Виктор ТОПОЛЯНСКИЙ — родился в 1938 г. в Москве. Окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н.И. Пирогова. Доцент Московской медицинской академии им. И.М. Сеченова. Автор нескольких монографий и ряда статей в области медицины, а также книги «Вожди в законе» (1996). Выступает как публицист в периодических изданиях, постоянный автор «Континента». Живет в Москве.
Конец либеральных иллюзий
Затянувшееся празднество «веселых дней» завершилось в сущности 18 августа. Вечером этого по-прежнему жаркого дня делегация Комитета собиралась отбыть в Западную Европу для сбора пожертвований. Прочие члены Комитета, поручившиеся за отъезжавших, оставались в Москве и превращались в заложников. Паспорта семерых участников делегации (М.П. Авсаркисова, К.А. Бенкендорфа, Ф.А. Головина, Е.Д. Кусковой, С.Н. Прокоповича, Л.А. Тарасевича и А.Л. Толстой) с визами Великобритании, Германии и Швеции лежали в канцелярии Наркомата иностранных дел. Однако в 14 часов ВЦИК уведомил делегатов об отказе в санкции на выезд. Непреклонный пессимист Кутлер прокомментировал резолюцию ВЦИК с мрачным удовлетворением: «Ну, вот и конец»60.
Безоговорочное решение не выпускать делегацию за границу было принято в тот день державными сановниками в процессе телефонных переговоров и оформлено как постановление Политбюро; ВЦИК же — официально высший законодательный и распорядительный орган государственной власти — только предал гласности повеление советских правителей. Зарубежная поездка делегации Комитета, с точки зрения ВЦИК, не диктовалась насущной необходимостью и привела бы «лишь к раздроблению сил и отвлечению их от практической работы». Поскольку в голодающие районы уже начало поступать, по заверению ВЦИК, продовольствие, Комитету надлежало срочно выделить из своего состава максимальное число членов для бессменной трудовой вахты в юго-восточной глуши. В случае неподчинения этой рекомендации ВЦИК предусмотрел «поездку членов Комитета в голодающие районы предписанием и назначением Центральной правительственной власти». Вердикт высшего законодательного и распорядительного органа республики (кроме последнего пункта о покарании за непослушание) опубликовали, как положено, не 19 и даже не 20, а 24 августа61.
Несколько государственных чиновников самого высокого ранга отважились осторожно и почтительно оспорить распоряжение верховной власти. Заместитель наркома путей сообщения Емшанов и нарком просвещения Луначарский осмелились воззвать к артельному рассудку Политбюро. Отклонение просьбы общественных деятелей о выезде их делегации за границу, утверждали они в своей петиции, равносильно расформированию Комитета и сулит всякие неприятности: «Учитывая весьма малую полезность Комитета, но принимая во внимание и полное пока отсутствие вреда с его стороны, мы полагаем, что вред конфликта с ним и его самоликвидации сейчас весьма чувствительны, а посему очень просим Политбюро пересмотреть свое решение и разрешить Комитету посылку делегации за границу, конечно, в самом небольшом количестве лиц и с весьма тщательным их подбором. Нам кажется, что это решение лучше, чем косвенное признание правительством своей ошибки, ибо и само возникновение Комитета и посылка делегации за границу официально и принципиально одобрены были».
К этому умозаключению Теодорович добавил персональные соображения: «Считаю, что нельзя игнорировать той фактической помощи, которую все же оказывает так называемая “общественность”. Мне известны факты, что многие украинские крестьяне только ради имени Короленко жертвуют хлеб голодающим. Нахожу, что в случае необходимости можно будет ликвидировать Общественный Комитет позднее, спустя несколько месяцев, под предлогом, что дело борьбы с голодом уже налажено и что его могут вести в дальнейшем нормальные учреждения Республики»62.
Нарком иностранных дел Чичерин рискнул привлечь внимание самого Ленина к экономический составляющей внезапно возникшей проблемы: поскольку образование Комитета подействовало на западных политиков и предпринимателей как соблазнительная приманка, как подтверждение незыблемости нового курса советского правительства, ликвидация узаконенного учреждения означала бы «внезапное и грубое сбрасывание с нас той драпировки, которая обнадеживает капитал»63. Еще более откровенно высказал Ленину свое мнение нарком внешней торговли Красин: «Воспрещение уже разрешенного (иначе бы мы не запрашивали у всей Европы виз) выезда за границу компрометирует весь наш новый курс и столь успешно начатое втирание очков всему свету. Не только в сборах на голод, но и в вопросе о займах и в переговорах о концессиях этот поворот политики очень неблагоприятно скажется. И чего ради? <…> Ведь мы еще только на пути к успехам, самих успехов ни в голоде, ни в займах, ни в концессиях нет»64.
Между тем 20 августа в Риге был подписан, наконец, договор между советским правительством и АРА. Текст данного соглашения появился в «Известиях» только 6 сентября, но в Комитете узнали об этом событии не позднее 22 августа. Хмурый провидец Кутлер, ненадолго просветлев, сказал тогда Кусковой: «Ну а нам теперь надо по домам… Свое дело сделали. Теперь погибнет процентов 35 населения голодающих районов, а не все 50 или 70… Слава отважным американцам!»
Ни предостережения соратников, ни перспектива закрытия Комитета не произвели никакого впечатления ни на вождя мирового пролетариата, ни на его Политбюро. В связи с прибытием сотрудников АРА Ленина интересовали преимущественно меры усугубления полицейского контроля за чужеземцами; поэтому высшие сановники торопились преобразовать взволнованность верховного вождя в конкретные действия правящей партии. На своем очередном заседании 25 августа Политбюро поручило специальной комиссии позаботиться о надежных методах осведомления и надзора за иностранцами (в частности, о внедрении коммунистов, знающих английский язык, в подразделения АРА) и одновременно подтвердило прежнее решение о запрещении зарубежной поездки общественных деятелей. Ревностно исполняя указание вождей о повышении бдительности, карательное ведомство отрядило на работу в АРА десять своих агентов только за период с 10 по 25 сентября; в последующие месяцы вербовка секретных сотрудников среди служащих АРА продолжалась беспрерывно65.
