, чего доброго генерал арестует тебя и меня за неприятную новость.
- Г-н полковник, в мое распоряжение комендант ставки предоставил машину, буду рад помочь вам, - отвечаю я.
- А, вот как! Смотри, держись на этой высоте, никто из нас не может дойти до нее, говорит он и, беря меня за плечи, жмет мою руку и, сказав: "с Богом!", отпускает меня.
Я направляюсь к двери под взглядом полковника и его жены.
- Значит, ты заедешь за мной в 10 утра, - бросает он мне в спину. Ответив утвердительно, шаркнув серебряными шпорами, пулей вылетало на улицу.
Когда я вернулся к себе, Фока сообщил мне, чтобы я немедленно прибыл в ставку. Лечу. Там в 1-й Ген.-квартирмейстерской части советуют мне немедленно ехать в Быхов и вручить пакет Верховному.
В 12 час. ночи с наполненным письмами и газетами харжумом я прибываю в Быхов; как дед мороз, с харжумом на плече поднимаюсь по скудно освещенной лестнице на второй этаж. Я был уверен, что все спят, но нет - одного крика: "Хан!.." было достаточно, чтобы меня окружили плотным кольцом люди, кричащие: "Хан, дорогой, что для меня?"... "Дорогой Хан, какие новости? И зачем в такой неурочный час?" и т.д.
На крик, шум людей выходит Верховный.
Весь галдеж как ножом отрезается, и все жмутся к стене.
Верховный, глядя на меня с удивлением, произносит только два слова:
- Здравствуйте, Хан. Идемте.
Входим в его комнату. Кладу мою переметную сумку на диван. Он задает мне вопрос. Голос озабочен.
- Почему в такой поздний час? Все ли благополучно?
- Все обстоит благополучно, ваше превосходительство, Иншала, все будет хорошо.
Глядя очень недоверчиво в мои глаза, задает мне вопрос:
- Видел ли Духонина? Побывал в полку?
Ответив подробно о том, что знал в ставке и о мнении полка, я стараюсь успокоить его, но он, все еще недоверчиво глядя на меня, спрашивает:
- Как вы, дорогой Хан, думаете и уверены ли вы, как вы говорите о полке, останутся ли они с нами до конца? Не подкупят ли их агитаторы Керенского через обозников или же через Георгиевцев?
Я хочу написать письмо в Петроград, прося денежную помощь как для нас, так и для Текинцев с их семьями, но я ждал вас, чтобы узнать ваше мнение. Но, дорогой Хан, спасибо вам, что успокоили нас. Мы вам верим, Хан. А теперь, пожалуйста, попросите ко мне ген. Лукомского и Деникина.
Когда я отворил дверь Верховного, то нос к носу столкнулся с Лукомским, его живот вошел раньше, чем хозяин.
На противоположной стороне от комнаты Верховного спиной к стене стоял ген. Деникин в обществе ген. Романовского и Маркова; недалеко от них стояли в группе ген. Кисляков, Ванновский, Эрдели, Эльснер и другие.
Заметив мое движение к нему, ген. Деникин, не говоря мне ни слова, вошел в комнату Верховного. Я, окруженный тесным кольцом, стал отвечать на вопросы томящихся и усталых людей, переживающих весьма тягостные дни и минуты, ожидающих в каждый момент неприятную новость. Они отпускали весьма нецензурные слова по адресу Керенского, называя его трусом, негодяем, предателем родины и т.д.
- Этот предатель и трус убежит, предав в руки большевиков Россию и нас, - кричал Иван Александрович Родионов.
- Надо послать телеграмму этому мерзавцу, чтобы он не якшался с большевиками, ставленниками немцев, и освободил, пока не поздно, патриота, генерала Корнилова, - кричал прапорщик Никитин.
- А Хан будет с нами до конца, неправда ли, дорогой Хан, - спрашивал меня А.Ф. Аладин, пытливо глядя на меня и желая знать о моем визите в такой поздний час.
- Эй, вы, давайте-ка попрыгаем, - кричал, заглушая всех своим тенором, ген. Марков, вызывая по фамилиям тех, кто принимая участие в его чехарде, этим самым вносил свежую струю в жизнь мрачно настроенных людей. Потом, оборачиваясь к Романовскому, он сказал: - Ну, Ваня, пойдем, поддержи желание товарищей. Не хотите ли и вы с нами, ваше превосходительство, - обратился он к дряхлому ген. Эльснеру.
