Обоз назывался почему-то у нас «главными силами», тогда как он являлся главною обузою для армии. Нужно было охранять его, ждать лишнее время на переездах у железных дорог и при переправах через реки, заботиться о его прикрытии, когда войска уходили вперед. Обоз являлся серьезным тормазом для боевых операций.
Не раз в обозе распространялись слухи, что генерал Корнилов хочет бросить нас и уйти с одними войсками. Но слухи эти, как и все обозные слухи, были неверны. Генерал Корнилов заботливо относился к раненым и ко всем тем безоружным людям, которые связали свою судьбу с армией.
Ни разу он не оставлял тяжело раненых в станицах, ни разу не допускал, чтобы обоз подвергся нападению большевиков; больше того, неудача под Екатеринодаром объяснялась тем, что не была двинута в бой с первых же дней бригада генерала Маркова, оставленная на том берегу Кубани для прикрытия обоза с ранеными.
Мы шли все вперед, отступать нам было некуда. У нас не было тыла, куда мы могли бы отойти. Мы были прикованы как бы к одной цепи, оторваться от которой было нельзя.
Мы не знали, что будет завтра. Кто мог поручиться за то, что нас не накроют бронепоезда при переходе через железную дорогу, что мы не наткнемся на такие силы большевиков, с которыми нельзя будет справиться.
Кто мог быть уверен, что никогда не дрогнет и не сдаст какой-нибудь десяток, два юнкеров, измученных, усталых в предшествующих боях, и большевики не прорвут нашу цепь. А достаточно было ослабеть одному звену, и все рухнуло бы.
Мы принуждены были вести раненых в весеннюю распутицу по непролазной грязи, трясти в повозках в гололедицу по камням замерзшей глины, оставлять дрогнуть от холода кое-как прикрытыми, а на стоянках в тесных и душных помещениях им не могли дать хотя бы временный покой.
Об каком либо уходе не могло быть и речи, когда не хватало ни перевозочных средств, ни лекарств, а операции приходилось делать тут же на столе, в пыли и грязи комнаты. Не раз лазарет попадал под обстрел, а на следующий день, если не с утра после ночевки приходилось двигаться вперед на те же муки.
Не говоря уже о физических страданиях, моральное состояние их было ужасно. Представьте себе, что должен переживать человек, который лежит с перебитой ногой и думает, что вот-вот ворвутся большевики, схватят, а он не в силах двинуться..
Сознание своей беспомощности страшит всеми ужасами ночного кошмара. Каждый бережно хранил несколько пуль в револьвере, чтобы покончить с собой. Состояние это так мучительно, что люди умоляли, чтоб им дали отраву, и были случаи самоубийства...
А каждый мог быть завтра ранен и оказаться в таком положении. И веселый корнет, который любил шутить и так же беззаботен в походе, как на прогулке,- завтра окажется с раздробленной ногой в лазаретной тачанке.
Я помню - мне рассказывали. На остановке после нашего отхода от Екатеринодара двое раненых нагнали обоз: один, слепой, нес другого с разбитой ногой /этот указывал ему путь/. Их забыли и бросили в Елизаветинской станице.
Кроме раненых с обозом ехали и шли пешком: охранная рота, служащие разведывательного отделения, люди, связанные тем или иным путем с алексеевской организацией, везли казну на подводах, серебряную монету и кредитные билеты из ростовского государственного банка, ехали и жены офицеров, и сестры милосердия, были и люди, неизвестно почему затесавшиеся в поход.
Кого, кого только нельзя было встретить в нашем кочующем таборе. Были и земские деятели, и члены Думы, и журналисты, и профессора и учителя гимназий - осколки разбитой русской общественности, а рядом певчий из архиерейского хора, вольский мещанин, случайно попавший на Дон, чахлый портной из Новочеркасска, отставной генерал, чиновник судебного ведомства, остзейский барон с женою, предводитель дворянства и неизвестного общественного положения подозрительный субъект.
Все были сброшены в один мешок. Все тянулись по одной дороге, сходились на стоянках, как-то добывали себе пищу, устраивалась, и вновь двигались в путь.
Вот генерал, служивший по гражданской службе. В Ростове я часто его видал в ресторанах в обществе дам: всегда с иголочка одетый, с надушенными бакенбардами, в щегольском генеральском мундире и в лакированных сапогах.
Здесь я не узнал его. Куда девалось все его великолепие? Бакенбарды сбриты, торчала какая-то щетина на щеках, в грязном белье и в какой-то вязанной куртке, он производил впечатление сморщенного жалкого старика. Он вздыхал и кряхтел, досадуя на свою судьбу, во всем обвинял генерала Корнилова и только и говорил о том, как бы вырваться из западни, как называл он наш поход.
По его словам, можно было отлично устроиться, пробравшись в Кисловодск, где жизнь течет совершенно нормальным порядкам. Когда он вспоминал о Кисловодском курзале, у него появлялись даже слезы на глазах. И было жалко видеть его таким пришибленным судьбою после прежнего блестящего генеральского вида.