В отличие от неблагонадежных американцев, Нансен и его команда внушали большевикам доверие. Знаменитый полярный путешественник, назначенный 15 августа Главноуполномоченным Международного Красного Креста по оказанию помощи России, примчался в Москву 24 августа в сопровождении секретаря и пяти советников. Вечером 24 августа Чичерин проинформировал Политбюро о цели визита важного гостя: «Мы, во-первых, должны заключить с ним соглашение о способе передачи помощи, получаемой филантропическим путем; во-вторых, он считает возможным получить для нас у различных правительств и организаций заем в 10 миллионов фунтов стерлингов под 6 процентов на 10 лет»66.
Слабо разбираясь в политической обстановке страны таинственных Советов, прямодушный Нансен («викинг», по определению Горького) хотел ввести в число своих сотрудников представителя общественного Комитета. Такое намерение вызвало у Ленина затяжной приступ ярости. Главе советского правительства почудилось, будто в результате общения Нансена с московской интеллигенцией распределение продовольственных поставок и выгодный кредит могли бы уплыть из рук большевиков в распоряжение нечаянно возрожденной общественности.
Долго копившийся ленинский гнев прорвался наружу, как подкожный нарыв, в пятницу 26 августа, когда вождь ознакомился с резолюцией заседания Комитета от 23 августа: «Общее собрание членов Комитета считает отказ правительства в немедленном выпуске делегации фактом, препятствующим работе Комитета вообще и нарушающим его основные права, предоставленные ему декретом ВЦИК от 21 июля 1921 г[ода]. Плодотворная деятельность Комитета невозможна без работы делегации за границей, так как исследования, произведенные уполномоченными Комитета на местах, как в губерниях голодных, так и в губерниях благополучных, подтвердили совершенную невозможность оказать действительную помощь голодающему населению без скорой помощи заграницы.
Что же касается предложения правительства об усилении работы Комитета на местах, то этой работой Комитет не оказал бы помощи голодающим. Сколько бы членов комитета ни выезжало сейчас на места, это не прибавило бы там продовольствия и нисколько не изменило бы общего положения дел. Поэтому, Комитет остается при прежнем своем решении — немедленно отправить делегацию за границу. Если же препятствия для ее отъезда не будут устранены, Комитет сочтет себя вынужденным прекратить свою работу за полной невозможностью при создавшемся положении выполнить обязательства, которые он на себя принял.
Комитет постановляет: созвать в субботу 27 августа собрание Комитета для решения вопроса о дальнейшей деятельности его или же о порядке ликвидации дел»67.
Окончательно освирепев от «наглейшего предложения Нансена» и беспримерной дерзости «Кукишей», вождь мирового пролетариата возжаждал образцовой расправы. Свои пожелания или, точнее, распоряжения относительно Комитета он тут же изложил в пространной записке Сталину — самому прилежному своему ученику, курировавшему, кстати, «дело помощи голодающим».
«Мыслимо ли терпеть их явную подготовку?» — риторически вопросил сначала верховный вождь, не заканчивая от возбуждения фразу. И сам же ответил: «Абсолютно немыслимо». Далее шли четкие указания:
— немедленно постановлением ВЦИК распустить Комитет; мотив разгона — «их отказ от работы» («баричи, белогвардейцы, хотели прокатиться за границу, не хотели ехать на места»).
— немедленно арестовать Прокоповича, так как «некий Рунов, свой человек», донес о каком-то собрании, на котором Прокопович, прикрываясь Комитетом, «держал противоправительственные речи».
— остальных членов Комитета «тотчас же, сегодня же, выслать из Москвы, разместив по одному в уездных городах по возможности без железных дорог, под надзор».
— дать директиву газетам «на сотни ладов высмеивать» и травить «Кукишей» не реже одного раза в неделю на протяжении двух месяцев68.
К вящему огорчению Ленина, ближайшие соратники отложили погром Комитета на следующий день, а на последнее заседание ненавистного «Кукиша» заслали Красина, Луначарского, Семашко и Смидовича. Первые трое весь вечер угрюмо промолчали, тогда как Смидович принялся увещевать и обличать жестоковыйную интеллигенцию. Из его горячего и немного сумбурного монолога вытекало, что Комитет оказался центром притяжения всех общественных и, следовательно, антисоветских сил как внутри страны, так и за рубежом. Увлеченный собственным пафосом он не заметил, как проболтался в придачу о подоплеке конфликта, разгоревшегося на предыдущей неделе между большевиками и Комитетом: «Четыре года добивается советская власть признания. Она не может допустить поездки делегации за границу и упрочить там ее влияние. Она не может допустить соревнования»69.
Как Ленин провел ночь с 26 на 27 августа, удалось ли ему вздремнуть или немилосердная бессонница — его давняя и малоприятная знакомая — непрестанно рисовала ему врагов всего прогрессивного человечества в образе многоголовой гидры — интеллигенции, осталось неизвестным. Государственные тайны такого рода не раскрываются, как правило, никогда. Но утром 27 августа эмоциональное напряжение, не покидавшее Ленина весь вчерашний день, только возросло. Наскоро позавтракав, он кинулся за письменный стол и принялся управлять государством.
Прежде всего он соизволил начертать своим бегущим, словно задыхающимся от спешки почерком распоряжение чекистам, названное ради декорума коллективного руководства «проектом» экстренного постановления Политбюро: «Предписать Уншлихту сегодня же с максимальной быстротой арестовать Прокоповича и всех без изъятия членов (не коммунистов) Комитета помощи, — особенно не допускать собрания их в 4 часа». Опрошенные по телефону державные сановники поторопились принять проект верховного вождя в качестве единогласного решения Политбюро. Затем, пригласив к себе Дзержинского и Уншлихта, глава советского правительства объявил, что «изучение документов» убедило его в необходимости безотлагательного заключения под стражу всех беспартийных членов Комитета70.
Руководство ВЧК восприняло инструкцию вождя мирового пролетариата как желанный подарок, ибо было настроено на покарание Комитета со дня его рождения и даже успело, по всей вероятности, согласовать список будущих узников с различными ведомствами. Дзержинский лишь слегка подкорректировал ленинскую директиву, приказав избавить от задержания восемь человек, весьма полезных для социалистического строительства.
