Проходя как-то по городу, я встретил коляску. На козлах рядом с кучером сидел кто-то в необычной лохматой бараньей шапке. Несколько всадников в таких же текинских лохматых шапках ехали сзади. Мне показалось, что я узнал в сидевшем в открытой коляске генерала Корнилова.
О его прибытии говорили тайком. Его приезд скрывался. И хотя теперь, после взятия Ростова, генералу Корнилову разрешили остаться в Новочеркасске, тем не менее и он, и возвратившиеся на Дон генералы Деникин, Марков, Лукомский принуждена были проживать под чужими именами, прячась и скрываясь.
Но среди нас, которые знали, приезд генерала Корнилова вызвал самые бодрые настроения. Его ждали с нетерпением, и его приезд к нам из Быхова всеми был встречен, как прибытие того, кто должен вести нас в трудный и опасный путь вооруженной борьбы против большевиков.
Я слыхал о генерале Корнилове, когда во время войны был в Галиции. Тогда уже говорили о нем с тем чувством восхищенья, которое может внушить к себе только сильный человек. Говорили о его неустрашимости, говорили о звезде Корнилова.
«Корнилов заколдованный, его пуля не берет» - рассказывал мне един раненый офицер. «Разорвалась над его головой шрапнель, ранило и убило тех, кто был впереди и сзади него, а у Корнилова ни одной царапины. Он оказался как раз под воротами каменной стены, на шаг вперед, и он был бы убит».
Я был в Галиции и при наступлении Макензена. За сорок верст от места боя я слышал непрерывный протяжный гул орудий.
Лично я увидел Корнилова в первый раз, когда из австрийского плена он вернулся, в Петербург; я встретился с ним у А.К.Гучкова. Небольшого роста, подвижной, с чертами лица киргизского типа, он как будто чувствовал себя не на своем месте в мягком кресле в петербургской гостиной.
Мне вспомнился этот гул орудий в Карпатах. Там, в этом огне, был Корнилов. Один за одним он вывел три полка своей дивизии из сплошного окружения, и сам остался раненый с такими же перераненный несколькими стами своих людей.
Корнилов подошел к столу, взял клочок бумаги и быстро черча карандашом, набросал весь план боя. Этот клочек я хранил у себя. Теперь он потерян, как все, что было у меня.
О его побеге из плена и переходе через румынскую границу, в горах Трансильвании, много говорили в Петербурге. Потом я видел Корнилова при приезде в Москву, как верховного главнокомандующего, на государственное совещание.
Большой Московский Театр, там, где ставилась опера «жизнь за Царя» , представлял из себя совсем другое зрелище.
Партер переполнен. Ложи битком набиты. С левой стороны до самого райка все делегаты, присланные войсковыми частями, в солдатской форме, еще с не сорванными погонами, но с таким разнузданным, наглым видом, с всклокоченными волосами и с таким ревом, когда им не нравилась речь, и с громом рукоплесканий, когда выходил левый оратор, что становилось жутко, как среди пьяной толпы.
На сцене, ярко освещенной электричеством, театральная бутафория. Широкий, покрытый красным сукном стол. Огромные канделябры. Кресла с высокими спинками из какой-то сцены средневекового замка. И Керенский во френче. Два офицера сзади за его спиной. В креслах министры: селянский Чернов, Прокопович, Терещенко и другие все знакомые лица.
На трибуну выступают ораторы. Брешко-Брешковская, бабушка русской революции. Лицо не то бабье, обрюзгшее, не то бритое мужское. Голос грубый. Читает наставление буржуазии, обращаясь к правым рядам, как должна буржуазия воспринять революцию. Прочла наставление и сошла, переваливаясь грузным телом.
Говорит Милюков, скрипит своим гортанным выговором Чхеидзе, Бубликов протягивает ему демонстративно руку в знак примирения буржуазии с революцией и с пролетариатом.
Удачные и неудачные речи. Отличаются одним: не имеют никакого отношения к тому, что совершается в России. К чему весь этот фарс?
