II. 2.
Первым выборным атаманом на Дону был Каледин, доблестный русский генерал, имя которого было связано со славой наших побед в великую войну.
Честный, твердый в исполнении своего долга, он, водивший без колебаний людей в бой под ураганный огонь, здесь на Дону оказался в беспомощном положений жертвы, опутанной липкой паутиной.
Воля его была парализована. Приказ не действителен. Повиновения никакого. Он сознавал свою ответственность, видел ясно надвигающуюся опасность, но видел также все бессилие своей власти и полную невозможность предотвратить неминуемую гибель Дона.
«Большевизм для нас отвратителен, а для них это - сладкий яд» - говорил Каледин.
Мне запомнились слова Каледина, сказанные вскоре после смерти Духонина: - Убийство генерала Духонина нас возмущает до глубины души, а им кружит голову. - «Вот как наш брат с господами справляется» .
Эти слова отражали всю его душевную драму. Та же тупая, низкая злоба подымалась против него. Он выходил говорить с казаками, а они ему, донскому атаману, отвечали грубостью и неповиновеньем. «Знаем, чего еще, надоел». До боли чувствовал он эту подымающуюся против него злобу. Они готовы были убить его, как убили Духонина.
Сумрачный /он ни разу не улыбнулся/, замкнутый в своей тяжелой думе, он нес бремя своей атаманской власти, как крест, подавленный непосильной ношей. Вот в чем заключалась трагедия Каледина.
II.3.
Сладкий яд отравлял не одни низы, но и общественные верхи. Каледин, с его трезвым пониманием, с сознанием долга, был один. Богаевский, его помощник, искренний и пылкий, прозванный донским баяном, был проникнут лиризмом народничества и не понимал и не мог понять, что революция не могла быть иной, чем той, какой она выявилась в большевизме. Вместо мечты своей молодости, он столкнулся с грубой реальностью пугачевщины и все-таки продолжал верить, что можно заговорить зверя словами, верил в осуществимость своей мечты, какой-то другой идеальной революции.
Много было людей, опьяненных своим успехом в революционных событиях.
Какой-нибудь школьный учитель, дрожавший перед инспектором, вдруг попадал в народные трибуны, полковой писарь или военный фельдшер, стоявший на вытяжку перед поручиком, мог смещать полкового командира, провинциальный адвокат делался градоначальником, а железнодорожный рабочий-слесарь превращался в начальника милиции.
Голова кружилась от таких внезапных превращений. Вздутое самолюбие заставило их держаться за завоевания революции, боязнь утратить то, о чем им и во сне не грезилось, заставляла ненавидеть старый режим.
Появились и такие дрянные людишки, как Агеев. Бледнолицый, чахлый, он весь был пропитан завистью и злостью и те же низкие инстинкты он будоражил в толпе. Он был заразителен. Это давало ему власть над толпой.
Что могло остановить таких людей? Сознание ответственности, честь, совесть. Что значили все эти отжившие понятия, когда он, Агеев, может играть такую роль.
В прошлой - трепет перед окриком урядника, а теперь он угрожает самому атаману и перед ним все заискивают и его боятся.
Казачья интеллигенция, пропитанная теми же идеями революционной демократии и социализма, выдвинула из своей среды таких же народников-мечтателей, грубых демагогов и дрянных людишек, искавших поживиться, как и повсюду в России. Играли на тех же низких инстинктах, бросали те же лозунги.
И сколько лживого было в этих лозунгах: «Земля ничья», «Земля Божья». На Дону, на Кубани, на Тереке - земля была отбита казачьей саблей у кочующих калмыков, ногайцев, черкесов или была пожалована за верную службу, и для несения службы, а вовсе не была даром Божьим, как воздух и вода.
«Земля и воля» - эти лозунги натравливали одних на других, приводили к свалке, где хватали землю у тех, кто не мог ее защищать силой, а воля превратилась в дикий разгул первобытной вольницы.
На стороне большевиков появились грубые, наглые типы, войсковой старшина Голубов, когда-то отличавшийся своим черносотенством, неудачник по службе, превратился в вождя революционного казачества. Такие превращения были нередки. Психология черносотенства весьма недалека от большевизма. Зычный голос, здоровенная ручища, склонность к кулачной расправе заставляли толпу ему повиноваться. В революционном угаре он нашел выход своему дикому нраву.