Наркомат земледелия нуждался в профессоре А.В. Чаянове (преподавателе Петровской, позднее Тимирязевской, сельскохозяйственной академии), а Наркомат финансов — в бывшем заведующем финансовым отделом Центросоюза П.А. Садырине. Нарком просвещения Луначарский не допускал и мысли об аресте театроведа и литературного критика А.М. Эфроса, основателя Московского Художественного театра К.С. Станиславского и директора Малого театра А.И. Южина (Сумбатова), несмотря на жесткое предписание вождя мирового пролетариата от 26 августа: «Все театры советую положить в гроб»71. Председателю Ученого медицинского совета Наркомата здравоохранения (Наркомздрава) РСФСР Л.А. Тарасевичу и его заместителю П.Н. Диатроптову покровительствовал ленинский фаворит Семашко, хотя оба профессора принадлежали в прошлом к запрещенной большевиками партии народных социалистов. Восьмой в этом перечне стояла Вера Фигнер — прославленная революционерка, отсидевшая 20 лет в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Не покушаться на ее свободу распорядился, скорее всего, сам Дзержинский: к людям, бестрепетно державшимся в тюрьме и на каторге, пусть даже запятнавшим себя потом связью с «Кукишем», председатель ВЧК относился с неподдельным уважением.
Полицейская операция началась, как только члены Комитета заполнили выделенный им особняк на Собачьей площадке. Все прибывшие на заключительное, как они полагали, заседание ждали Каменева, но вместо председателя Комитета в дом вломился отряд чекистов в стандартной, несмотря на жару, униформе (высокие сапоги, черная кожаная куртка, пистолет за поясом) и предводитель воинства рявкнул: «Постановлением Всероссийской чрезвычайной комиссии все присутствующие арестованы!» Иностранных журналистов и оказавшихся на том злополучном собрании Садырина, Тарасевича, Южина (Сумбатова) и Веру Фигнер, горько плакавшую от гнева и унижения, отпустили на волю; остальных доставили в Лубянскую тюрьму. О таких малозаметных участниках Комитета, как академики В.Н. Ипатьев и П.П. Лазарев, председатель Русского хирургического общества профессор Ф.А. Рейн, издатель В.Г. Чертков, баптист П.Н. Павлов и адвентист И.А. Львов, не застигнутых «на месте преступления», попросту забыли. Ночью в квартирах большинства членов Комитета были произведены обыски72.
Правительственное сообщение о ликвидации Комитета, опубликованное центральной прессой 30 августа, содержало докучную ложь о «группе так называемых общественных деятелей», якобы принимавших когда-то «активное участие в борьбе против советской власти», затем учредивших означенный Комитет, а теперь вдруг выдвинувших ультиматум: либо их делегацию выпустят за кордон, либо они прекратят работу. Поскольку сам Комитет стал «орудием» политической игры «заграничных белогвардейцев и вдохновляемых ими правительственных групп Европы», а большинство его членов попали в плен «политических расчетов, не имеющих ничего общего с интересами голодающих», советское руководство признало целесообразным эту организацию распустить. Соответствующее постановление подписал 27 августа секретарь Президиума ВЦИК Залуцкий, временно, всего на один этот день, возведенный в ранг заместителя председателя ВЦИК73.
Немного погодя выяснилось, что петроградский наместник Г.Е. Зиновьев ухитрился опередить Ленина на целых четыре дня. Филиал Комитета в бывшей столице прикончила еще 23 августа незамысловатая и по-чиновному невнятная телефонограмма, адресованная Горькому и подписанная секретарем Петроградского губернского исполкома С. Митрофановым: «Ввиду неутверждения Петроградского отделения Президиумом Всероссийского Комитета Вам надлежит немедленно прекратить деятельность Петроградского отделения впредь до согласования вопросов о составе Петроградского Комитета Президиумом Петроградского Губисполкома». Сконфуженный Горький 24 августа телеграфировал Каменеву о закрытии петроградского филиала и своем выходе из состава Всероссийского комитета. Копию этой телеграммы он тотчас переслал Ленину. Вслед за ним от дальнейшего участия в работе Комитета отказались академики А.П. Карпинский, Н.С. Курнаков, Н.Я. Марр, С.Ф. Ольденбург и В.А. Стеклов74.
В разгоне Комитета и его петроградского отделения интеллигенция увидела и нечто позитивное, ибо этим актом советская власть сняла с общественных деятелей наложенный на них «полицейский штамп» соглашательства. Участники петроградского филиала Комитета сразу же «вздохнули свободнее, как люди, поднявшиеся на ноги после неловкого сидения между двумя стульями». Выяснилось, как писал Амфитеатров, «что общественность, хотя бы самая ограниченная и процеженная, все-таки слишком опасная сила для деспотизма, который тем более свиреп и ревнив, чем более чувствует свою органическую слабость»75.
Однако в поведении Горького, «втравившего» общественных деятелей в сотрудничество с властью, интеллигенция усмотрела определенный неблаговидный оттенок. По воспоминаниям В.Ф. Ходасевича, вскоре после расформирования Комитета Горький будто бы сказал Каменеву при случайной встрече: «Вы сделали меня провокатором. Этого со мной еще не случалось»76. Действительно ли писатель выразился именно так или просто-напросто придумал свой упрек высокопоставленному обидчику в качестве самооправдания, особого значения не имело, поскольку и в том, и в другом случае его слова отражали суть происшедшего и роль Каменева в развитии тех событий.
В эмигрантских кругах ликвидацию Комитета восприняли как новую варварскую выходку большевиков, не имевшую рационального истолкования. Общее недоумение немного рассеялось, когда бывший министр труда Временного правительства М.И. Скобелев (меньшевик с 1903 г., эмигрант — с 1920-го) огласил свою точку зрения по поводу этого инцидента. Его суждения приходилось принимать на веру, поскольку месяц назад он по собственному почину установил связь с Комитетом через своего давнего приятеля Красина. После того как Скобелев получил от Комитета полномочия на вступление в переговоры и соглашения с иностранными правительствами, его принял премьер-министр Франции А. Бриан.