Выступает Керенский. Театральная поза. Скрещивание рук на груди, то упавший, то вновь повышенный голос. Трагические ноты. В нужный момент угрожающий жест. Заученная роль. Говорит, как актер на сцене. Вдруг сорвался... надрыв… бессвязные выкрики и конец: «Пусть увянут цветы. Под колесницу Великой России я брошу свое истерзанное сердце».
Сверху из ложи: «Керенский, не делайте этого» - пронзительный крик какой то девицы. О, как я помню и Керенского во френче, и вздутый пафос, и цветы его красноречия, и этот истерический визг на весь театр.
А в театральном зале, где шло представление, невидимо витали тени замученных в Кронштадте морских офицеров, тени всех тех, кто был убит, утоплен, погиб так же, как и они, от руки натравленного на них и озверелого солдата.
Большевизм уже торжествовал в театре, когда Керенский упивался своими речами. Россия погибала, выданная головой шайке негодяев, каких мир еще не видывал. Наступили тяжелые дни.
Утром по городу расклеено воззвание правительства: «Всем ... всем ... всем». Генерал Корнилов схвачен. Корнилов заключен в Быховскую тюрьму. А через месяц - бои на улицах Москвы.
Мой старший сын в рядах юнкеров Александровского училища. Корнилов был тот, кто первый поднял руку на всю эту ложь революции. Вся окружающая обстановка, малочисленность добровольцев, полное отсутствие средств на их содержание не внушали доверия генералу Корнилову.
Ходили слухи, что он не хочет связывать себя с алексеевской организацией, думает бросить Дон и пробраться в Сибирь.
К тому же между Корниловым и Алексеевым были предубеждения. Личные отношение их были натянутыми. Этим пользовались как с той, так и с другой стороны, услужливые приближенные обоих генералов, стараясь раздуть их взаимную неприязнь.
Не раз грозил полный разрыв. Но оба они - и Алексеев, и Корнилов - были равно необходимы для армии. Только Корнилов мог вести в бой эту отважную молодежь, но и уход Алексеева был бы роковым для белого движения.
Эта необходимость наперекор личным отношениям, раздражению и интригам, заставила их обоих остаться и разделить между собою управление м руководство армией.
В декабре месяце между атаманом Калединым и генералом Алексеевым состоялось соглашение. Добровольческая армия взяла на себя задачу защиты подступов к Ростову, оставив казакам охрану Донской области и Новочеркасска с Севера и с Востока.
Штаб добровольцев перешел в Ростов и занял дом Парамонова на Пушкинском бульваре.
Ростовская городская дума, избранная по всеобщему избирательному праву, вся сплошь из социалистов всех оттенков, народников, революционеров, меньшевиков, большевиков, рабочих, студентов и евреев.
Газеты все левые, выслеживали контрреволюцию и обличали нашу молодежь в монархических замыслах. На улице рабочие демонстрации, похороны жертв революции с красными флагами, с призывами к отомщению.
«Пусть армия существует, но, если она пойдет против революции, она должна быть реформирована».
Вот господствующие настроения. Враждебное отношение к армии проявлялось на собраниях, на митингах, на съездах.
«Добровольческая армия должна быть под контролем объединенного правительства и в случае установления в ней элементов контрреволюционных, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы области». Таково постановление крестьянского съезда иногородних.
Донское правительство решило пригласить генерала Алексеева, чтобы он лично мог дать исчерпывающий ответ для успокоения общественного мнения.
На этом совещании, происходившем в Новочеркасске, присутствовали члены донского правительства, в том числе и от крестьянства. Здесь находился также и эмиссар ростовской думы, один из наиболее подозрительно относившихся к добровольцам.
Председатель заявил генералу Алексееву, что «крестьянский съезд поручил всесторонне ознакомиться с организацией, деятельностью и задачами добровольческой армии».
Генерал Алексеев объяснил, что союзом, организовавшимся в Москве в октябре I9I7 года, ему поручено дело спасения России, с каковой целью он и приехал на Дон.