Тот, не расслышав хорошенько, переспросил: "Что?"
- Да попрыгать, ваше превосходительство!
Но генерал Эльснер костлявой рукой с папиросой в длинном мундштуке отмахивался от такого марковского предложения. Люди хохотали.
Вышел ген. Лукомский и, увидев меня в толпе узников, крикнул:
- Хан, пожалуйте сюда! - и со мной вместе вошел в комнату Верховного.
- Вот Хан, спросите сами, Антон Иванович, - сказал Верховный, когда я вошел в комнату.
- Хан, вы передали Кюгельгину приказание Лавра Георгиевича, и каково настроение ваших людей? - задал мне вопрос Деникин.
- Ваше высокопревосходительство, полк. Кюгельгин прибудет сюда послезавтра, а относительно моих людей я уже доложил Верховному все, что знал.
- Нет, Хан, лучше повторите все, что вы мне сказали, - сказал мне Верховный, удивляя меня. Я тогда подозревал, что Деникину нужны были сведения для его мемуаров и что он хотел слышать и знать все подробно от меня. Я сказал о решении джигитов 4-го эскадрона и о том, что думает полковник Ураз Сердар.
- А какое еще их желание? - перебил меня ген .Лукомский.
- Послезавтра сюда прибудет полк. Ураз Сердар, и вы, ваше пр-во, изволите спросить его обо всем, доложенном мною сейчас. Я уверен, что он поддержит и подтвердит все, что я сообщил в моем докладе, - закончил я, чувствуя себя очень усталым и нервным, а самое главное - думая, что они, говоря со мной и уверяя, что мне верят, в то же время что-то подозревают.
- Ну, дорогой Хан, спасибо вам. Дай Бог, чтобы вышло так, как вы сказали нам. Мы вам верим, и мыслящая Россия не забудет вас, текинцев, - проговорил Лукомский.
- А вы, Хан, передали Кюгельгину, чтобы он захватил с собой документы Керенского? - сказал ген.Деникин.
- Ваше превосходительство, ген. Дитрикс пишет, что ген. Духонин берет на себя заботу о текинцах, - сказал Лукомский, преподнося полученное от Дитрикса письмо Верховному.
- Да, да, Духонин мне обещает, - сказал Верховный.
- Разрешите, - сказал Деникин и вышел из комнаты. Я вышел за ним. Он услышат собой мои шаги и остановился, спросив:
- Вы ко мне, Хан?..
- Так точно, ваше высокопревосходительство, - и передал ему бутылку водки, посланную ему его адъютантом Малининым. Поблагодарив меня, он подсоединился к ожидавшим его генералам Романовскому и Маркову, с которыми вместе отправился в свою комнату.
Было 2 ч-са ночи, когда я постучал к Верховному, прося его о разрешении отбыть в Могилев.
Услышав знакомое слово: "Войдите", я вошел к нему. Он сидел за столом профилем ко мне и что-то писал.
- Ваше высокопревосходительство, разрешите мне уехать в Могилев. Завтра в 9 часов утра я должен выехать сюда с иностранными корреспондентами, - сказал я.
- Хорошо, Хан, дайте мне закончить это письмо, - сказал он, не глядя на меня и не отрываясь от своей работы.
Я вышел в коридор, который постепенно оживал. Люди искали меня для передачи различных устных и письменных получений к своим родным и зкакомым. В это время дверь из комнаты Верховного открылась и на порого ее показалась его фигура. Галдеж, царивший в корридоре, прекратился, как срезанный ножом, и наступила полная тишина. Верховный, подойдя ко мне, произнес:
- Господа, не задерживайте Хана, он должен уезжать в Могилев и через каких-нибудь 5-6 часов снова быть здесь. Хан, когда кончите с ними, пожалуйста, зайдите ко мне, - и, сказав это, он вернулся в свою комнату.
Покончив с поручителями, я зашел проститься к Верховному. Он мне вручил письмо на имя Духонина и затем сказал:
- А вот это письмо от моей семьи. Она очень довольна, что вы со мной и посылает вам поклон. Вот рука Юрика, - улыбнулся он, показывав мне в конце письма на какие-то китайские знаки, намалеванные рукой сына, из которых я понял только первые слова: "Дорогой папа, мы слава Богу..."
Верховный, свернув письмо, положил его в бумажник. На мой вопрос, как они устроились и не дойдут ли до них щупальцы товарищей, он ответил, что Голицын пишет ему, что он устроил их в безопасном месте.