Свою (или, точнее, Красина) версию погрома Комитета Скобелев изложил бывшему российскому послу во Франции Маклакову в самом начале сентября: «Московский Комитет был создан в минуту паники, когда большевики испугались продолжения того бойкота Европы, под которым они жили. Они думали, что без Комитета они не найдут ни кредита, ни возможности соприкосновения с заграницей. А когда по призыву Горького к ним поехали туда и Хувер [Гувер] и Нансен, которые не сделали ни одного шага, обнаруживающего какой-либо интерес к Московскому Комитету, то большевики заключили, что Комитет им не нужен и что от него нечего ждать, кроме одних осложнений»77.
И представители АРА, и сотрудники Нансена действительно ни разу не встретились с членами Комитета, но по разным причинам. Если Гувер настаивал на переговорах только с советским правительством, то Нансена лишили практически возможности привлечь кого-либо из членов Комитета к работе его организации. Лишь задним числом общественные деятели узнали, что в последний день существования Комитета, 27 августа, Нансен и Чичерин подписали два соглашения: одно — о создании в Москве Исполнительного комитета международной помощи России, а второе — о гарантиях, предоставленных советской властью самому Нансену и всему его персоналу78.
Комитет родился и погиб в обстановке повального сумасшествия, констатировал позднее Прокопович. И власть, приносившая сограждан в жертву собственным темным интересам, и принципиальная часть интеллигенции, отвергавшая любой компромисс, любую форму сотрудничества с правящей партией даже ради спасения миллионов, оказались, в сущности, одинаковы. Но, оглядываясь назад, вспоминая обожженное солнцем лето 1921 г., Прокопович — случайно выживший человек из «последнего поколения чистых и цельных иллюзий», по выражению Осоргина, — утверждал, что и впредь поступил бы точь-в-точь так же: «Непосредственно и по велению совести своей»79.
«Начало этого Комитета было ярко, — словно отвечал ему председатель ВЦИК М.И. Калинин, не обладавший собственными воззрениями, зато умевший безошибочно имитировать в шаблонных речах и докладах иллюзии своего руководства, — как будто бы был высок его взлет, но он быстро погас, не оставивши после себя никакого следа. Его эфемерное существование еще раз ярко перед всем миром подчеркнуло, что наступил закат когда-то славной в отдаленном прошлом русской мелкобуржуазной интеллигенции, что сейчас она является валяющимся на дороге трупом, мешающим народному движению вперед»80.
Расплата
Официальное извещение о задержании интеллигенции, принимавшей участие в работе Комитета, чекисты отложили почти на две недели, но сколько человек покарали за первоначально разрешенную властями попытку спасти умиравших от голода сограждан, так и не сообщили. Два крайне неряшливо составленных списка арестованных были опубликованы лишь через 84 года. В первом из них указаны фамилии 28 общественных деятелей, взятых под стражу 27 августа, а во втором — фамилии 74 человек, содержавшихся в Лубянской тюрьме 29 августа81. Во втором перечне отсутствовали, однако, сведения о шести членах Комитета, задержанных 27 и 28 августа. Таким образом, в целом по делу Всероссийского комитета помощи голодающим репрессировали не менее 80 человек.
На Лубянке членов Комитета рассортировали на простых крамольников и зачинщиков; первых завели в самую большую камеру, предназначенную для приема арестованных, вторых изолировали. Кишкину обеспечили одиночное заключение; Кусковой отвели казенную жилплощадь вместе с А.Л. Толстой — младшей дочерью Л.Н.Толстого, исполнявшей обязанности секретаря писателя в последние годы его жизни.
Как обычно в экстремальных ситуациях, характер каждого арестованного отчетливо проявился в первые же часы заточения: одни совершенно стушевались, другие распалились, третьи — в основном те, кто уже посидел в советских тюрьмах, — сохраняли присутствие духа. Самым невозмутимым выглядел Ф.А. Головин — потомственный дворянин, один из основателей кадетской партии, председатель II Государственной думы. На последнее заседание Комитета, словно предчувствуя неизбежный финал, он оделся, как на торжество: белые брюки с отменно выглаженной складкой, синий пиджак, высокий воротник.
По воспоминаниям Бориса Зайцева, всегда питавшего слабость к «безукоризненно лысой, изящной и умной голове» этого кадетского лидера, Головин держался с достоинством истинного представителя древнего рода, восходившего к византийской династии Комнинов: «Через полчаса по прибытии [на Лубянку], когда другие еще горячились, расходовали подожженную нервную энергию, Федор Александрович уже сел играть с черно-мрачным и так же равнодушным Кутлером. Откуда они добыли шахматы, я не помню: кажется, тут же и смастерили из картона. Впрочем, игра продолжалась недолго: нас повели в еще новое помещение. Ф[едор] А[лександрович] равнодушно забрал фигурки, записал положение и в своем элегантном костюме, белых брюках, с шахматами под мышкой зашагал по застеночным коридорам».
После отбоя Головин безмятежно уснул: «Он лежал на спине. На его правильном, лысом черепе блестел, как на слоновой кости, луч электричества. Руки аккуратно сложены накрест, белые брюки в складке, желтые ботинки, воротнички даже не расстегнуты. (Он и позже спал всегда в полном параде. Объяснял так, что если ночью позовут на допрос или расстрел, то нельзя выходить на такое дело не в порядке.) Сейчас клоп медленно взбирался по теневой стороне его черепа, ища удобного места. Доползши до освещено-блестящей части, испуганно повернул назад»82.
Воскресным утром 28 августа часть арестованных получила от родных и друзей передачи — одеяла, подушки, хлеб, сахар и даже какао. Избранный старостой камеры потомственный столбовой дворянин Осоргин, «ловкий и легкий, в счастливом нервном возбуждении ответственности» раздавал посылки. Налаживать тюремный быт ему помогал И.А. Черкасов — еще вчера управляющий делами Комитета.