Сюда стали стекаться беженцы, офицеры и юнкера, из которых и начала свои формирования армия. Члены армии при вступлении дают подписку не принимать участия в политике и в политической пропаганде. Средства частью добываются путем пожертвований, частью от союзников. После последнего заявления ведший допрос председатель спросил:
«Скажите, пожалуйста, генерал, даете ли вы какие либо обязательства, получая эти средства?»
«При обыкновенных условиях - ответил Алексеев - я счел бы подобный вопрос за оскорбление, но сейчас, так и быть, я на этот вопрос отвечу. Добровольческая армия не принимает на себя никаких обязательств, кроме поставленной цели - спасения России. Добровольческую армию купить нельзя».
«Существует ли какой-нибудь контроль над армией?» - продолжаются вопросы.
«Честь, совесть, сознание принятого на себя долга и величие идеи, преследуемой добровольческой армией и ее вождями, служат наилучшими показателями контроля с чьей бы то ни было стороны. Никакого контроля армия не боится» - ответил Алексеев.
В заключение, генерал Алексеев высказал готовность принять в армию формирования демократических элементов, организуемых ростовской думой, «если они откажутся от всего, что сделало из русской армии человеческую нечисть».
Все характерно в этом собрании. И крестьянский съезд, поручающий всесторонне ознакомиться с организацией и задачами добровольческой армии, и донское правительство, вызывающее генер.Алексеева для дачи объяснений, и председатель, ведущий допрос в присутствии эмиссара из Ростова, и, наконец, прямые, честные ответы самого генерала Алексеева.
«Добровольческую армию купить нельзя». - «Честь, совесть дознание принятого на себя долга, величие идеи... Вот основы, на которых строилась армия».
Генерал Алексеев готов был принять и демократические элементы, «если они откажутся от всего, что сделало из русской армии человеческую нечисть».
Но революционная демократия не могла отказаться от развращения армии, от «превращения ее в человеческую нечисть», как сказал Алексеев, потому что «человеческая нечисть» служила ее задачам - делу революции.
Вожди добровольческой армии призывали к исполнению долга. Революция будила низкие инстинкты, натравливала, захватывала массы корыстью и злобой. Для масс честь, совесть, величие идеи были недоступны. Вот почему вожди добровольческой армии остались одиноки .
К ним примкнули отдельные люди, но ни общественные круги, ни политические партии, ни торгово-промышленный класс, ни казачество их не поддерживали.
Струве, Федоров, кн.Трубецкой, Половцев, Гучков, Милюков - вот, кажется, и все из общественных деятелей, кто так или иначе работали в то время для армии.
Появлялись на Дону и искатели приключений. Появился и Савинков. Упоенный своею ролью в революции, как прежде ощущениями террора, этот проходимец, красовавшийся своим прошлым, ничего общего не имел ни с идеей, ни с духом добровольческой армии,
И хотя генералу Алексееву пришлось допустить его в состав совета, но сделано это было лишь с тем, чтобы его обезвредить, как тогда говорили, т.е. не допустить вредить своими интригами неокрепшей еще организации.
Савинков скоро отбыл в Москву, где использовал имя генерала Алексеева для выманивания денег у союзников и завлечения офицеров в свою организацию, кончившуюся, как известно, провалом и гибелью многих тысяч доверившихся ему людей.
Разные темные личности вертелись вокруг генерала Алексеева и генерала Корнилова - Завойко, Добрынский, матрос Баткин. Появился и Керенский. Беззастенчивости не было пределов.
Помню некоего полковника Солодовникова, с всклокоченными волосами, с видом одержимого, но при всем своем помешательстве сосредоточенного на одном - как бы что сорвать для себя.
Шкурный инстинкт говорил всего сильнее в людях. У одних, более энергичных, он проявлялся в захватах, у других в боязливом уклонении, в спасаньи самих себя и своих пожитков.
И среди всеобщего развращения и малодушия одни добровольцы выполняли свой долг. Среди них не было ни полковников, ни ротмистров, ни капитанов - все стали рядовыми.
И так же как верховный главнокомандующий, в мелочных заботах о своих добровольцах, так и каждый из них, в несении службы рядового, выполнял свой жизненный подвиг.
Источник Версия для печати