Имел я тут недавно повод (неприятный) вспомнить одну запись. Там справедливо замечалось, что людям свойственно отождествлять себя с лучшими, но, если слово «японец» ассоциируется с «самураем», «поляк» со «шляхтичем», а «англичанин» - с «джентльменом», то советские предпочли крестьянскую самоидентификацию, что сделало их планетарными маргиналами (и что «внушать русским самоотождествление с крестьянами есть злокозненная подлость»). На излюбленный же в таких случаях вопрос (долженствующий заставить собеседника забарахтаться в комплексах): «А ты кто такой?» ответил просто и исчерпывающе: «Я человек самого простого происхождения. Но я русский, а золотой век русской культуры был дворянским, поэтому дворянская культура – это моя культура». По-моему, тут проблема схвачена и выражена замечательно точно. Каждый вправе выбирать себе культурные ориентиры. Это дело вкуса, и никаких претензий к выбирающему быть не может.
Да и с меритократической точки зрения человек есть только то, что он есть, а это едва ли не главным образом зависит от того, кем себя (если не по положению, то по сути) хочет видеть. Обстоятельства могут способствовать или препятствовать становлению человека в желаемом качестве, но сама способность ими воспользоваться или им противостоять говорит о человеке уже достаточно много. Когда я вижу перед собой тупого скота – мне всё равно, почему он такой: наследственность ли дурная, учителя ли негодные попались, среда ли общения подвела. Если обнаруживается, что он хорошего происхождения – презрение усилится (как, напротив, ещё более возрастёт уважение к достойному человеку, узнай я про его никудышные «стартовые позиции»).
Не так важно, откуда человек «вышел», важнее – куда «вошёл». И вошёл ли. Поговорка «из хама не выйдет пана» совершенно справедлива для того, кто уже «самоопределился» в качестве «хама». Но если нет… Глядя на портрет «вышедшего из крестьян» тайного советника, ректора известного вуза, не придёт в голову задуматься о его происхождении. Потому что он действительно ВЫШЕЛ, и действительно «тайный советник». Когда человек реально перешёл в новое качество (внутренне перестал быть крестьянином и стал учёным, офицером, чиновником и т.д.), то ни по фото, ни при общении вы не опознаете его «неофитства».
Если же человек де-факто «крестьянин», то он им и останется, хотя бы окончил университет и стал академиком (как вот нынешний ректор ещё более известного вуза). И в существе своём будет легко опознаваем как себе подобными, так и не подобными. Впрочем, дорога открыта в оба конца, и какой-нибудь чекист Пиляр (урождённый барон Пилар фон Пильхау), с юности порвавший со своей средой, ни образом, ни проявлениями не отличался от лацисов-петерсов. Так же и потомки самых лучших фамилий, перемолотые в двух поколениях советской действительностью, становятся ей совершенно адекватны.
Каковы бы ни были исходные обстоятельства, для «жизни» существенна позиция, происходящая из собственного выбора, которая и определяет принадлежность к той или иной культуре. Человек может даже и не вполне соответствовать предмету выбора, но, сделав его, он неизбежно сколько-то к нему продвинется. Допустим, сам он по каким-то причинам не имел возможности прочесть много книжек. Но сознаёт, что много читать – это ХОРОШО, и уважает тех, кому это удалось, а не испытывает к ним хамской ненависти. Мечтавший стать офицером, будучи забракован медкомиссией, не станет же за её порогом пацифистом, ему всё равно останутся близки представления и интересы этой среды. Имеющий склонность к предпринимательству, даже не имея средств начать своё дело, не станет судить о «буржуях» с позиций коммуниста. И т.д.
Когда же культурный выбор удаётся осуществить и социально, человек в большинстве случаев (при условии свободы действия) ведёт себя как член той общности, к которой он хотел принадлежать, а не той, которую покинул. Излюбленная недоумками и профанами интерпретация событий 1917 г. в духе «внуки бывших крепостных убивали внуков бывших помещиков» не выдерживает ведь никакой критики. По факту – внуки крестьян, оставшиеся крестьянами, убивали внуков крестьян, ставших офицерами, предпринимателями, чиновниками и интеллектуалами. Типичная фигура «белого офицера» – как раз прапорщик-поручик из крестьян, получивший погоны 2-3 года назад, которому больше «за державу обидно», чем интересна 15% прибавка земли в отцовском хозяйстве.
Даже когда речь шла о принадлежности к общностям, прославившимся в качестве локомотива революции, те их представители, которые ранее сделали свой выбор, вели себя совсем иначе. Если пресловутые латыши и были ударной силой большевиков, то абсолютное большинство латышей-офицеров воевало против них. Тысячи евреев к концу 1917 г. были офицерами, и если исходить из представлений о роли евреев в революции, логично было прежде всего именно их видеть в РККА. Но нет, за ничтожным исключением, ЭТИ евреи к большевикам не пошли. По той же причине число офицеров практически любой из образовавших свои государства национальностей в белых армиях было больше, чем в «национальных».
Так что культурный выбор – дело самое обычное. Хотя в некоторых случаях (когда идеал легко достижим), очевидное противоречие между культурным выбором и избранным социальным положением может казаться несколько странным. В молодости, когда слушал, как дяди в белых воротничках («очках и шляпе» тоже) рассуждают о духовном величии пролетариата («который один только способен создать истинную культуру»), сильно тянуло поинтересоваться, как при столь глубоком понимании сути вещей их угораздило оказаться не в его рядах (к коим они были, как никто, близки), а среди малоуважаемой «прослойки». Тут, впрочем, выбор мог быть не вполне добровольным. Но вообще-то даже в самом худшем случае (при явном несоответствии образа идеалу) парвеню с самосознанием аристократа, может быть, и смешон, но совершенно нормален (ибо стремиться от низшего к высшему – правильно), аристократ же с самосознанием парвеню – омерзителен, ибо извращенец.
Версия для печати
