Обоз растянулся табором по лощине на скате пологого бугра. Холодный, резкий норд-ост, мучивший нас ранним утром в пути, сменился мягким дыханьем теплого воздуха.
Был ясный, весенний день, один из тех дней, когда живительная отрада разливается в ярких лучах солнца, когда все радует кругом: и разорванная полосами белая пелена снега, еще более белая среди черных прогалин, и голубая, безоблачная даль неба в солнечном сиянии и блеске, и искры на снегу, и весенний воздух, которым дышешь, и запах полынка и прелой травы, какой-то запах земли на широкой уже оттаявшей луговине, где остановился обоз.
И лежа у горящего костра, над которым в дыму висит котелок, готов забиться, и как-то не думается о том, что происходит там за бугром, где с утра идет бой.
В голубом небе вдруг вспыхнет белое облачко и все расширяющимся и расширяющимся кольцом исчезнет в синеве, а там другое, третье, а то сразу как будто из самой глубины неба внезапно появятся и забелеют разом три и медленно поплывут в вышине, и как—то трудно представить себе, что белые дымки в синем небе - это разрывы снарядов. Выстрелов в лощине не слышно.
Отпряженные лошади стоят у телег, лениво выхватывает то та, то другая солому из воза, дремлет на рыдване возчик, у разведенного костра расположились раненые, слышен говор, где-то лай собаченки.
И после усталости утреннего перехода не хочется отрываться от тихой дремоты. Но вот раздается команда. По обозу проезжает всадник. Всех, у кого есть оружие, вызывают в цепь.
С правой стороны далеко за лощиной показались двигающиеся точки - и разобрать трудно, овцы ли это от стада, рассыпанного по степи, или что либо другое.
Наши люди, выбегая из обоза, стали быстро направляться по спуску оврага. Видно, как они, раскинувшись цепью, продвигаются к ручью. Глядя в бинокль, я как будто различил далеко на той стороне за ручьем медленно продвигающихся всадников. Они то останавливались, то опять приближались. А там сзади показалась еще какая-то конная группа. Но вот один за одним они повернулись и уже быстро стали удаляться и скрылись из вида на горизонте.
Решимости наступать у них, видимо, не хватили. Наши цепи стали возвращаться назад. Вернувшийся с холма, возвышавшегося перед нами, офицер рассказывал, что оттуда, как на ладони видна вся картина боя. Мы тотчас пошли в гору. Рядом с нами в двуколке на маленькой лошадке ехал пожилой полковник. Он, стоя в тележке, правил. И странно было видеть этого сухощавого с седоватой бородкой полковника в его офицерской шинели с помятыми погонами в роли возчика, погоняющего вожжами лошадку. Он подвозил пулеметные ленты в цепь. Мой спутник поздоровался с ним. Это был его знакомый.
«Вы вон на тот бугор идите, оттуда все видно», указал полковник. Мы свернули вправо, а его лошадка в двуколке с медленно ворочающимися большими колесами продвигалась по дороге.
Как только мы поднялись на вершину, тотчас неслышный внизу орудийный грохот своею внезапностью поразил слух.
Всего в нескольких стах шагах была полная тишина. А здесь непрерывный грохот, треск и среди ударов пушечных выстрелов резко выделяющийся машинный пулеметный стук.
Широкая отлогая равнина вся залита солнцем. На скатах и внизу вдоль лощины белые снежные полосы.
Видна вьющаяся в извилистых берегах речка, местами выбившаяся изо льда темною лентою, местами покрытая снежным покровом, а на той стороне за речкой огромное селение, серая масса кустов и деревьев и среди них белые домики.
Ясно выступает здание ближней церкви, а там еще купол и колокольня и ряд ветряных мельниц на горизонте, И вся эта долина, залитая солнечным светом под голубым небом, оживлена шумом, грохотом, вспыхивающими клубками дыма, движеньем людей.
Простым глазом видно в кустах по берегу речки какое-то движенье, на мосту скопление какой-то кучки, темная полоса окопов ясно выделяется на белом покрове снега.
Влево от нас внизу на открытом месте два орудия. Ясно видны движущиеся около орудий люди. Заглушая общий гул, резко раздается удар то одного, то другого, И снова быстрые движенья людей и один за другим два резких оглушительных выстрела.
