Всякое общество строится на мифах, лакуны заполняются умолчанием. Дело в количестве и качестве этого мифа. Неплохо верить с осторожностью в свою правоту и удачу, но другое дело – верить давно опровергнутым медицинским теориям, например, вынося больного с жаром на холод – от этого и помереть недолго. Советское общество до такой степени мифологизировало прошлое, настоящее и будущее, что металлическая кожура советского мифа, вроде бы давно растрескавшаяся и разорванная, не отпала, вростя в живую ткань. Так и живём со стиснутой головой.
Можно описать это положение и по-другому: мы по-прежнему, неведомо куда, плывём по бурному морю, а судовой компас показывает зловещую чепуху, ибо кто-то засунул под него топор.
Принципиальное непонимание прошлого непременно приводит и к непониманию настоящего и будущего. Уже и всепобеждающим Соединённым Штатам начинает аукаться слишком мессианский взгляд на собственную революцию: да, США во многих отношениях стали передовой страной, но для основы использовали немало заёмного, и в прочих странах, как ни удивительно, имеется собственный опыт постижения свободы, благополучия и человеколюбия.
Если уж мифологизация положительного опыта, старательно корректируемая и изощрённо используемая в национальных интересах, может всё равно выйти боком, то что говорить о мифологизации опыта катастрофического, в основе которой намеренная фальсификация и стихийное психологическое вытеснение? Немудрено, что общество наше намертво скручено мифами ложных противопоставлений, и благоглупые рассуждения о прошлом и настоящем не сулят ничего хорошего в будущем.
Например, пожалуй, самой массовой стратой последовательных оправдателей большевистской революции и советских практик являются отнюдь не сегодняшние пролетарии, но служащие – люди, которых от подобных пристрастий должны были бы уберечь не только лучшие знания, но и простая классовая солидарность. Ведь, прежде всего, советская власть железными своими инструментами прошлась не по малочисленным «помещикам и капиталистам», а по сотням тысяч офицеров, чиновников, преподавателей, специалистов, «лиц свободных профессий», конторщиков, отставных ветеранов военной и гражданской службы. Прошлась по домочадцам, а то и вдовам и сиротам всех этих людей, которые из «образованных» мгновенно превратились в «бывших».
С самого начала советская революция главными своими врагами видела прежнее служилое сословие и просвещённого городского обывателя, который, сколь бы ни презирал «царизм» и ни сочувствовал прежде революционерам, немедля массово отшатнулся от объявленного социализма. «Нагая свобода», как оказалось, приехала верхом на звере с головами пугачёвщины, нигилистической утопии, циничного авантюризма и оккупации. Выяснилось, что за звероподобным запасникóм, рыщущим, чем бы поживиться и над кем бы покуражиться, и за юродствующим витией, разносящим вдребезги народное хозяйство (испепеляя вклады, отменяя пенсии, упраздняя рабочие места), маячат и самый небрезгливый из проходимцев военного времени, и хозяйски освоившийся пленный немец или мадьяр, охотно превращающий «войну империалистическую в гражданскую».
Разумеется, не «помещики» (не говоря уж о «капиталистах») были главными вооружёнными противниками советской власти во время гражданской войны (Бунин с Куприным в атаки не ходили – как, впрочем, и Блок с Толстым). В реальности новая власть воевала с восставшими, основу которых составлял «образованный мелкобуржуазный элемент», служащие и учащиеся. И понять их можно: большевики начали первыми – ещё в ходе «триумфального шествия советской власти» с кровавыми эксцессами (что потом оказались частью системы) и продолжили политэкономическими экспериментами, в полгода развалившими всё, чем жил городской средний класс. И основными жертвами национализации, красного террора и городской разрухи были отнюдь не миллионеры и хозяева латифундий (после торжества Лопахиных мало отношения имевшие к «помещикам-крепостникам», даже гоголевским). Этими жертвами всё больше стали подлежащие уплотнению, реквизициям, взятию в заложники, бессудным расстрелам лица вроде бы уважаемых затем в СССР профессий. Но до уважения хотя бы к профессиям предстояло ещё дожить, а борьба с «контрреволюцией» в СССР велась (вопреки ещё одному мифу) не столько по доносам, сколько по картотекам.
Реальным рабочим и крестьянам всю советскую историю было в массе понятно, что получали они от «рабоче-крестьянской власти» отнюдь не обещаемое. Единственное «после всех дел» правдоподобное оправдание советской власти состояло в том, что она избавила трудящихся от гнёта каких-то запредельно мерзких «господ» – видимо, гораздо худших, чем в других странах, развивающихся худо-бедно без советских мытарств.