- Я очень рад, Хан, что он доехал до Москвы благополучно и находится среди своих людей.
Сказав это, он точему-то опять вынул письмо и, развернув его, впился в строки, написанные любимой рукой его друга жизни.
Быть может, глядя на письмо, вспоминал он теперь о разных мимолетных минутах, проведенных вместе, утешая друг друга в черные дни в ставке, а также он думал, наверное, о том, сбудется ли его мечта еще раз встретиться с ними. Верховный очень глубоко погрузился в думы. Мне показалось, что он отдыхает, успокаивается, уходя далеко от неприятной сложной обстановки, в которой он сейчас находился, сознавая свою ответственность за всех узников. Он совсем забыл о моем присутствии, и, глядя на его профиль со впившимися в письмо глазами, я не хотел выводить его из этого положения. Вдруг, как бы проснувшись от глубокого сна, он говорит:
-А... Хан, дорогой, извините, что я вас беднягу задержал.
- Ваше высокопревосходительство, разрешите передать вашей семье мою благодарность за память обо мне, а также прошу вас передать Таисии Владимировне и Наталии Лавровне, что я с вами и буду до последней минуты жизни. Свое обещание, данное им, я не забыл и не забуду.
Верховный улыбнулся.
- Хорошо, дорогой Хан, я исполню вашу просьбу. Иншала, все будет хорошо, не правда, ли, Хан? Мы вам верны и признательны за вашу преданность общему делу.
Сказав это, он очень сладко зевнул, прикрыв вот рукой, а потом встал и, подняв руки и выпрямляя свое тело, отпустил меня, сказав:
- С Богом, Хан!
Я вышел - было 4 часа утра. В 5.30 я уже был у себя в комнате, принял ванну и, выпив чашку чая, ровно в 8 часов собираюсь выходить, но, глядя на Фоку, вижу, что он что-то хочет сказать.
- Фока, пальни! Что у тебя, барышни, а?..
Фока смеется и краснеет, говоря:
- Ваше благородие, и это было, но главное не то.
- Говори, Фока..
- Ваше благородие, в 10 часов ночи полковник Новосильцев и штабс-капитан Иоль принесли ящик гранат, четыре револьвера Маузер в деревянных кобурах, 8 наганов и два маузера карманного образца с патронами и велели, чтобы вы доставили их в Быхов, - закончил мой денщик.
По мере того, как он докладывал, мои глаза стали шириться, как океан, от ужаса.
- А где же этот смертельный багаж?
- Положил под вашу кровать.
- Почему ты, дурак, не предупредил меня, когда я вошел сюда? Сейчас же убери их отсюда. К чёрту. Лучше положи их под кровать Кантбекову, пусть он первый взлетит на воздух, а не я с тобой, - сказал я, думая, что Новосильцев и Иооль принесли их по совету Кантбекова - моего соседа, который в это время беспечно спал, не подозревал, что я очень сердит на него и хочу за его медвежью услугу взорвать его первым.
- Ваше благородие, я привел их в порядок, и они не опасны, вы их свободно можете везти до Быхова, - говорил опытный артиллерист Фока.
Гранаты были английской фабрикации, похожие на ананасы и очень хорошо упакованы, их было 40 штук. Один маузер с деревянной кобурой и 200 патронов к нему я оставил для себя.
Вручив письмо Верховного, адресованное на имя ген. Духонина, его адъютанту Невскому, я на первой машине (их было четыре) отправился в штабную столовую, у входа в которую стояли уже наготове иностранные корреспонденты и один русский офицер, фамилии которого я не помню. Полк. Квашнин-Самарин со своим адъютантом прапорщиком Лузиным, говорившим по-французски, и подполк. Тимановский, командир Георгиевского батальона, со своим адъютантом шт.кап. Кудининым и я ехали впереди, чтобы остальные машины ориентировались по нашей машине.
В 10.30 утра, когда мы подъехали к Быхову, то еще издали нашим глазам представились славные Текинцы в конном строю. Они, как хорошо и правильно, опытными руками нанизанные на нитку жемчуга, стояли в идеальном порядке в конном строю. Высокие стройные джигиты в своих малиновых халатах, вооруженные стальными пиками и винтовками за спиной, с ятаганами в дорогих оправах на боку, сидели на своих знаменитых тонконогих англо-арабах, которые по быстроте равны дикой козе, легкости воздуха и гибкости стали ятагана, и которые, чуя важность момента, храпя и нервно, как струнами, перебирая тонкими ногами по мерзлой земле, то и дело направляя свои ножницеобразные уши в сторону гостей, ожидали сигнала трубача.