Подальше видна на пригорке группа, кто-то стоит впереди, за пригорком конные. Нам сказали, что там генерал Корнилов.
Двуколка,, запряженная маленькой лошадкой, тихо спускалась по дороге и завернула возле телеграфного столба. То тут, то там подымается от земли черный столб пыли, лопаются белым облаком в воздухе снаряды.
«Двинулись». Офицерский полк. Вон генерал Марков, белая папаха, «молодцы». Раненый возле меня глядел в полевой бинокль. Я старался разглядеть. Из-за возвышенности быстро выдвигалась на широком пространстве темными точками линия наших цепей.
Белые дымки учащенно замелькали в той стороне и усиленно застучал резкий звук пулемета. «Дрогнули, бегут», все также глядя в бинокль, сказал раненый.
Он передал его мне. Я увидел, как из окопов выскакивали и бежали по белому снегу, в кустах за речкою замелькали такие же бегущие, а на мосту видно было, как вся скопившаяся кучка вдруг рассеялась, и вслед затем на мост с другой стороны вбежали наши офицеры.
Лежанка взята. Это была атака офицерского полка, когда генерал Марков бросился впереди своего полка на мост прямо лобовым ударом под огнем пулеметов из неприятельских окопов, окаймлявших Лежанку.
Когда мы вернулись к обозу, там царило то возбужденное, приподнятое настроение, которое всегда сопровождает успех на поле сражения. Всюду радостные голоса, оживление.
Люди суетились, собирали котелки, пожитки, усаживались в повозки, запрягались лошади и одна за одной стали двигаться повозки, выезжая из обоза.
Тронулись и мы в нашей телеге сначала в гору по большому тракту на вершину холма; обогнув его, стали спускаться по пологому скату.
Когда мы проезжали возле дороги, мы увидели опрокинутую двуколку с разбитым колесом и труп убитой маленькой лошади. Сестра в белой косынке и несколько человек стояли возле и тут же лежало на земле тело старого полковника с седенькой бородкой, в офицерском пальто, того самого полковника, который встретился нам по дороге в двуколке.
Снаряды большевиков рвались большей частью высоко в воздухе, этот же снаряд разорвался над самой повозкой, и старый полковник был убит, убита его маленькая лошадь.
Наши офицеры капитаны, ротмистры, полковники несли тяжелую службу рядовых. По ночам стояли в заставах и, сделав переход в 30-4-0 верст, тут же принимались смазывать и прочищать винтовки, чинить свою обувь, исправлять пулеметы.
А тот, кто уже не мог идти в строй, как этот старый полковник, в обозе исполняли должности возчиков, санитаров, прислуги.
Мы въехали уже под вечер в селение по деревянному большому мосту через речку. По ту сторону моста лежал распластанный навзничь огромный детина. Голова его казалась ненормально большой на грузном теле. Рана на лбу. Все лицо обезображенное представляло массу, не похожую на человеческое лицо.
Это было огромное туловище с раскинутыми руками и ногами, но с странной нечеловеческой головой. Тут же в том и в другой положении были видны трупы убитых: кто в кожаной куртке, кто в солдатской шинели, с босыми ногами, обернутыми тряпками.
В селении еще раздавались отдельные выстрелы то там, то здесь, когда мы подъезжали к ближайшим хатам.
Какой-то человек низенького роста, испуганный, стал отворять перед нами ворота и звал остановиться у него. Он что-то бормотал несвязное, в чем-то уверял нас. Вслед за ним вышла какая-то женщина в платке и тоже запинающимся языком говорила какие—то непонятные слова.
Мы заехали в ворота и вошли в дом. Комната была просторная, опрятно убранная, с занавесками на окнах. Три низких железных постели стояли вдоль стен, два сундучка. На подоконнике лежал наган, были разбросаны патроны. Здесь у нашего хозяина жили артиллеристы-офицеры. Незадолго до нашего прихода они были захвачены и отведены на суд. Перепуганный хозяин суетился около нас, уверяя, что он тут не при чем.
Нам подали самовар, принесли молока, хлеба. Зажгли лампу. Я стал разглядывать наше помещение. На белой стене углем были начертаны рисунки.