К концу советской власти издёвка социального расизма, заложенного в историческую пропаганду, состояла в том, что основным потребителем, объектом пропаганды был растущий слой служащих (более крамольный, но и в чём-то и более легковерный) – и он же, по сути, являлся субъектом пропаганды. Ведь едва ли не большая часть пострадавших от советской власти «буржуев», лишавшихся положения, доходов, жилья, имущества, свободы, жизни или России, на деле была недавними историческими аналогами (а то и родственниками) советских образованных обывателей. Фактически, между лозунгов для детей и слабоумных об изгнании «помещиков и капиталистов», советская власть экивоками говорила, что начала с ограбления и взятия в заложники (как в переносном, так и в прямом смысле) множества людей, теперь бы считавшихся эталонными советскими гражданами. «Саардамского плотника» сожгут в печи, котёночий бубенчик реквизируют вместе с маминым золотом, Надиного жениха Ипполита расстреляют, многосемейного чиновника Новосельцева в скромном домике на отшибе уплотнять, возможно, не станут, но жизнь поломают. Всё это-де было нужно, дабы создать новую служилую систему, новый слой образованных людей, но чтоб они были уже «хорошие, советские».
Однако потомственные советские служащие продолжают радоваться тому, что народная революция стёрла с лица земли «помещиков и капиталистов», чтобы «все могли учиться». И не задумываются, что перенесись они сами со своими послужными списками, манерами, запросами на сто лет назад – оказались бы тут же «бывшими» и «контрой».
Во время распада 90-х (когда социально-экономическую систему Советского Союза отправили в переработку не без «административно-командной» воли) появилась другая ложная оппозиция. Суть её в противопоставлении мифологем СССР/социализма «демократии и либерализму». При этом под демократией по правде понимался лишь режим проведения экономической политики, называемой либеральной. Постсоветский либерализм был густо замешан на подсоветской алчбе и вполне советском социализме – за сокрушавшими Россию коллапсами стояли особого рода «учёт и контроль». Но выдавал он себя за нечто единственно внесоветское и единственно хорошее, что могло бы противостоять карикатурному СССР.
Надо сказать, в либеральную (фактически антирусскую) мифологему СССР входит особая ложная оппозиция: реальность «кровавого тоталитарного СССР» против единственной альтернативы в лице «Новой Демократической России» (т. е. не претендующей ни на что РФ) и «Новых Независимых Государств» (NIS) – уж воспользуемся термином, что столь полюбился основным геополитическим выгодополучателям. Однако это отдельная тема, не столько социальная, сколько – нет, не геополитическая – а национальная, относящаяся к вопросу о единстве и сбережении русского народа.
Если сначала постсоветские либералы, не объясняя толком, когда и как либерализм осчастливит страждущих, приравнивали к коммунистам всех, кто хотя бы задавал лишние вопросы, то в 2000-е пропагандистская оценка оппозиции «либерализм против СССР» поменяла знаки. Новая информационная машина и её вниматели постепенно пришли к тому, что всех, задающих лишние вопросы о курсе России, стали охотно приравнивать к либералам. И это работало и в какой-то мере продолжает работать.
Однако было бы противоестественно, если бы система, состоящая из сдержек и противовесов постсоветского либерализма и рекурсивного советизма, хотя бы время от времени не выдавала, что же на самом деле является её противоположностью.
Некоторый кризис перспектив заставил систему с середины 2000-х делать вид, что её антагонистом (сиречь антагонистом порядка, стабильности и благолепия) состоит «фашизм» – разумеется, русский. Некоторые болезни роста политической культуры и проблемы уличной преступности безусловно имели место, но только очень наивные до сих пор не поняли, что сверхвнимание к опасности «фашизма» было лишь одной из форм упреждения общественного запроса на партию национального интереса.
Однако обострение внутри- и внешнеполитических противоречий привело к тому, что с 2011 г. в роли главного антагониста российской системы утвердился сначала бумажный тигр несистемного либерализма, затем потеснившийся, уступая место украинскому русоненавистничеству.
Но теперь на наших глазах происходит нечто принципиальное. За те же последние годы наряду с системным либерализмом в информационную конструкцию сдержек и противовесов ключевым участком встроилось явление, уже не тождественное прежней избирательной советофилии. Частью почти официоза становится новый красный дискурс. А для производимого в новом красном дискурсе мифа о врагах и опасностях главным антагонистом «всего хорошего» (что ещё осталось от «красного проекта») оказываются «белогвардейщина» и «монархизм», по сути, мол, являющиеся тем же «фашизмом» и с какой-то радости смыкающиеся с украинством и американством.
Если прежде любого критика советчины недалёкий (либо прикидывающийся таковым) оппонент уверенно называл «либералом», а затем вдобавок отождествлял с симпатизантами «майдана», то в последние год-два настало невиданное массовое помешательство на «булкохрустах», «власовцах», «белогвардейцах», стремящихся к восстановлению монархии и всерьёз мечтающих если не о «белом терроре», то о каком-то изощрённом получении материальных и моральных выгод от эксплуатации человека человеком. При этом разоблачители зловещих белокрепостнических планов словно забывают, что таковая эксплуатация в РФ и без того бытует повсеместно – хотя обыкновенно в хамстве новых «хозяев жизни» потребители новой красной пропаганды находят мазохистическое оправдание былых «классовых боёв».