Потомок священника из Рязанской губернии, Черкасов уродился мятежником. В детстве он бунтовал против семинарских порядков в одиночку, в молодости — против самодержавия в рядах эсеровской партии, но после неоднократных репрессий остепенился и к 1917 г. окончил четыре курса Московского коммерческого института. После октябрьского переворота его дважды брали под стражу за эсеровские заблуждения и участие в кооперативном движении, так что теперь он в качестве бывалого арестанта делился с неискушенными членами Комитета накопленным опытом и беспристрастно распределял между ними присланные с воли хлеб и папиросы. Сам же он непрестанно курил трубку, набитую едкой махоркой, и, как полагал Осоргин, не было в Лубянской тюрьме человека спокойнее и увереннее Черкасова83.
С понедельника, в соответствии с дореволюционными тюремными традициями, заключенные принялись просвещать друг друга. Сумрачный Кутлер рассказал о финансовых системах вообще и российском финансовом кризисе в частности; искусствовед Б.Р. Виппер, профессор Московского университета, прочитал лекцию о живописи, а культуролог, писатель и переводчик П.П. Муратов — о древней иконописи. На следующий день Зайцев не успел изложить сокамерникам все свои воззрения на современную литературу; солнечным утром 30 августа его и Муратова, записанных в Комитет «из уважения к именам», по словам Осоргина, освободили без предъявления обвинений и, разумеется, без каких-либо извинений. Вслед за ними отпустили на волю еще несколько ординарных членов Комитета (в том числе Виппера, А.Л. Толстую и участников студенческой секции), тогда как наиболее приметных общественных деятелей стали вызывать на допросы.
Осоргин, которого не покидало приподнятое настроение «веселых дней», обозлил следователя при первой же встрече. «Мы все уже знаем. Лучше признавайтесь сразу. Ваше дело безнадежно», — зловеще произнес следователь трафаретный набор фраз, заимствованный из дешевых романов о сыщиках и ворах. «Это ваше дело безнадежно, — мгновенно отпарировал Осоргин. — Вам надо создать процесс, а материала у вас нет»84.
«Люди мы логически мыслящие, — писал Осоргин через три года. — Ясно понимали затруднительное положение правительства. Обвинить нас, конечно, не в чем; единственное, в чем виноваты, — хотели сделать то, чего правители сами сделать не могут: помочь голодающим. Нам все верят, и деньги дают, и помогать идут; им же никто не верит, уж очень народ сомнительный. Ладно. Но с государственной точки зрения такое положение невыносимо, нельзя же в такой острый момент признать свою несостоятельность и нашу популярность. И совершенно правильно решили нас убрать. Но как убрать? Вся Россия интересуется, и вся Россия знает имена комитетчиков. За что их убрали? Значит ясно: нужно обвинить в заговоре политическом. Выдумать заговор всегда легко. А начав дело — нужно уж до конца довести, иначе получится недостойная комедия, и перед заграницей неудобно. Хоть не всех, а кое-кого расстрелять необходимо. Простая государственная логика! Слюнявость в государственных делах неуместна»85. Действительно, в начале сентября разнесся по столице слух, будто вознамерились большевики расстрелять зачинщиков (прежде всего Кишкина, Кускову и Прокоповича), да остановили их телеграфные протесты Нансена и Гувера.
Тем временем Осоргина продолжали таскать на допросы. Инкриминировали ему неприкрытую антисоветскую агитацию, поскольку он редактировал газету «Помощь», чрезвычайно похожую на давно почившие «Русские Ведомости» не только полузабытым литературным языком, но и шрифтом. Ничего удивительного в этом не было, так как Каменев выделил для Комитета типографию «Русских Ведомостей». Сходство легальной совет-ской газеты с ненавистным большевикам изданием минувших лет заметили сперва мальчишки, продававшие «Помощь» на Арбатской и Тверской площадях, затем чекисты и, наконец, партийное руководство. Потрясенное такой промашкой Оргбюро даже потребовало от Каменева и заведующего отделом агитации и пропаганды (Агитпропом) ЦК РКБ(б) Л.С. Соснов-ского срочно отчитаться о допущенной ошибке86. Наряду с этим власти уско-рили подготовку конкурирующего издания, и 29 августа вышел в свет первый номер разрекламированной накануне в «Известиях» газеты «На помощь» со статьями Герберта Уэллса, Калинина и Троцкого, стихами Маяковского и отрывком из очередной пьесы Луначарского.
Осоргин же по-прежнему развлекался, спрашивая, например, у следователя: «Скажите, а наш председатель, товарищ Каменев, тоже арестован?»87 Нескольких «неуместных шуток» такого рода оказалось достаточно, чтобы следователь счел Осоргина неисправимым бунтовщиком и поместил его в двухместной камере с другим опасным смутьяном — сыном последнего полномочного посла Российской империи в Лондоне графом К.А. Бенкендорфом (бывшим морским офицером и участником обороны Порт-Артура, потом дипломатом и секретарем несостоявшейся зарубежной делегации Комитета). Сокамерники жили дружно, без каких-либо происшествий, если не считать того, что как-то ночью крыса искусала палец Бенкендорфу.
«Удивительно человек в тюрьме сидеть и всякой участи ждать приспособился, — вспоминал о своем товарище по заключению Осоргин. — Никаких за ним преступлений, а только фамилия нехорошая — очень уж из хорошей фамилии. Забирали его не раз, расстреливать собирались; не за что, конечно, а так, ради приличия: не будь сыном царского посла в Лондоне. И он понемногу как-то привык к этому. <…> Сошлись мы во многом, а главное в незлобивости: нельзя же сердиться на обезьяну, которая посадила вас в клетку и думает, что она умная, дело делает»88.
Такого формально отъявленного крамольника, как потомственный почетный гражданин Москвы М.В. Сабашников, в отличие от Осоргина, на допросы не водили. После октябрьского переворота Сабашников — в прошлом удачливый предприниматель и широко известный книгоиздатель, член ЦК кадетской партии и председатель правления университета А.Л. Шанявского — трижды подвергался арестам, но элементарных навыков конформизма не приобрел; летом 1921 года он зачислился в Комитет и принялся исполнять обязанности казначея. Арестованный в четвертый раз 27 августа, он очутился вскоре в десятиместной камере, где томились пятеро старожилов и четыре члена Комитета: литератор Э.Л. Гуревич, выступавший под псевдонимами Е. Смирнов или К. Даневич (некогда народоволец, потом меньшевик), заместитель заведующего отделом мелиорации Наркомзема Д.С. Коробов, санитарный врач В.А. Левицкий и глава московских баптистов М.Д. Тимошенко, виновный главным образом в своем религиозном ослеплении.