Силуэты трех молодых людей и рядом с ними три револьвера. Видимо это были изображения тех офицеров, которые жили в этой комнате перед нашим приходом. Потом еще несколько женских головок, бойко нарисованных углем.
На столе около окна лежало несколько томиков книжек без переплета, среди них Пушкин, так и оставшийся раскрытым на одной из страниц; лежали в беспорядке бумаги и пачка писем. Одно из них, развернутое на столе, привлекло мое внимание. Я невольно взглянул на него. Написано четким женским почерком: «Дорогой мой и ненаглядный»...
И странно было. Мы ворвались в чужую жизнь, держим в руках вещи, которые нам не принадлежат, собираемся спать на постелях, которые только прошлою ночью были заняты какими-то нам неизвестными офицерами.
Кто-то из них, видимо, умел хорошо рисовать, кто-то читал пушкинские стихи, у кого-то из них была возлюбленная, которая писала ему, называя - мой ненаглядный.
И вся эта жизнь вдруг прервана нашим приходом. Старый полковник убит, здоровенный парень в луже грязи в обезображенном виде, в котором нельзя уже узнать человека, и эти три офицера, жившие здесь, в глухом ставропольском селении, каждый своими повседневными заботами, схвачены и уведены на суд.
Хозяин нашей квартиры суетливо доказывал нам, что офицеры, старались удержать людей от боя, что их насильно угрозами заставили, а главное - он выгораживал самого себя, уверяя, что к нему-то на квартиру их поставили по принуждению.
Подумать было тяжело: молодые офицеры - артиллеристы 39 пехотной дивизии, быть может, участвовавшие во взятии Эрзерума, теперь руководили солдатами в бою против нас. Что могло их побудить примкнуть к большевикам?
По временам слышны были одиночные, сухие ружейные выстрелы. И.А.Родионов вернулся из штаба с известием, что двое оправданы, а третий, кажется, осужден.
Он прибавил, что осужденных тут же расстреливали в садах. «И представьте себе, кто принимал участие в расстреле», сказал он, «баронесса Боде».
Я хорошо помню ее. Молоденькая, красивая девушка с круглым лицом, с круглыми голубыми глазами, в своем военном мундире прапорщика казалась нарядным и стройным мальчиком.
Дочь русского генерала, воспитанная в военной среде, она не подделывалась под офицера, а усвоила себе все военные приемы естественно, как если бы она была мужчиной, В круглой меховой шапке, надетой немного на бекрень, в высоких лакированных сапогах и в хорошо сшитой военной поддевке, она не могла не нравиться.
Ею невольно любовался всякий, как молодым красивым созданьем. Много было в ней неделанной, а действительной военной удали. Она отличалась еще в боях на улицах Москвы, направляя пулемет против большевиков, наступавших на площадь храма Спасителя. В походе мне часто приходилось видеть ее верхом в конном отряде. Она погибла геройской смертью в конной атаке в садах перед Екатеринодаром.
Рядом с ней в той же конной атаке погиб молодой князь Туркестанов. Ему едва минуло 16 лет. Это был мальчик с бледным, женственным лицом и с черными, пылающими глазами.
Нет ненавистей более жестоких, чем ненависти гражданской войны. Но горе тем, кто посеял эти семена ненависти в детской душе.
Я помню маленького кадета. Он ехал с нами в походе на белой лошадке, с карабином за спиной. У него был тонкий, детский голос. Он плакал, рассказывая, как убили его отца генерала и старшего брата на его глазах.
Вечером, охваченный впечатлениями происшедшего дня и невольным радостным чувством от нашей победы, не думаешь как-то о своих; мысль, не ранены ли, не приходит в голову, но с какой-то тревогой идешь по липкой грязи станичной улицы рано по утру разыскивать расположение 3-ей роты офицерского полка.
Кто-то сказал мне, что в роте полковника Кутепова много раненых и есть, кажется, убитые. Распрашиваешь у встречных офицеров, в каком конце расположился офицерский полк, идешь и страшно идти, страшно узнать, что убитым окажется один из моих.
В переулке валяются в канаве у плетня два трупа. Свиньи, когда я проходил, отбежали от канавы. Говорили, что свиньи едят человеческие трупы. И неприятное ощущение усиливает тревожное настроение.