Касалось, и небо очень сочувственно отнеслось к моменту, усилив свою синеву, чтобы на этом фоне еще красивее, ярче и величественнее выделялись фигуры сынов далекой Азии, которые только несколько месяцев тому назад высоко, крепко держали штандарт Великой Империи и без страха, гордо шли в кровавый бой за свою родину Россию. Теперь, в черные дни смуты, оставаясь верными присяге Ак Падишаху и традиции своих предков, говорящей о том, чтобы не предавать того, кто ищет у тебя защиты и не менять честь туркмена на золото предательства, они продолжают служить, охраняя от черни беззащитных, чистых патриотов и верных сынов родины во главе с их Великим Бояром, брошенных в тюрьму нечестным трусом и предателем Керенским.
Машины остановились на шоссе, и мы все пешком направились по мерзлой, покрытой инеем земле к месту стоянки полка.
Полковник Эргарт, командовавший двумя эскадронами, сделав салют, подъехал к нам, спешился и присоединился к нашей группе. Корреспонденты немедленно, вынув свои блокноты, облепили Эргарта, задавал вопрос за вопросом.
Особенно в этом отличился назойливый, как муха, нервный и расторопный маленький и щупленький француз.
В противоположность ему хладнокровный, умеренный в своих движениях, высоко ценящий свое достоинство, очень эксцентричный, но выдержанный и расчетливый, знающий, чего он хочет, англичанин держится пока в стороне, но его холодные глаза не отрываясь впились в Текинцев.
Очень пылкий в своих разговорах, но вялый в движениях, раб иллюзий, одаренный величайшей долей самолюбия и принимающий близко к пылающему сердцу все, что видит и слышит, итальянец, часто хватая Эргарта за локоть, что-то писал.
Весьма сдержанный, с почти закрытыми узкими глазами, как бы не замечая своих коллег, но в то же время видящий и слышащий больше всех и как раз именно то, что ему нужно, - не волнуясь, не шевеля ни одним мускулом своего лица и почти не обращаясь с вопросами к своему переводчику, сосредоточенно и деловито строчил на своем языке японец.
Задавая вопросы шутливого тона, веселого характера, душа на распашку, ежеминутно глядя на всех и часто мешая сербский и русский языки, торопливо писал серб.
- Сколько таких полков в Русской армии? - задавал вопрос японец.
- Почему их называют Ахал Текинцами и что за слово Ахал? - спрашивал серб, ставя в тупик переводчика, который очень неясно, в туманной форме и по возможности кратко объяснял, что Ахал - это такой народ в Азии, и тому подобную чушь.
Я молчал: ведь чем больше чуши, тем интереснее, и тем популярнее становятся корреспонденты, а бумага все терпит.
Взяв за рукав Эргарта и отведя его в сторону, англичанин спросил его о количестве людей в полку, как и чем вооружены всадники и имеет ли полк легкие скорострельные пушки, когда люди находятся в спешенном строю.
После этих разговоров наступил, наконец, долгожданный момент. Трубач подвел коня полк. Эргарту, и он, заняв свое место, начал отдавать команду.
Первый эскадрон, сидевший на гнедых жеребцах, второй - на карих и часть третьего на серых начали плавно и красиво двигаться согласно сигналам трубача.
Очень стройно и легко в движениях проходили эскадроны перед зрителями. Когда кончилось ученье, эскадроны показали сцену атаки. Эшелонированные эскадроны, держа пики на перевес, со сверкающими ятаганами, крича: "Алла!", летели на своих гибких аргамаках прямо на зрителей, вызвав среди них панику.