О неблагонамеренности Гуревича свидетельствовали не только его социал-демократические взгляды, хотя из меньшевистской организации он вышел еще в 1917 г., но и родственные связи. Он был тестем неблагонадежного, но пока что незаменимого Чаянова и свойственником Кусковой, вместе с которой редактировал когда-то газету «Власть Народу», закрытую большевиками летом 1918 г. Кроме того, он владел иностранными языками, имел доступ к зарубежной прессе, увлеченно копался в архивах и, как любой хорошо информированный человек, мог угрожать советской власти самим фактом своего существования.
Коробова подвела его необыкновенная популярность. С 1917 г. он состоял в должности председателя правления Всероссийского центрального кооперативного союза потребительских обществ (Центросоюза). Поскольку сотрудников этого учреждения советские правители рассматривали как «носителей социально реакционной идеологии», в декабре 1919 г. правление Центросоюза возглавил несгибаемый большевик А.М. Лежава, назначивший Коробова своим заместителем. В апреле 1920 г. чекисты разоблачили «группу контрреволюционеров, пробравшихся в правление Центросоюза», и отправили за решетку 194 человека, в том числе Коробова. По этому поводу Лежава сделал важное заявление: «Мы с удовлетворением можем констатировать, что после трех лет борьбы со старой кооперацией от последней ничего не осталось»89.
Через семь месяцев Коробова, осужденного Верховным трибуналом на 15 лет заключения в концлагере, освободили по решению Президиума ВЦИК, а затем приняли на службу в Наркомзем. Летом 1921 г. его, одного из самых известных в стране руководителей кооперативного движения, ввели в президиум Комитета, после чего он сотворил, по выражению Осоргина, «чудо», большевикам недоступное, а потому и непростительное: «Дмитрий Степанович шевельнул пальцем — и посыпался голодающим картофель отовсюду по самой низкой цене. <…> Просто повсюду знали, что, раз за дело взялся Дмитрий Степанович, значит, дело и честное и настоящее, мимо рта голодающих в чужой рот картошка не попадет»90.
Словоохотливый доктор Левицкий, готовый часами обсуждать с товарищами по несчастью всевозможные вопросы внутренней и внешней политики, чуть было не стал кандидатом на перевод из рядовых членов Комитета в разряд закоренелых бунтовщиков. В феврале 1921 г., не выдержав грубости и прямых оскорблений своего непосредственного начальника — заведующего Московским отделом здравоохранения В.А. Обуха (старейшего большевика и одного из многочисленных лечащих врачей Ленина), руководитель Московского санитарного бюро Левицкий подал рапорт об отставке и на другой день не вышел на службу. Через день по распоряжению Обуха его забрали в управление милиции на Петровке и водворили в общую камеру с ворами91.
Коллеги оскорбленного доктора обратились к Ленину с письменной жалобой на «опьяненного властью» Обуха. Вспомнив о своем давнем знакомстве с Левицким, корреспонденция которого была даже напечатана в первом номере «Искры», глава советского правительства предложил Семашко разобраться и принять необходимые меры, а врачебную ламентацию упрятал на всякий случай в груду сугубо секретных документов собственного архива. Не прошло и двух суток, как по требованию Семашко доктора Левицкого отпустили из милиции без объяснения причины его задержания.
О новом посягательстве на симпатичного ему доктора Ленин услышал от кого-то из своего ближайшего окружения только 3 сентября и, сразу же изволив осерчать, адресовал в карательное ведомство строгую телефонограмму: «Освобожден ли и когда именно освобожден врач Вячеслав Александрович Левицкий, арестованный по делу “Кукиша”. Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)»92. Теплым воскресным утром 4 сентября доктор Левицкий покинул Лубянскую тюрьму, провожаемый любезными улыбками чекистов. С тех пор он пользовался неизменной благосклонностью высокого медицинского начальства и сделал неплохую советскую карьеру. Случайное знакомство с вождем мирового пролетариата оказалось своеобразной охранной грамотой, оберегавшей его до 1936 г., когда он скончался в возрасте 69 лет на посту директора Центрального государственного института по изучению профессиональных болезней.
В первых числах сентября вернулся домой и казначей Комитета Сабашников. Перед тем как с ним расстаться, чекисты отвезли его на Собачью площадку для передачи имущества Комитета самому Смидовичу. Когда артельщик принес узлы с незаприходованным бельем, пожертвованным 27 августа, влиятельный сановник лично пересчитал рубашки, кальсоны и полотенца, чтобы составить соответствующий акт, а потом приказал реквизировать обнаруженную в шкафу и принадлежавшую Прокоповичу пишущую машинку для нужд Статистического комитета93.
О подоплеке своего быстрого освобождения Сабашников, вероятно, догадывался. Ходатайствовать за него могли тот же Смидович, его однокурсник по Московскому университету, и заместитель Дзержинского в НКВД, бывший врач М.Ф. Владимирский. Пока Сабашников еще сидел в Лубянской тюрьме по делу Комитета, Смидович отдал письменное распоряжение московским властям «не чинить затруднений» книжному издательству заключенного «ввиду высококультурного значения» этого заведения. Владимирский же, которого Сабашников почти десять лет до революции поддерживал материально, печатая его переводы, еще в декабре 1920 г. поручился за своего издателя, изнемогавшего в заточении по делу так называемого Национального центра.
Понять причину своего задержания Сабашников не сумел. Впрочем, как писал он в своих воспоминаниях, «над такими пустяками, как лишение свободы, ни арестуемые, ни арестующие не останавливались, где тут канителиться»! Тем не менее чекистам предстояло хоть как-нибудь осветить мотивы заключения под стражу видных общественных деятелей — слишком уж широкую огласку получил Комитет и в стране, и за ее пределами.