С Л.В. Половцевым когда-то мы были врагами по партиям в Государственной Думе. Теперь судьба свела нас на дороге в кубанской степи. В Новочеркасске он исполнял обязанности главного интенданта, т.е. ездил по лавкам закупать и за одно развозил на извощиках валенки, теплые чулки и башлыки для отправки их на вокзал для наших добровольцев.
В походе он состоял помощником генерала Эльснера, заведывающего снабжением. На стоянке мне как-то пришлось его застать сидящим на полу среди хомутов, кожаных обрезков и вожжей с большой иглой, молотком и гвоздями, занятого как настоящий шорник, починкой конской сбруи.
Кому когда либо мог присниться такой странный сон: после Таврического дворца где-то в кубанской станице комната, превращенная в шорную мастерскую, и член Государственной Думы, вбивающий гвозди в конские хомуты.
И что было сном, и что было действительностью? Белая зала Таврического дворца или шорная мастерская, заваленная конскою сбруей?
Встретился я на походе как-то случайно с моим знакомым. Молодой, преуспевающий по службе товарищ прокурора, он вел в уездном городе жизнь провинциального чиновника, умеренную и аккуратную, позволяя себе во внеслужебное время удовольствия в любительских спектаклях, в игре в винт по маленькой, а летом в пикниках на лодке.
При нормальных условиях он продолжал бы свою служебную карьеру, поигрывал бы в клубе, ухаживал бы, быть может, женился и кончил прокурором суда в той обыденной обстановке, где от служебных обязанностей переходят к партии винта, к домашним ссорам с женой, к повседневным заботам о грошовой экономии в расходах.
И вдруг все это опрокинуто вверх дном. Он выбит из колеи установившихся привычек и правил, выброшен на улицу. Как, отчего — и сам не может понять.
Случайно занесло его в Ростов, случайно оказался он в походе, случайно встретил я его в драповом пальто и в городских ботинках, идущим в непролазной грязи по станичной улице. Все случайно. Случайных людей было не мало в нашем обозе.
Певчий тоже как-то попавший к нам, с бледным, испитым лицом, любил распевать арии из опереток.
Он рассказывал, что его звали в Москву на сцену: какая-то проезжая знаменитость оценила его голос, но ему так и не удалось вырваться из провинции, и он, цирюльник по профессии, поступил в архиерейский хор.
Побывал он и партизаном в отряде Чернецова, ходил в набеги против красных, а теперь сделался возчиком в обозе.
Остзейский барон, хотя и штатский, но с военной выправкой, вытянутый, умевший соблюдать чистоту и приличие даже в условиях нашей походной жизни.
С ним его жена с ярко-рыжими волосами, и странно было видеть ее в элегантной шубке, сидящей на клади в повозке, рядом с серыми, поношенными шинелями.
Были в обозе и такие офицеры, которые уклонялись от боя, но как только селение было взято, они первые бросались в него, чтобы захватить сахар, мануфактуру, спички.
Я помню одного на вороном коне, в черной черкеске с красным башлыком, который особенно отличался лихостью своих набегов на занятые уже селения. Первый он прискакивал к лавкам и всегда успевал что-то захватить.
Были и такие, которые сделали своей профессией поимку лошадей и продажу их офицерам. Были и просто воры, кравшие все, что можно было украсть: браунинг с подоконника, сахар, чай, забытый кошелек.
Обоз был тылом нашей армии, И в обозе проявлялось все то же стремление как-нибудь поживиться, получше устроиться, что-то захватить для себя.
Люди оставались людьми. Каждый заботился только о себе. Перестали стесняться, лишь бы получить что либо для себя - лучшую квартиру на стоянке, хотя бы ее пришлось отбить от раненых, больший кусок мяса в суп, побольше сахару или табаку, хотя бы пришлось тайком стащить чужое.
Шли мелкие интриги, добивались назначений и составлялись заговоры. И были такие, которые, наблюдая все эти отрицательные стороны, впадали в настроения уныния и пессимизма, видели все в черном цвете и уже не понимали того героического, что совершалось на их глазах, засоренных пылью.
Видали ли вы степь в позднюю осень? Хлеба уже скошены и увезены с полей. Нет ни зелени, ни желтизны жнивья. Все однообразно серо кругом, все пустынно. Ветер лишь гонит и крутит столбом пыль по степному пространству.
Видали ли вы в осеннюю пору, как катится по степи то быстро, то замедляясь, то взлетая кверху, то опускаясь, катится и остановится и вновь понесется вперед какой-то засохший куст степного растения. Его называют «перекати поле».
Кто вырвал его от родной почвы? Каков его цветущий вид? Грустно видеть его одинокое скитанье. Оторванный от корня, несется он, куда ветер гонит, по жнивью, по степи, через бугор, по равнине, где застрянет, где вновь покатится вперед и вперед, все так же гонимый ветром. И куда занесет его?
Завалит ли в овраг, на дне которого он сгниет, или перебросит на тот берег и понесет все дальше и дальше. И нет ему пристанища, и нет ему покоя. Крутит и крутит его вихрь, треплет его ветви, гонит из стороны в сторону.
Не так ли гонимый бурей катился по кубанской степи и наш обоз с его ранеными, больными, выбитыми из жизни людьми.
Источник Версия для печати