После окончания этого номера Атчапара - скачки - началась джигитовка. Вмиг джигиты первого эскадрона и части второго расстались со своими халатами, оставшись в одних гимнастерках цвета хаки. Вот выделился Текинец - он летит на своем скакуне, держа голову на седле, а ноги в воздухе. За ним другой так слился с лошадью, что его нельзя было заметить, и зрители спрашивали недоуменно, почему лошадь без всадника, а когда его лошадь проходила мимо зрителей, то текинец, снявшись из-под брюха лошади, внезапно оказался в седле, что страшно озадачило всех. Вот летит третий, сверкая своим ятаганом; ятаган, подброшенный в воздух, светит, как полумесяц. Он его ловит сперва правой рукой и режет воздух рубкой, потом снова подбрасывает, ловит левой рукой и снова рубит влево. Четвертый летит и затем, держась за луку седла, на ходу соскакивает с коня, касается носками ног земли и снова, взлетая, садится в седло для того, чтобы в следующий момент показать тот же прием с левой стороны. А вот летит джигит - он "ранен" и падает с лошади, распластавшись на земле; лошадь останавливается, как вкопанная, и сторожит своего всадника. За ним летит другой и, не слезая со своего жеребца, на скаку подхватывает "раненого", кладет его поперек своего седла и летит дальше. За ним, не отставая, несется лошадь "раненого"...
Наконец, все это, сопровождаемое охами и ахами зрителей, кончилось при бесконечных аплодисментах, которых не слышали ни джигиты, ни я, стоявший в группе аплодирующих, так как их руки были в перчатках. Зато голоса: "вери гуд", "банзай", "мусье бьен", "карош", "трэ бьен" - ясно долетали до джигитов, показывая, что они произвели на иностранцев огромное впечатление. Корреспонденты были в восторге, глядя на людей и лошадей Российской конницы.
Особенно их интересовали знаки отличия джигитов. Один из них имел два георгиевских креста, а другой медаль и крест, полученные лично из рук Государя за дело под Черным Потоком в 1915 году.
Все поле кричало "ура", и местные жители Быхова, никогда не видевшие джигитовки, сопровождали всадников до села, места стоянки полка.
Храп усталых лошадей, громкие разговоры вспотевших джигитов и восторженные крики посторонних зрителей наполняли поле.
Когда мы все гурьбой дошли до своих машин, то одного корреспондента не оказалось - это отсутствовал юркий француз. Оказалось, что при содействии полк. Тимановского он успел юркнуть в тюрьму. Он в одно мгновение успел повидаться с "мосье женераль Корнилофф" и возвращался оттуда, выполнив свою миссию, повидавшись с Верховным. Он начал делиться своими впечатлениями с остальными, тоже желавшими побывать у Верховного, но вынужденных отказаться от этого ввиду того, что Квашнин не согласился на это, прося их не осложнять положение узников.
Тогда они, ходя вокруг тюрьмы, зашли в польский костел. В это время узники, столпивпившись за решеткой, с завистью смотрели на свободных людей. После выхода из костела они сели в машины и уехали в Могилев, ибо было время обеда. Квашнин-Самарин, полк Тимановскии и я поднялись наверх. Они пошли навестить Деникина, а я - к Верховного, которого застал в обществе Аладьина. Они разговаривали.
При виде меня Верховный, с желтым лицом и горящими глазами, слегка взволнованный, обратился ко мне с вопросом:
- Ну, как, Хан? Понравился им прием Текинцев?
Рассказав все, что видел и знал, я задал ему вопрос: - был ли у него корреспондент француз?
- Да, он хотел поделиться своим интервью со мной со своими коллегами, так ли я понял? - обратился он к Аладышу.
- Да, Лавр Георгиевич, - подтвердил тот.
- Ну что у вас есть, Хан, вручили ли вы мое письмо Духонину?
Ответив ему утвердительно, я хотел сообщить ему о том, что говорят англичане, но стук в дверь помешал мне.
Дверь приоткрылась раньше, чем Верховный оказал «Да», и на
пороге показалась полная фигура Деникина, произнесшего:
- Я думал, вас нет. Можно?
Деникин вошел в комнату в сопровождении какого-то офицера Ген. Штаба. Я вышел.
После того, как Деникин кончил свое посещение, я снова вошел к Верховному, чтобы попросить его разрешения на выезд в Могилев. Когда я вошел, то Верховный стоял у окна спиной ко мне, глядя на тюремный двор. Одна рука в кармане брюк, а другой он теребил подборок. Медленно вернулся он ко мне, смотря безразличным взором, углубленный в свои думы. Я стал около двери, не смея мешать ему.
Глубокий вздох, и потом, не отделяясь от окна, обращается ко
- Хан, посмотрите, сколько птиц налетело! Посмотрите, сколько их на земле И на деревьях. Смотрите, Родионов старается их ловить.
- Ваше высокопревосходительство, они собирают крошки от обеденного стола, их выбрасывают в это место, и они поэтому инстинктивно ловят время обеда и прилетают сюда, - ответил я.