Завернув за угол по направлению к указанной мне белой хатке во дворе, я увидел на улице своих. Офицеры, кто напирая сзади, кто за оглобли, тянули из грязи артиллерийскую двуколку. По смеху и веселым голосам я сразу узнал, что у нас все благополучно. От сердца отлегло.
Как весело и радостно было увидеть своих. У младшего оказалась легкая царапина на верхней губе от осколка снаряда. Какое счастье. На волосок, и молоденькое лицо его было бы навсегда обезображено. Теперь с повязкой под носом он забавно, по детски смеялся.
Рота их перешла в брод речку. Пробивая лед прикладами, друг за другом они перешли через воду и вскарабкались на другой берег. Вода была по пояс, но чуть в сторону - и сразу становилась по горло. Капитан Займе /у него было больное сердце/ чуть не захлебнулся, погрузившись в холодную воду; его подхватили, вытащили за руки на берег.
Появление их в селении было так неожиданно, что их приняли за своих. Какой-то начальник, верхом на коне, подскакал к ним и, махая саблей, кричал, чтоб все собирались к церкви.
За мной, товарищи! - Ружейный залп - и он свалился замертво, с седла. Большевики бросились бежать. Площадь сразу опустела.
Продрогшие в ледяной воде, они тем только и спаслись, что выпили тут же вечером ведро водки.
Все это рассказывалось веселыми, молодыми голосами, и сам капитан Займе /папаша, как его звали младшие/ смеялся /он чуть не утонул/, как над забавным случаем, над своим приключением.
«Удовольствие, скажу, не из приятных», говорил он, стоя в рубашке, с босыми ногами у горящей печки, «утонуть в речке под Лежанкой» !
Все это выносилось легко. После тяжелых дней Ростова, когда чувствовалось, как веревка все более и более сжимала горло, победа над большевиками вливала столько бодрости и уверенности в своих силах. Казалось, весь поход мы сделаем, как военную прогулку.
Лежанка, огромное селение Ставропольской губернии, расположено на границе войска Донского. Обширные владения, как говорили до 100 тысяч десятин, принадлежали сельскому обществу. Лишь меньшая часть земли была под пашней. Необъятные пространства оставались под залежами, ковыльными и пырьевыми степями.
На них паслись гурты скота. Урожай снимали до 200 пудов пшеницы. В редком дворе не стояли скирды немолоченного хлеба. Повсюду сытость и довольство.
Для тех, кто видит в русской революции социальную, вызванную крестьянским малоземельем, есть над чем задуматься. О каком земельном утеснении можно говорить, когда кругом на десятки верст колышется стенная трава, как необозримый, безбрежный разлив.
«Земля и воля» - куда же еще больше! Целый день иди по степи и кроме вольной птицы в небе и моря ковыля, колеблемого ветром, ничего не увидишь. А между тем, это богатейшее ставропольское селение было гнездом большевизма.
Так же, как и в казачьих станицах фронтовики, так и в Лежанке большевиками оказались солдаты, ушедшие с кавказского фронта и застрявшие в Ставропольской губернии.
К ним тотчас примкнул весь сброд бездомных, воров и конокрадов, выпущенных из тюрем и вернувшихся в село.
На кого же были направлены революционные ненависти в Лежанке? Помещиков никто никогда и в глаза не видывал. Против богатых, но здесь каждый был богат.
Прежде всего произошел бабий бунт. Бабы разгромили лавки и растащили мануфактурный товар. Высокая цена на ситец вызвала бабий бунт. Потом принудили мельников даром молоть зерно. Учинили разгром винных лавок. Убили волостного старшину. Образовался революционный комитет. Какой-то солдат встал во главе. В большом здании школы происходил суд и приговоренных расстреливали тут же у забора.
Все население безропотно покорилось новой власти. Все это я узнал по расспросам у местных жителей, когда мы стояли в Лежанке.
«Они говорят за трудовой народ», жаловался мне мельник, у которого отняли его ветрянку, «а я все своим горбом нажил, своими руками сам все смастерил. Какой же я буржуй?» - И он показывал свои мозолистые, корявые руки: «Тоже сицилисты до чужого добра».
Когда все это видишь, понимаешь слова Пушкина:
«Не приведи Бог увидеть русский бунт бессмысленный и беспощадный».