Решение подобных задач поручали обычно особоуполномоченному ВЧК Я.С. Агранову, умевшему высосать из каждого своего пальца самые невероятные подробности мифических контрреволюционных заговоров. Однако со второй половины марта 1921 г. этот наиболее способный, наверное, лубянский мистификатор и провокатор обретался в бывшей столице94. Официально он занимался там расследованием обстоятельств Кронштадтского восстания, а фактически безостановочно фантазировал на тему всевозможных антисоветских организаций, методично истребляя неугодных высоким инстанциям представителей недобитой интеллигенции.
Отсутствие в Москве столь ценного помощника Дзержинского не обескуражило. Главный чекист принялся самостоятельно измышлять «дело» Комитета. Заблаговременно настругать «компрометирующий материал» из каких-нибудь других источников он не удосужился и теперь, не обладая сноровкой Агранова, целых шесть дней кропал на трех страницах текст, предназначенный для обличения общественных деятелей в заговоре против советской власти. Вождь мирового пролетариата его не торопил; если на ленинскую команду «Взять!» Дзержинский должен был реагировать незамедлительно и беспрекословно, то с последующей интерпретацией своих действий он всегда имел возможность немного промешкать.
В лихорадочном революционном сознании председателя ВЧК роились несметные полчища классовых врагов, беспрестанно замышлявших какие-то интриги, посещавших всяческие тайные собрания и строивших жуткие козни против большевиков. Особая угроза мерещилась ему в интеллигенции, закосневшей в извечных сомнениях и своеволии. Острое революционное чутье главного чекиста позволяло ему легко распознавать тончайшие оттенки специфического запаха крамолы, исходившего от этого рыхлого слоя людей образованных и совестливых, а посему весьма подозрительных. Но легальный Комитет распространял вокруг себя уже не запах, а такой густой дух независимости и непокорности, что Дзержинский от волнения и негодования так и не сумел выдумать хотя бы несколько более или менее правдоподобных свидетельств антисоветского заговора этих общественных деятелей.
После долгих и утомительных бдений из-под пера председателя ВЧК выползла убогая фантазия о таинственных происках смутьяна Кишкина и прочих членов зловредного Комитета95. В пятницу 2 сентября Оргбюро не без интереса заслушало «информационный доклад тов[арища] Дзержин-ского о Комитете голодающих» и решило означенное сообщение «принять к сведению»96. Однако верховные правители остались недовольны прилежанием главного чекиста, и вечером 2 сентября Политбюро постановило: «Поручить комиссии в составе тов[арищей] Сталина, Уншлихта и Каменева не позже, чем через два дня, составить и опубликовать текст сообщения об арестах некоторых членов Комитета»97.
Исполнить партийное поручение в двухдневный срок комиссии не удалось. Лишь 7 сентября Уншлихт передал Ленину отредактированный текст Дзержинского, дополненный сопроводительной запиской: «При сем прилагаю сообщение об арестах членов Комитета голодающих. Сообщение это уже сдано в газеты и тов[арищу] Чичерину для передачи по радио»98. Утром 8 сентября исправленную и расширенную фабрикацию председателя ВЧК распечатала центральная пресса99.
По утверждению главного чекиста, карательное ведомство еще в июне (примерно за месяц до образования Комитета) выявило секретные контакты Кишкина с оперативным штабом крестьянского восстания на Тамбовщине. Двое задержанных агентов этого штаба («пойманные с поличным») сознались на допросе, что «должны были связаться» с Кишкиным «как с представителем заграничного ЦК кадетов», но «не успели лично с ним связаться». Такое признание Дзержинский счел безусловно достаточным для подтверждения преступных сношений либерала Кишкина, а заодно и всех остальных членов Комитета, не только с тамбовскими мятежниками, но и «с некоторыми активными эсерами».
Выдавить из своего плоского воображения какие-либо иные «факты» лиходейской предприимчивости того же Кишкина или других членов Комитета Дзержинский оказался не в состоянии. Для окончательного изобличения былой общественности ему пришлось поэтому пустить в ход «богатый материал» в виде изъятых во время арестов и обысков «документов, указывающих на определенную политическую работу» Комитета.
Среди этих документов находилось, в частности, письмо одного из членов Комитета, в котором тот рекомендовал Прокоповича своему рижскому приятелю. Из другой корреспонденции Дзержинский выдернул показавшееся ему крайне подозрительным высказывание: «Вокруг Комитета завязывается интересная работа». Кроме того, в «богатом материале» нашлись и козырные бумаги. Так из дневника В.Ф. Булгакова (в прошлом секретаря Л.Н. Толстого) председатель ВЧК извлек фразу: «И мы, и голод — это средство политической борьбы». Но самую важную улику — «подробную схему переустройства Советской России с верховным правительством во главе, с канцлером, с Государственной думой и Государственным советом» — чекисты обнаружили при обыске секретаря Кишкина. Почерковедческая экспертиза установила, что оная схема написана «рукой гражданина Кишкина».
Как ни странно, но первое опровержение версии Дзержинского уже через десять дней появилась в советской прессе: «Быв[ший] член Всероссийского комитета помощи голодающим, хранитель Толстовского музея В.Ф. Булгаков просит сообщить, что приведенные в сообщении ВЧК от 8 сентября с[его] г[ода] слова “мы и голод — это средство политической борьбы” заимствованы были не из его дневника, а из конспекта речи по поводу выступления в Комитете одного из представителей правительства, причем выражали они не одобрение, а порицание всякому возможному внесению политики в деловую работу Комитета. Гр[ажданин] Булгаков полагает, что он, как “толстовец”, не мог быть причастен ни к каким политическим комбинациям вообще»100.
Спустя месяц после публикации текста Дзержинского, отредактированного комиссией Политбюро, из Москвы за границу просочилась свежая информация о трудовых буднях карательного аппарата. По сведениям эмигрантской прессы, полученным из надежных источников, проект государственного переустройства России действительно написал Кишкин, но только в 1907 г. Оторвав уголок бумаги с проставленной датой, чекисты понадеялись выдать этот документ за недавно созданный. Его экспертиза заключалась в допросах свидетелей, которые дружно соглашались с тем, что данный проект составлен Кишкиным, но тут же заявляли, что уголок бумаги с помеченной на нем датой «1907 год» оборван101.