- А! Да! - протянул он и подошел к столу.
- Ваше высокопревосходительство, иностранцы уже отбыли. Они уехали с неизгладимым впечатлением и восторгом от Текинцев, которые доказали на деле, что они в самом деле Текинцы, - сказал я, вызывая его на разговор.
- Хан, они очень наивны, или хотят это показать для отвода нашего внимания. Знаете, Хан, какой вопрос мне задал француз? - Мосье женераль, а какая ваша идея в случае смены Керенского? - А кто, по вашему, его сменит? - спросил я, - "Но - тот же народ, сменивший Царя..." - Моя идея служить народу. - "А если большевики?
- Большевики не народ. Это кучка интернационалистов, желающих захватить власть, обмануть русский народ, обратить его в рабство. Я пойду против этой кучки.
Кто-то постучал в дверь, и над разговор был прерван. Вошел Аладьин с какой-то бумагой в руке.
- А, готово, - сказол Верховный и, взяв бумагу из рук Аладьина, долго просматривал ее, спрашивая что-то у Аладьина, смотревшего в бумагу через плечо Верховного, потом вложил ее в конверт, заранее приготовленный Аладьиным, затем, сняв свое кольцо и приложив на капающий сургуч, поднос его к глазам, чтобы убедиться в ясности печати. После этого он вручил письмо мне, говоря:
- Хан, пожалуйста вручите это письмо ген. Бартеру, главе английской миссии. А.Ф., мне кажется, иностранцы чуют неблагонадежное положение Керенского, - сказал он, обращаясь к Аладьину.
- Он слетит, иного выхода для него нет, Лавр Георгиевич.
- Боже мой, до чего он довел Россию! - и тут же, глядя на меня, добавил: - Хан, пожалуйста, передайте Кюгельгину, чтобы он вместе с Ураз Сердаром явились сюда. Ну, с Богом, Хан, - сказал он и пожал мне руку.
- Дай Боже, чтобы свержение Керенского произошло после нашего ухода отсюда, Лавр Георгиевич, - долетели до меня слова Аладьина, когда они оба вышли и отправились в столовую. Верховный очень редко появлялся в общей столовой, получая в своей комнате обед, сервировадный Реджебом Тельгиевым, своим вестовым и денщиком, состоящим в этой должности со дня заключения Великого Бояра.
Полк. Эдвардс принимает меня очень любезно. Принимая от меня письмо Верховного, тщательно, через увеличительное стекло рассматривает печать, сравнивая ее с прежней печатью.
Разговор велся по английски.
- Садитесь, пожалуйста, Хан!
Я сажусь.
- Генерала здесь нет, он с Деникиным. Как генерал Корнилов?
- Все очень хорошо, спасибо.
- Вы хотите ответ сейчас же или зайдете потом? - говорит Эдвардс.
Я отвечаю незнанием важности письма Верховного.
- Все-таки я не понял и не понимаю, почему ген .Корнилов арестован. Какая цель Керенского держать генералов в арестном доме? - раздастся голос из угла комнаты сидевшего за столом английского офицера.
- Это длинная история, - бросает Эдварде. - Какая идея генерала Корнилова?
Я говорю, что ген.Корнилов против большевиков, если они возьмут власть в свои руки.
- Почему? _
- Потому что они интернационалисты и опасны не только для России, но и для всего мира, - говорю я.
- Они не представляют опасности для нас. Мы давно в нашей лаборатории изучаем бациллы Ленина, - говорит тот же голос. Эдвардс улыбается, пишет что-то.
- Будет ли оказана поддержка генералу Корнилову в случае его выступления против большевиков? - спрашиваю я.
- Очень трудно, почти невозможно. Наша рабочая партия против этого, - отвечает полк.Эдвардс.
"Предатели и торгаши! Обманутая, униженная и оскорбленная моя великая Родина Русь!" - думаю я и прошу разрешения удалиться.
Мне очень хотелось бы встретиться теперь с этим высокопарным, надменным и гордым британцем и спросить его о Ленинских бациллах, которые они, цивилизованные и культурные англичане, в 1918 году хотели изучать при помощи микроскопа.
В 1962 году эти бациллы почти слопали того страшного, рычавшего на весь мир английского льва, не оставив ему для самозащиты ни когтей, ни зубов, и угрожают его короне, которая тоже чуть-чуть держится, чтобы не слететь в бездонную пропасть!