Другой - Подтелков, донской урядник, грубый, дерзкий на язык и буйный во хмелю. Для него революция была та же пьяная гульба. На службе угрожала тюрьма за растрату казенного имущества, в революции «море по колено».
Подтелков встал во главе революционного комитета в станице Каменской, и началась дикая оргия - становище Пугачева с его пьяными безобразиями, распутством и зверствами.
От большевиков Подтелков получил два миллиона рублей. Это было установлено по перехваченным письмам. Вот какими деньгами сорила революция.
Казачество, как войско, было крепко своею службою Государю и русскому государству. Казак знал, что он должен служить. Его отцы, деды и прадеды служили. Турецкие войны, двенадцатый год, оборона Севастополя, покорение Кавказа - все было связано с историей казачества.
Походы, подвиги, победы - слава русского оружия была славой казачества. Сложилась казачья честь, понимание долга службы. Все держалось на духе повиновения.
Революция сразу одним ударом разрушила самую основу всего строя казачьей жизни. Пала царская власть. И люди не знали, кому они обязаны повиновением - своему выборному атаману, но он мог быть смещен, его власть оспаривалась; войсковому кругу, но там шумела разноголосица; донскому правительству, но оно, составленное наполовину из иногородних, не внушало к себе никакого доверия.
Авторитета, которому все подчинились бы, не стало. Приказ, имевший такое решающее значение, вдруг потерял свою силу. И прежде крепкое, связанное войско рухнуло. Идея целого была потеряна и каждый стал промышлять сам для себя.
Поднялась с низов глубокая старина, когда казачья голытьба с ворами и разбойниками шла грабить русскую землю - смутное время, бунт Стеньки Разина, пугачевщина.
Устоять среди такого развала могли люди с исключительной силой воли. Среди них прежде всего генерал Назаров. Этот человек не знал страха. В противоположность многим другим военным он умел быть мужественным не только на поле битвы, но и среди мятежной толпы.
Нигде он не терял самообладания. Его не могли смутить ни угрозы, ни злобные крики. Благодаря его решимости был взят Ростов; когда из Таганрога с одной батареей он двинулся против пятнадцати тысяч мятежников, и ту же решимость проявил Назаров, когда выступил перед революционно настроенной ростовской думой и не поколебался взять на себя всю ответственность за стрельбу в рабочих на собрании в железнодорожных мастерских.
Мужественный вид, его спокойное, твердое слово приводило в смущение самых озлобленных противников и заставляло уважать его. Его ненавидели, но при нем смолкали.
Умер он так же, как и жил. Выбранный атаманом после смерти Каледина, он остался в Новочеркасске, откуда ушли последние верные казаки с генералом Поповым. Мужественно во главе войскового круга встретил ворвавшиеся в залу большевиков, зная, на что он идёт, бесстрашно отвечал на дерзкие выходки Голубова, был схвачен и уведен на расстрел.
Другой был есаул Чернецов. Вся энергия умирающего Дона воплотилась в его лице. С отрядом в 100-200 партизан, набранных тут же в Новочеркасске, гимназистов, кадет, юнкеров бросился Чернецов в свой смелый набег.
Много раз приходилось мне видеть на маленькой станции Новочеркасска, как эти партизаны-подростки, тут же на платформе разобрав винтовки и патроны, садились в теплушки. При криках ура поезд отходил и скрывался вдали.
От них слышал я рассказ, как они врывались на занятые большевиками железнодорожные станции и прямо из вагонов бросались в штыки на захваченных врасплох красных, как Чернецов один с нагайкой в руке появлялся среди скопищ шахтеров и наводил страх на бушующую толпу. Отваге его не было пределов.
Среди общего морального паденья был и высокий подъем героизма на Дону. Не мало жертв было принесено для спасения Дона. Из 60 учеников реального училища, ушедших в отряд Чернецова, осталось в живых не более 20. Чернецов погиб изменнически преданный Голубовым
Источник Версия для печати