«По лживости подобранных фактов этот документ превосходит самую пылкую фантазию, — прокомментировала позднее Кускова сочинение председателя ВЧК. — Старые жандармы должны лопнуть от зависти: они все-таки при аресте революционеров такой поэзией не занимались»102. Тем не менее удивляться фальсификации главного чекиста не стоило, ибо к трем классическим видам лжи (простой, наглой и статистически достоверной) большевики давно присовокупили самобытный четвертый вариант — ложь принципиально полезную.
Не исключено, однако, что Дзержинский и впрямь уверовал в намерение Комитета воспользоваться повальным голодом для достижения каких-то политических целей (как и многие большевики, он нередко принимал за реальность и собственные фантазии, и, тем более, небылицы высшего руководства). Саму же идею о неблаговидных политических устремлениях былой общественности 30 августа довела до всеобщего сведения центральная пресса и в тот же день огласил Каменев на пленуме Московского совета103.
Чтобы проникнуть в черные замыслы враждебной интеллигенции, бывшему председателю раскассированного Комитета достаточно было регулярно просматривать газету «Последние Новости», издававшуюся в Париже лидером кадетской партии П.Н. Милюковым. Еще 7 августа это популярное среди советских вельмож эмигрантское издание уведомило читателей о циркулировавших за границей слухах, будто ленинская партия готова уступить власть Комитету. О том, какую роль в судьбе Комитета сыграла ненароком эта газета, рассказал затем Маклаков в письме Бахметеву 31 октября 1921 г.: «Когда Милюков прочел о составе комитета для голодающих, он искренне поверил, что именно этот комитет — будущая Россия, что он станет властью и порыв народной любви к нему его оградит. И он не только так думал, но он имел такт это написать в своей газете. Он уверял, что на местах отделения этого комитета заменяют большевистскую власть и что его начало — конец большевизма…»104
Установки державных сановников на много десятилетий вперед определили тот «единственно правильный» угол зрения, под которым следовало рассматривать действия «реакционно настроенной части интеллигенции» летом 1921 г. Советским историкам надлежало с тех пор безустанно напоминать согражданам, что заправляли в Комитете представители запрещенной кадетской партии, осуществлявшие разработанный Милюковым план антисоветской агитации и захвата власти, но бдительное карательное ведомство своевременно осадило зарвавшихся лиходеев. Тем же, кто пытался непредубежденно вникнуть в суть тех далеких событий, оставалось лишь удивляться, каким образом аполитичный Всероссийский комитет помощи голодающим, эта бескрылая ласточка общественной весны (или, точнее, оттепели), всего за 37 суток своего жизненного пути чуть было не изменил погоду в замороженной большевиками стране.
Сноски:
60 Дни (Париж), 18. V. 1924.
61 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20396, л. 1-3; ф. 17, оп. 3, д. 193, л. 1,2. Известия, 24. VIII. 1921.
62 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20450, л. 1.
63 РГАСПИ, ф. 17, оп. 84, д. 250, л. 30-32.
64 РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 1078, л. 1-2.
65 РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 194, л. 1-2; ф. 5, оп. 1, д. 2599, л. 31, 31об.
66 РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 1925, л. 3.
67 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20449, .л. 1, 2.
68 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 53. С. 140-142.
69 Последние Новости (Париж), 17. V. 1923.
70 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20504; ф. 17, оп. 3, д. 195, л. 1. В кн.: В.И.Ленин и ВЧК. Сборник документов (1917-1922 г.г.). М., 1987. С. 467.
71 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 53. С. 142.
72 Зайцев Б.К. Указ. соч. Кускова Е. Указ. соч. Новый журнал, 1970, кн. 98. С. 200-208.
73 Правда, 30. VIII. 1921. Известия, 30. VIII. 1921.
74 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20573, л. 1-2. Горький М. Неизданная переписка… М., 2000, вып. 5. С. 170-171, 241.
75 Амфитеатров А.В. Указ. соч. С. 35-36.
76 Ходасевич В.Ф. Некрополь. Литература и власть. М., 1996. С. 194.
77 «Совершенно лично и доверительно!»…, т. 1. С. 480-482.
78 РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2019, л. 2-4. Документы внешней политики СССР, т. IV. С. 294-298.
79 Последние Новости (Париж), 17. V. 1923.
80 Калинин М.И. Итоги голодной кампании. В кн.: Итоги последгол (15. X. 1922 — 1. VIII. 1923). М., 1923. С. 5 — 25.
81 В кн.: Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ. 1921-1923. М., 2005. С. 53-56.
82 Зайцев Б.К. Указ. соч.
83 Осоргин М. Чтобы лучше ощущать свободу. На чужой стороне, 1924, кн. 8. С. 109-122.
84 Последние Новости (Париж), 9. Х. 1921.
85 Осоргин М. Указ. соч. (1924).
86 РГАСПИ, ф. 17, оп. 112, д. 200, л. 5.
87 Дни (Париж), 22. I. 1928.
88 Осоргин М. Указ. соч. (1924).
89 РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 63, л. 4-5. Современные записки, 1920, т. 1. С. 155-167. В кн.: В.И. Ленин и ВЧК. Сборник документов (1917-1922 гг.). М., 1987. С. 286-287.
90 Осоргин М. Указ. соч. (1924).
91 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 17460, л.. 3-6.
92 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20630.
93 Сабашников М.В. Указ. соч. С. 461-466.
94 РГАСПИ, ф. 76, оп. 2, д. 3, л. 4.
95 РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, д. 220, л. 3-5.
96 РГАСПИ, ф. 17, оп. 112, д. 205, л. 1.
97 РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 196, л. 2.
98 РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 20700, л.. 1-4.
99 Правда, 8. IX. 1921. Известия, 8. IX. 1921.
100 Геллер М.С. «Первое предостережение» — удар хлыстом. Вопросы философии, 1990, № 9. С. 37-66.
101 Последние Новости (Париж), 9.X.1921.
102 Кускова Е. Указ. соч.
103 РГАСПИ, ф. 323, оп. 2, д. 121, .л. 32-33. Правда, 30. VIII. 1921. Известия, 30. VIII. 1921.
104 Последние Новости (Париж), 7. VIII. 1921. «Совершенно лично и доверительно!»…, т. 2. С. 81.
Версия для печати