Придет день, когда все недруги, оскорблявшие и унижавшие нашу родину Русь, пойдут, прося прощения, и этот день недалек, и имя его Возмездие.
За добро добром, а зло дважды будем платить.
Хан Хаджиев
6-го апреля 1962 г.
Мексика.
Хаджиев Разак Бек Хан (полное его имя было Байдаран-Хаджиев Надзар-Бек, но в списках Российской императорской Армии он упоминается именно как Хан Хаджиев Разак Бек) родился в Хиве в 1895 году. По окончании Третьего Московского Императора Александра II кадетского корпуса, он поступил в Тверское кавалерийское училище, которое окончил в 1916 году (8-й ускоренный выпуск). В чине корнета Хан Хаджиев 1 октября 1916 г. вышел в Нерчинский казачий полк, которым командовал войсковой старшина барон П.Н. Врангель. Но уже через две недели он был переведен в Текинский конный полк. На момент поступления его в полк, Текинцы стояли на отдыхе в городе Рашкове, поэтому Хан Хаджиев убыл в отпуск на родину. Принять участие в боях ему довелось после возвращения в свою часть в середине января 1917 г.
В 1917 г. распоряжением командующего 8-й армии генерала Л.Г.Корнилова из числа Текинцев был выделен отряд для охраны Штаба армии. Начальником отряда был назначен корнет Хан Хаджиев. Воинской дисциплиной, выдержкой и преданностью Хан Хаджиев заслужил доверие Корнилова и состоял в занимаемой должности вплоть до гибели последнего. Текинцы и их командир почти боготворили Корнилова. В их глазах он был «Улла Бояр» - «Великий Бояр» (именно так назвал свою книгу о Корнилове, вышедшую в Белграде в 1929 году, Хан Хаджиев). Текинцы осуществляли охрану «быховских узников» - генерала Корнилова и еще ряда офицеров и гражданских лиц (в том числе генералов А.С.Лукомского, А.И.Деникина, С.Л.Маркова), предательски арестованных Временным правительством по делу о т. н. «Корниловском мятеже». В Быхове Хан Хаджиев был доверенным лицом Корнилова, выполнял многие его поручения. Свидетельством верности Текинцев своему командиру является тот факт, что никто из них не поддался агитации Могилевского Совета и не покинул Быхов. В случае если бы это произошло, узников ожидала бы неминуемая расправа со стороны распропагандированной солдатской массы. 25 октября Временное правительство было свергнуто большевиками. Но при этом А.Ф.Керенский некоторое время оставался формально Верховным Главнокомандующим, а на посту его Начальника Штаба оставался генерал Н.Н. Духонин. Именно по его приказу 19 ноября 1917 г. были освобождены из заключения «быховские узники». А следующей ночью Текинский конный полк во главе с Л.Г. Корниловым походным порядком выступил на Дон, где уже зарождалось антибольшевистское сопротивление. Поход был крайне труден, «революционизированные» солдаты обоза разбежались, не хватало теплых вещей, оружия, патронов. В столкновениях с большевицкими отрядами было потеряно более половины состава полка. А всего до своей родины – Туркмении в конечном итоге добралось 100-150 человек. 30 ноября в деревне Нагара Корнилов отпустил Текинцев по домам, взяв с них клятву верности. Впоследствии, в начале января 1918 г. в Новочеркасск прибыла партия Текинцев, порядка сорока человек, которых Корнилов также отпустил по домам, выдав предварительно по 25 рублей на дорогу. До конца с Корниловым, которого по личной инициативе Хана Хаджиева Текинцы продолжали называть «Верховный» даже после передачи им командования Добровольческой армией генералу М.В.Алексееву, осталось 6 человек Текинцев и один киргиз из киргизского взвода полка, вошедших в его личный конвой и прошедших с ним весь путь, вплоть до самой гибели Корнилова 31 марта 1918 г. под Екатеринодаром. Нужно отметить и то, что генерал Корнилов очень ценил верных Текинцев и всегда разговаривал с ними на их родном туркменском языке.