Разумеется, в корне «ненависти к французской булке» – вновь разрастающийся страх (допустим, не властный, а всё же совобывательский) перед естественной популярностью вновь формулируемой идеи русского возрождения. Если очистить национализм от безобразных крайностей «правого движа», либерализм (сиречь симпатию к свободам) – от социального и национального нигилизма, то естественной становится тяга к восстановлению досоветского русского порядка вещей (с разумной поправкой на несомненные достижения общественного прогресса).
Противиться этому русские могут лишь из советских страхов, кои сегодня спешат размножаться, подобно умственным вирусам, ибо вчера было рано, а завтра будет поздно. Когда ж ещё удастся услышать от далеко не старого человека радостное одобрение, что на Первом канале якобы мудрым народным игнором оборван показ «белогвардейского» сериала «Крылья империи»! (На деле – вариации на тему сталинско-апологетического «Хождения по мукам», только открывающейся экспозицией мира не сестёр, а Рощиных). Ибо если «революция была не нужна, то прав Гитлер» (оставим без комментариев это совсем уж безумное противопоставление).
Тем не менее, оппозицией к советскому является отнюдь не «монархизм» (особенно если понимать его как сочетание сталинского культа Ивана Грозного с подсоветскими хамскими фантазиями о легализации социального расизма). Подлинной оппозицией к совдеповщине является легитимизм – отказ от вековой советской практики регулярного преступания писаного закона и данного слова. Сторонник реабилитации и восстановления исторической России не обязан быть монархистом, но должен быть принципиальным легитимистом.
Сегодня, коли государство дало превосходный повод, ломая установления пенсионного законодательства, нас вновь начинают усиленно кормить ложной оппозицией, противопоставляя «капитализм» и «СССР», без угрожающего примера коего система социальных благ не стала бы, мол, достоянием развитых стран.
Не станем здесь доказывать, что партия не изобретала вертолёт, самолёт, паровую машину, нижé пенсионное обеспечение. Главное, что радикальный пересмотр («в связи с государственной необходимостью») установленных прав граждан и материальных обязательств перед ними – это не капитализм, а как раз наоборот – существенный элемент социализма.
Что бы ни говорили о мнимых и даже подлинных достоинствах советской системы, настоящая её уникальность – в начавшейся с 1917 года и не прекращающейся до сих пор практике постоянных (буквально происходящих каждое десятилетие) социальных дефолтов, уничтожающих достояние и возможности существенной части общества или народа в целом. От страшных погромов военного коммунизма, коллективизации, войны по-сталински до распада 1989-1999 гг. От ещё Блоком отмеченного «вытравления быта» (выразившегося, в частности, в бесконечном «квартирном вопросе», сократившем возможное население России не меньше войн) до регулярной социальной инфляции, когда крестьянин, рабочий, офицер, управленец, учёный – все в какой-то момент (и не раз) обнаруживали, что «уже не те». «Революция вернёт мне молодость!» – заявил в 1929 г. преуспевающий Юрий Олеша, признав, что до восемнадцати лет, как и все, учился не тому, чему нужно, и ещё двенадцать потратил на революционную перековку. После этого «великий перелом» навсегда сломал его карьеру.
Разумеется, покуда живы и плодятся лживые советские оппозиции, сомнительно ждать появления здоровых оппозиционных сил. Но столь же трудно надеяться, что государство, часть сотрудников коего верит в те же наивные мифы, а часть не верит ни во что, сможет успешно обслуживать свои интересы хотя бы как чиновничья корпорация.
Фактически поощряемая сегодня государством общественная мысль внушает гражданам, что они живут в Советском Союзе, но в грехопадшем и потому повреждённом. В отличие от приведённых выше противопоставлений, бесполезных, ибо ложных, такое утверждение в какой-то мере является самосбывающимся, если подтверждать его согласием или молчанием. Доля зловещей истины в нём есть, и нет в нём ничего, нам улыбающегося, ибо Советский Союз – система, как мы уже видели, обнуляющая счета, плохо корректируемая и конечная. Для России, находящейся в весьма затруднительном положении, самопризнание себя чем-то вроде посмертной формы СССР, не сулит ничего хорошего – это выбор эсхатологической программы. И граждане, готовые из каких-то ложных соображений продолжить начатую сто лет назад революционную игру в «новый мир» (покончивший со старым), если вдуматься, требуют: «Казни меня, товарищ Правительство! Не оправдали мы доверия, да и ты тоже! Схлопни ты нас уже в чёрную дыру!»
В то же время для честных граждан, видящих, что всё движется куда-то не туда, есть способ ещё побороться за продвижение к выходу: для начала поменять систему историко-политических координат на более-менее верную. Пора бы вытащить из-под судового компаса советский топор и разобраться, что за курсом следуем.
Источник Версия для печати