После окончания 1-го Кубанского «Ледяного» похода Хан Хаджиев решил покинуть ряды Добровольческой армии с целью отбыть к себе на родину в Хиву. По его словам, «смерть Верховного подействовала на меня так, как будто бы солнце исчезло с небосклона, оставив на своем месте слабо мерцавшую свечу, которая вот-вот, при малейшем дуновении ветерка потухнет». В тот момент такие мысли разделял и еще ряд офицеров, решивших покинуть армию и продолжить Белую борьбу на других фронтах. По собственным воспоминаниям Хана Хаджиева, он покинул Новочеркасск после 21 сентября 1918 г., т. е. после выхода приказа командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта А.И. Деникина об учреждении «Знака отличия Первого Кубанского похода». Причем, Хан Хаджиев был награжден не в первую очередь, его знак носил номер 824. Однако в Российском государственном военном архиве А.С.Кручининым был выявлен приказ по Астраханскому казачьему войску № 135 от 19 августа 1918 г. за подписью исполняющего должность Войскового Атамана полковника князя Тундутова, согласно которого при Войсковом штабе была сформирована отдельная Текинская сотня для конвойной службы. Командиром сотни был назначен поручик Хан Хаджиев. В чин поручика, скорее всего, он был произведен уже по Астраханскому войску . Можно предположить, что вышеупомянутую сотню Хан Хаджиев формировал из Текинцев, в количестве 60 человек оказавшихся в Ростове в июне 1918 г.
Этот отряд формировался следующим образом. Некоторые чины Текинского полка были взяты в плен вместе с тремя офицерами большевицкими отрядами в Минске в конце 1917 г. После освобождения Минска германскими войсками, Текинцы были привезены в Ростов под командованием некоего полковника Икоева. По личным воспоминаниям Хан Хаджиева, он занимался отправкой их в Туркмению. Однако не исключено, что предварительно им была предпринята попытка поступить на службу в Астраханскую армию. Попытка, судя по всему, до конца не реализованная. О ее неудаче косвенно можно предположить и потому, что в своих мемуарах Хан Хаджиев не упоминает о ней ни единым словом. Естественно, что подобного рода деятельность, происходящая на территории, контролируемой Добровольческой армией, не могла не вызвать негативной реакции со стороны ее командования. Хан Хаджиев упоминает в своих воспоминаниях слова Деникина (переданные ему вдовой Корнилова – Таисией Владимировной): «Я бы приказал арестовать Хана при появлении его на территории Добровольческой армии, но, приняв во внимание любовь к нему Лавра Георгиевича, оставляю его в покое».
После того, как Хан Хаджиев отбыл к себе на родину – в Хиву, он продолжил свое участие в Белой борьбе. Он воевал в Войсках Закаспийской области (образованы в составе Вооруженных Сил Юга России 9 января 1919 г.). Хан служил в кавалерийской дивизии Ураз Хан Сердара (в 1917 г. в чине полковника Ураз Хан Сердар был командиром 4-го эскадрона Текинцев и помощником командира полка, многие из его подчиненных служили под знаменами своего командира и в Гражданскую войну). В отряде Юсуф Хана Хан Хаджиев участвовал в боях под Байрам Али в мае 1919 г. В том же году он проделал нелегкий путь в Бухару, к тамошнему Эмиру и в Хиву к Джунаид Хану, одному из лидеров местного антибольшевицкого сопротивления. Сделано это было по поручению командующего Войсками Закаспийской области генерал-лейтенанта В.П. Савицкого и начальника его Штаба генерал-майора В.П.Ласточкина. В декабре 1919 г. (по другим данным – в феврале 1920 г.) остатки Войск Закаспийской области эвакуировались морем из Красноводска на остров Ашур-Аде (Персия). После этого, при помощи англичан, Хан Хаджиев вместе с рядом офицеров попадает во Владивосток (по его собственным словам – через Багдад и Индию). Из Владивостока он эвакуировался в 1921 году. В эмиграции Хан Хаджиев оказывается в Китае (Шанхае), Японии, а затем (в середине 1920-х гг.) переселяется в Мексику. Первоначально он жил там «на положении чернорабочего», а впоследствии средства к существованию Хан Хаджиев добывал, содержа фотоателье. Известно, что он любил охотиться в дебрях Мексики. Помимо этого Хан Хаджиев постоянно выступал в мексиканской прессе со статьями о сущности и преступлениях коммунизма. Скончался последний адъютант «Великого Бояра» в Мехико 20 мая 1966 года и погребен там же на Французском кладбище. О его супруге и детях в настоящий момент информации нет, известно лишь, что в Мексике жила его внучка – Анна Элеонора Гулд (Кайзер).
Книгу Р.Б. Хаджиева "Жизнь и смерть генерала Корнилова" можно приобрести здесь
Источник Версия для печати
